Солдат и Царь. Два тома в одной книге

Лямин смотрел, как снова поднимается нога Мерзлякова в кованом сапоге.

Почему ему так хотелось завопить: «Хватит!» Он никогда не был сердобольным. И благородный офицер – это был злейший классовый враг. Тогда почему он хотел сам двинуть сапогом Мерзлякову в острое, согнутое кочергой колено?

«Я бабой становлюсь. Мне в армии – нельзя».

– Эй, мужики, у кого-нибудь пить есть?

– Выпить – есть. На.

Люкин полез в карман шинели и вытащил странную, всю в узорах, флягу.

– Экая вещица.

– Да ты хлебай. Это я из борделя утащил. Со стола прихватил. Очумеешь, как хорошо!

Михаил цепко сжал флягу. Отвинтил пробку. Прижал к губам. Будто с флягой взасос целовался.

– Эй, ты! Будя! Пусти козла в капусту…

Андрусевич с любопытством глядел на сапог Мерзлякова. Сапог уже отсвечивал влажным, красным. Молодой дышал тяжело, и в груди у него булькало.

Мерзляков ударил особенно крепко и мирно, себя успокаивая, сказал:

– Отдохни.

– Што-то ребята говорили, – Андрусевич опять нервными пальцами цигарку крутил, – Совнарком хотел семейку перевезти в другой город.

Руки Мерзлякова мяли руль.

Пахло соленым.

Сопел и стонал молодой.

«Ковер, – смутно и страшно подумал Лямин, – живой ковер у Мерзлякова под ногами».

– И что? Приказ вышел?

– Нет никакого еще приказа.

– Значится, болтовня.

– Ничо не болтовня.

– А в какой город?

Мотор подскакивал на ухабах, медленно объезжал городские тумбы с расклеенными афишами.

– Да в Москву, думаю так.

– Думай, гусь индийский.

– Так ведь судилище развернуть хотят! Над палачами! Штоб на всю страну – прогремел суд! И все про их козни узнали.

– А что, может, оно и правильно.

Опять нога поднялась. Размахнулась. Каблук попал по ребру. Лямин явственно услыхал хруст.

Молодой простонал особо долго, длинно, захрипел и замолк.

– Черт, – Мерзляков шевельнул носком сапога его за подбородок, – черт! Я его, кажись, утрямкал.

– Так вывали его к едрене матери!

– Погодь. Еще… отъедем…

«Где мы, непонятно. Это не Тобольск. Это иной город. Иное место. Дома странные. Страшные. А может, это и не на земле уже».

Дома вытягивались, превращались в тела длинных ящериц. Из подвальных окон ползли черные блестящие змеи, вставали на хвосты, разевали беззубые пасти. Вереницы черных слепых кротов медленно текли по снегу, огибая стволы лиственниц. Из-под фонарей сыпались, вместо света, золотые и медные черви; падая на землю, они оживали и ползли, ползли. И умирали, застывая на снегу медными жесткими крюками. Оконные створки распахивались с диким грохотом, и, перевешиваясь через подоконники, наземь валились туши медведей, шкуры волков, трупы лисиц, а между ними летели и падали люди и дети. Они падали на снег и растекались по снегу широкими, как плот на Иртыше, красными пятнами. Пятна соединялись в реку, и вот все они уже стояли по щиколотку, а вскоре и по колено в красной теплой реке. Из потока высовывали морды громадные рыбы. Рыбьи глаза обращались в человечьи; рыбьи жабры – в бледные, синие, алые щеки. Глаза вращались в орбитах и вылезали вон из них. И падали на снег, и катились по снегу живым безумным жемчугом. Жемчуг белый, красный, черный. Царские драгоценности. Страшно много денег стоят.

Лямин и глаза отвести от стекла не мог, и не мог уже смотреть. Чудовища наваливались, авто катилось прямо под брюхо каменного слона. Слон поднял ногу, его нога разломилась, разделилась на длинные деревянные жерди, и каждая жердь загорелась, затлела, и быстро, нагло огонь взбирался наверх, к дрожащему слоновьему животу, к серебряным шашкам – лихо загнутым бивням. Бивни отломились, язык слона вывалился; превратился в красный флаг. Обезьяна подбежала, вцепилась, резко и грубо вырвала язык, размахивала красной тряпкой. Множество обезьян за ее мохнатой спиной, за красным голым задом, орали и верещали. Они вопили человечьими голосами. И человечьими словами. Лямин даже слова различал. Но, слыша, тут же забывал, чтобы окончательно не сойти с ума.

– Все! Стоп! Тут!

Мерзляков сам себе скомандовал. Мотор встал. Молодой офицер под сапогами Мерзлякова не шевелился.

– Притворяется. Ты! Давай на снежок!

Ногой Мерзляков выкатил молодого из авто. Молодой лежал бездвижно.

– Выходь! Давай, братишки, в него каждый по одной пуле всадит! Боле не надоть, а то жалко!

Андрусевич стоял над телом офицера, качался.

«И когда успел надраться? Тоже из фляжки люкинской? Гляди, ополовинил…»

– Мне и одной жалко! – тонко крикнул Люкин. – Може, так его тут бросим! Да и укатим! А?! Все одно околеет!

Мерзляков пощелкал пальцами, будто танцуя испанский танец.

– Да, мороз, – согласился.

Лямин молчал.

«Ерунда какая, эти офицеры. Наскочили на нас. Бордель этот. Дома эти, со змеями. Зато у нас теперь мотор и шинельки новехонькие. Теплые. На меху. А слон? Где слон?»

Михаил озирался в поисках слона. Молодой на снегу пошевелился. Ему горло разодрал тягучий стон, больше похожий на сдавленный вопль.

– Я-а-а-а!.. не хочу… Не! Хочу!