Титаник

иссохшую грудь теребя.
этот хлеб уже высох на пересылках,
изо рта этого все напились до скорбей,
до отвала,
а я старая свинья-копилка —
на счастье разбей.

на сем корабле никуда нету брода.
дырява у всех мотня.
на сем корабле принять нету роды
никогошеньки, кроме меня!

баба, раздвинь дебелые ноги,
белокурые космы разбрось
на потной подушке. ляг при дороге.
ничего не видать из-за слез.
ну, поплачь, в родах завсегда бабы плачут,
ревут ревмя.
мы тонем, брехал капитан, за все заплачено,
валяйся тут голомя.

согни так ножонки… ах-ах, потужься…
да тужься, тужься давай…
не ленись, грудей разбросай окружья,
вздымай живота каравай.
эх, жадно как мужики кусали,
и лишь младенца отец
так целовал нежнейше, в печали,
на музыке сердца игрец.

ах, баба, так я ведь тоже баба,
старуха хотя я,
хоть
забрюхатеть однажды,
за то выпить хотя бы,
плодитесь, завещал Господь,
и размножайтесь,
и возжигайтесь,
а сгинуть неохота как,
на свет Боженькин наново в воплях рожайтесь,
затылок – из чрева кулак.

ну, тужься, кряхти, да, ты, царица,
крутилась под мужиком,
а нынче ты зимняя, ты волчица,
под простынёвым кустом.
ножки-то гладки – а в шерсти, вижу.
зубы – звезд корабли.
твой волчонок все ближе, ближе.
воды уж отошли.

…руки мои все в кровище, толкается, лезет головка
Нашей земли, в волосенках мокрющих голая голова,
Я ее внутрь заталкиваю, возвращаю хитро и ловко
В красную тьму, где она еще так недавно жива,
Где ей тепло и покойно, и мутно,
и сладко, и чутко, и чудно,
Слепо: ни хлеба, ни молока,
ни Преждеосвященных Даров,
Где ей стожарно, молитвенно,
тайно, бесслезно, безлюдно,
Околоплодное море Мечты, Граалевый ров,
Где багряных хвощей
полоумно переплетутся отростки,
Алый копытень, красная сныть живой сосуд обовьет,
Бог из коего пить протянет – не по ранжиру и росту —
Мне, повитухе:
о мире собакой на льдине воплю в ледоход.
Я только баба, и ты только баба! Ребенок родится
Ни на земле, ни в небе,
ни в кристаллами соли и пламенем рыб горящей воде!
Он из тебя сейчас вылетит радугой,
Гарудою-птицей, Рух-птицей,
Кровью смарагда-Симурга на вспаханной борозде.
Плечики вот показались…
почудились птичьи, крестами,
Лапки-царапки… камеей, отливкой Челлини —
ладони и ноготки…
Что ж орешь так?! закрою рот твой
морщинистыми перстами:
Хочешь, кусай, грызи сухарь
моей стесанной грубо руки.
Баба! давно у меня, повитухи-прорухи,
не руки, а лапы,
Так изработаны, так измолоты временем в пыль —
Била по клавишам!..
бревна пилила-рубила – нахрапом —
сосны на лесоповале…
валился хребтины шаткий костыль…
Жгуты белья обхватывала,
как осетров за хвосты, за жабры.
На демонстрации – ввысь знамена —
тяжкое древко, победная весть!
Тесто месила к Пасхе, запрет Кремля куличу,
да с пальца слижу изюмно и жадно…
А уж сколь мужиков общупано, глажено —
стыдно, да не перечесть…
Мыла посуду, все мыла ее, все терла, мыла и мыла,
На руки по сто раз в день
принимала родильный фарфор,