Ярмарка

Иначе его рассчитают.

Иначе он лишится больших денег.

Он это место с таким трудом получил. С болью. С кровью.

И слышит он дикий, веселый, сытый смех над собой:

– А-ха-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха-ха!

И поднимает грязное, в пыли, масле, майонезе, потеках кофе и сока лицо.

И тоже натужно, вторя, подобострастно, угождая, смеется:

– Ха-ха-ха! Ха-ха… ха…

А душа-то плачет.

Ты, встань! Загвозди ей! Залепи оплеуху хорошую!

Так, чтобы она с дивана – прямо в зеркало летела!

Ею – это гадючье зеркало – разбей!

– Ну, все? Вылизал?

…это его – спрашивают?

– А теперь снимай штанишки, негодяй. Уж я помучаю ти-бя-а-а-а-а!

…бя-а-а-а-а… бя-а-а-а-а-а…

Он ложится на нее, елозит по ней, бьется, качается. Его лицо – напротив ее лица. Он видит ее язык, играющий, как рыба, между зубами. Втыкая себя в нее, сопя, задыхаясь, он думает: какая же у нее блестящая, пахучая, жадная, лаковая, перламутровая, модная помада.

ЧЕРНОЕ СКЕРЦО. ТЫ УМРЕШЬ КАК ГЕРОЙ

Я попал к ним неслучайно. Хотя можно сказать: так получилось.

Все когда-нибудь как-нибудь получается.

Когда был жив отец, и старший мой брат жив был, все было по-другому. Или мне казалось?

Похоронили отца. Закопали брата.

Я понял, что в жизни есть только смерть. Что жизнь сама, вся – одно огромное притворство.

Люди притворяются, что живут и радуются. На самом деле они живут и все ждут смерти.

После похорон отца и брата мы стали жить плохо. Откровенно плохо. Мать бросила школу. Стала пить. Не сильно, а так, выпивать. Это все равно мне было неприятно. И я, глядя на нее, пить научился.

Думал тогда: как жить? Смириться – или сопротивляться?

Ну, молодой ведь, пацан. Смирение – это для стариков, для монахов или там для кого? – для импотентов. Я не импотент. Я нормальный парень.

Тут мне под руку скины подвернулись. Я с ними резко так подружился. Кельтский крест они мне на плече набили. Я побрился налысо, как они. Черную рубаху купил. Черные берцы, тяжелые, как камни, шнуровал полчаса в коридоре, когда обувался.

Ну, скины. Что скины? Отличные ребята. Хотя бы сопротивляются. Не как все вокруг, сопли.

Я не был никогда соплей. По крайней мере, мне так казалось.

Со скинами я тусовался года два. Мать очень переживала. Отговаривала меня от этой компании. Даже плакала: я, мол, к ним сама пойду! Попрошу, чтобы тебя в покое оставили! Я ей: мать, не дури, выкинь из головы, я сам разберусь! Они же сопротивляются режиму! У нас такой режим сволочной! «Какой?! – она орет сквозь слезы. – Какой – сволочной?! Нормальный у нас режим! И мы с тобой живем, как все простые люди! Я – работаю! На хлеб зарабатываю! А ты вот балдеешь, ничего не делаешь!»

Я тогда как раз школу бросил.

Дурдом эта учеба, решил. И правильно решил.

Я ей говорю: не ходи к скинам, мать, они тебя убьют. «Пусть убьют! – кричит. – Вот один останешься – узнаешь, почем фунт лиха!» Смеюсь. А что такое этот фунт лиха, спрашиваю? «Так бабушка говорила твоя покойная», – шепчет, и голову так наклонила, так…

В общем, я обнял ее крепко, крепко. И так сидели.

Куда-то мои скины со временем делись. Рассосались.

Мы успели много дел наделать. Избивали черных. Нападали вечером, выслеживали, кто черный домой идет, неважно, старик, пацан или там девчонка, набрасывались, опрокидывали на землю и били. Черные – кричали. А мы ногами лупили, под ребра старались, в живот. Но не насмерть. А так, чтобы почувствовали, что не они тут хозяева. А мы. Мы!

Делись мои скины я знал, куда. Кто уехал в другой город. Кто – в Москву. Кого в тюрягу упекли, первой ходкой. Кто пай-мальчиком жопским стал, учиться поступил, и из скина – в чеснока превратился. Таких всего два было. Родичи заколдовали.

Мы выросли, мы повзрослели, и надо было сопротивляться по-другому.

Башку я брил по-прежнему. Мне нравилось ходить с голой головой.

Вот однажды прихожу в такое модное, на Большой Покровке, кафе, «Авентура» называется. На второй этаж поднимаюсь. Столики такие, как в старину, скатертями покрытые. Сажусь. «Косуху» не скидываю. Холодно. В кармане – два стольника, у матери выпросил, особо не разгуляешься, но водки можно немного заказать. Без закуски? На закуску – плевать. И так пойдет.

Заказываю. Сижу. Жду.

И тут за мой столик садится этот.

Ну, он самый.

Он. Их главный.

Это я потом узнал. Что главный он у них.

И что взрослее меня. Старше.

А тогда – гляжу, лысый пацан, бритый, ну как я.

Смотрим друг на друга. Вроде как в зеркало.

Он – на меня, как в зеркало. Я – на него.