Русский Париж

Княгиня Маргарита Федоровна Тарковская сидела в краснобархатном кресле, откинувшись на спинку, поднеся к глазам лорнет: она рассматривала знаменитого танцовщика, бешеного татарина. Прыгает выше всех! Летает по сцене не хуже орла в небесах! Уже забыла о мальчике с Юга, которому она дала тысячу франков на устройство в Париже. Не думала о нем: старость, туман в усталой голове! Думала о красавце-танцоре, летающем над досками сцены. Думала: сегодня принесли икону новгородского письма, и она ее купила – всего за сто франков, всего! Именно столько продавец запросил – нищий клошар, ночует под мостом Неф, икону, должно быть, украл, да разве это ее дело? Она спасла святыню. Бог вознаградит!

Старый художник Козлов глядел, жадно ловил прыжки свежих, юных балерин. Господи, будто в Мариинке сидит! В театре Саввы Меркурьева! Веера, аплодисменты, а на сцене – одни гении, не меньше! Сегодня его друг Шевардин поет. Не подкачай, дружище! Все врут, что у тебя плохо с кровью. Ты не исхудал! Ты еще ого-го как крепок! Волжский грузчик тебе не брат! Еще слона поднимешь, ежели пожелаешь! А голос твой громоподобный еще зал потрясет, поколеблет основы и своды!

А сзади за Кириллом Козловым сидели трое, и троица эта столь славной была, что все в зале на них оглядывались, их искали меж голов и нагих дамских плеч, на них указывали, о них шушукались. Жан-Пьер Картуш, Юкимару и Юмашев. Француз, японец и русский. Три короля Большого Света. Три модельера. Три художника: вытворяли чудеса, законодатели и мастера haute couture. Сидят, отдыхают, любуются спектаклем, хлопают в ладоши. Виктор Юмашев впервые ввел в моду на Западе русский сарафан. Юкимару не только творец блестящего стиля «маленькая гейша», но и создатель изумительных духов: за ними охотятся парижские модницы.

А Картуш? О, Картуш! Картуш вне конкуренции.

За Картушем все несут невидимый горностаевый шлейф!

Картуш – любовник мадам Шапель, так говорят.

Мало ли что говорят; разве все парижские сплетни можно слушать?

– Юки, гляди, как прелестно – женщина в шароварах!

– О да, Жан-Пьер. Одновременно и юбка, и брюки.

– Я бы хотел сделать половецкую коллекцию. Она произведет фурор. В моде Восток.

– Восток всегда в моде, Жан-Пьер.

От Юкимару пахло дорогим парфюмом. Картуш потянул носом, похлопал японца по обшлагу.

– Всегда-то всегда, но я взвинчу эту моду до предела.

– Воля твоя, Жан-Пьер.

Широкоскулое, цвета спелой тыквы, лицо Юкимару бесстрастно улыбалось.

– Ах ты, чертов Будда.

Картуш в ответ шлепнул японца ладонью по локтю. Юмашев глядел, хохотал беззвучно.

Скрипачи ударили по струнам, музыка развернулась ярким флагом. На сцену вышел князь Игорь. Голос певца заполнил зал, поднялся выше галерки, выплеснулся через край – на улицу, на волю. Господи, как поет Шевардин! Никому так не спеть!

Хакимов сделал широкий и высокий прыжок. Слепяще-красные шаровары мелькнули в снопе прожекторного света. Вспыхнула самоцветно, радужно рампа. Цветные лучи скрестились. Хакимов упал к ногам хана Кончака, нагло отогнул ему голову руками и впился поцелуем в ханские губы.

Зал засвистел, зааплодировал, возмущенно закричал, дамы зафыркали, захохотали. Великий танцовщик Войцех Хакимов любил не женщин, а мужчин. Что ж, вольному воля; таким он появился на свет, и, если Бог допускает рожденье подобных людей, зачем Он тогда спалил Содом и Гоморру?

За троицей знаменитых кутюрье сидела, кусала губы раскосая дама с высокой, как черная башня, прической, со слезкой крупной желтой жемчужины в яремной ямке. Бывшая жена Юкимару, Марико. По прозвищу Белая Тара. Они развелись еще в Токио, до переезда в Париж.

Шевардин еле стоял на ногах. Худоба его издалека бросалась в глаза. Богатый и густой грим не спасал лицо, уже похожее на череп. Изможденный, больной, сегодня пел все равно. Он пел бы и на смертном одре. Он там и будет петь. Так и уйдет к Господу Богу – поющим: исторгая звуки, разевая усталый, огромный рот с диким раструбом золотого горла.

– О, да-а-а-айте, дайте мне свобо-о-оду! Я мой позо-о-о-ор сумею искупить… я Ру-у-усь от недруга спасу-у-у-у!..

Юмашев забил в ладоши, громко крикнул:

– Бра-во!

Зал взорвался рукоплесканьями.

Тишина не успела настать. На весь зал раскатился выстрел.

– Боже мой, – громко сказала Аля и зажала рот рукой.

Игорь, сидевший рядом, стрельнул в нее глазами. Последний ряд партера! Выход рядом.

Публика повскакала с мест. Визг женщин разрезал уши.

Шевардин покачнулся. Удержался на ногах. Ярко-красные шаровары Хакимова растеклись атласной кровью по яично-желтым доскам. Хакимов странно, по-петушиному, как крыльями, вздернул обеими руками, сделал шаг вперед и резко, обреченно завалился назад. Упал. Громко, деревянно стукнулся затылком о доски.

Зрители кричали, вопили. Иные повскакали с мест, бежали к выходам. Искали выхода, рвали, терзали краснобархатные, алые, малиновые портьеры. Кровь! С потолка, из-под балкона стекала кровь. Хлестала вниз, на затылки и плечи, водопадом.

Игорь схватил Алю за руку.

– Слушайте. Времени нет. У меня револьвер. Меня поймают, обыщут… и обвинят. Меня посадят в тюрьму! Вы – русская! Спасите меня!

Шевардин на сцене тоже упал, бессильным, огромным тяжелым кулем, рядом с Хакимовым.

Народ визжал, ломился к выходам, дамы плакали в голос. Низкорослый мужчина хищно срывал пушистое горностаевое боа с плеч у пышнотелой мадам. Юмашев, Юкимару и Картуш холодно, по-буддийски спокойно наблюдали панику. Сидели в партере; не тронулись с места.

– Больше стрелять не будут, Виктор. Это дешевый террор. Кто-то очень хотел убить Хакимова.

– О да. Опера. Сцена. Убийство как спектакль. Понимаю.

Юмашев вытащил из кармана портсигар, вынул гаванскую сигару, зажигалку от Zippo, закурил. Он всегда курил сигары; любил крепчайший, острый табак.

Игорь схватил Алю за руку. Тащил за собой. Они оказались в людском водовороте близ узких, крашенных белилами, украшенных лепниной дверей выхода. Алю сжали, как в тисках, она задохнулась и закричала.

Игорь обнял ее за плечи, потянул, прижал к себе. Так, вдвоем, крепко обнявшись, как двое влюбленных, они пробирались сквозь визжащую, ополоумевшую толпу – мужчина и девочка.

Их вынесло на улицу на гребне людской волны.

Волна, прибой, море. Людское море.

Страшно людское море. Можно утонуть, не выплыть, – сказал Игорь, отдуваясь, вытирая со лба пот ладонью. Потом взял Алину руку – и ею, маленькой полудетской лапкой, вытер мокрый ее лоб.

– Мы как из моря. Плавали… и выбрались на берег.

«Шевардина тоже увезли в больницу?» – думала Аля, глядя в близкие, очень близкие глаза незнакомца. Русский! В Гранд Опера! И этот выстрел. Как мама не хотела, чтобы она сегодня шла в Оперу! Зато мадам Козельская – хотела. И эта контрамарка, бесплатная, пахнущая дорогими духами мадам. На бело-розовой плотной бумаге; на два лица. Аля была одно лицо, и она пошла. Отец и мама отказались. Ника еще очень маленький для спектакля.

– Идемте к нам домой, – Алин голос сбивался на рыданье. – Идемте скорей! Бежим! Выбросьте револьвер! А то вас поймают!

– Ну уж нет, – весело сказал Игорь. – Теперь-то не выброшу. Бежим! Ведите!

Взявшись за руки, они побежали.

За их спинами слышались крики, плач, ругательства. Люди топали как лошади. Аля чувствовала жар, исходящий от потрясенной, напуганной толпы. Толпа – чудовище. Революции и войны делают не люди – чудовища; она теперь знала это.