Рай

Катилась вниз, раззявив рот в беззвучном крике, да ведь и некому было слышать ее крик, даже если бы он и вырвался из груди: на сто миль впереди – никого, позади – никого.

Пустота не в ней. Пустота вовне.

Падая, она взмахивала руками, дергала ногами, пытаясь во время бесконечного падения найти опору, почувствовать выступ, выбоину, щель, торчащий камень: ничего и нигде, и лишь одно оголтелое, безоглядное падение, и свист ветра в ушах, и больше ничего.

На мгновенье почудилось: это она – летчик в том самолете, и она сбросила бомбу на черную, траурную землю.

Все. Она уже на дне ямы.

Летела вниз несколько секунд, а ей показалось – целую жизнь.

Лежала внутри земли.

Скрючилась. Ноги сами согнулись в коленях; сами подтянулись к животу. Руки сами, согнутые, угловатые, сухие ножки кузнечика, крепко прижались к бокам, к худым ребрам. Шея согнулась тоже, выгнулась, и голова сама собою упряталась между колен; наружу торчал только слепой глупый беззащитный затылок.

Так лежала она.

Так лежат дети у матерях в беременных животах.

Поза плода в утробе. Вечная, дожизненная поза.

Лежать так. Не лежать, а плыть. Не плыть, а лететь.

Вот она и в земле. Вот она еще не родилась.

Не умирать и не рождаться. Зависнуть между смертью и жизнью.

Скорчиться, застыть между обитаемых миров.

Какой из миров истинный? Тот ли, где ты жила когда-то? В котором притворялась девицей Савенко, и тебя дразнили в школе за немодные коски и толстую попку, за старый пуловер с заплатами на локтях, в котором ты, помогая матери, стояла у плиты и пекла на рождество пироги и торты, готовила утку в яблоках?

Или этот, где кончилось все, что было конечным, и началось то, чему теперь бесконечно, тоскливо длиться и длиться?

Земля нависала со всех сторон. Земля набилась в рот, и Руди выплюнула ее. Внезапно ей захотелось есть землю; это странное сумасшедшее желание обуяло ее, она вытянула шею и куснула зубами свежий влажный, холодный земляной ком. Пожевала. Опять, теперь уже с отвращением, плюнула. Ее чуть не вырвало, будто бы она грызла плоть покойника.

«Все врут, что земля живая. Она мертвая. Мертвая и противная».

И тут, будто противореча ей, земля вокруг нее, под ней зашевелилась. На минуту ей показалось: начинается землетрясение. Она испугалась и обрадовалась одновременно: значит, сейчас все и вправду закончится, земляные слои сместятся и погребут ее под собой, и она задохнется!

Каково это – задохнуться? Наверное, это очень страшно. Внутри, в разрываемых безвоздушьем легких, будет очень больно.

«Не страшнее, чем сгореть».

Отчего человечек так боится боли? Боль – лишь воспоминание о боли. Ничего больше. Когда-то ребенку было больно, и он это запомнил. А потом, когда ему сделали больно снова, он это вспомнил. Только и всего.

Она еще теснее скрючилась, сжалась в комок. В земляной комок.

Она – тоже земля. Прах. Ничего, кроме праха.

Бог сейчас может слепить из нее, податливой и земляной, нового человека; но Он не будет этого делать. Он очень устал. И отвернулся от нас.

Лежать в позе зародыша; лежать минуту, другую, а земля будет вокруг плода гудеть и шевелиться.

Земля, великая мать.

До женщины дошло: мы все, ходящие по земле, топчущие ее беспощадными ногами, выросли из нее, как слабые, жалкие белые и черные ростки; и настанет день – мы все ляжем в нее, каждый ляжет, раньше или позже, и так было всегда, и так будет всегда. Тогда зачем же сетовать на войну? Война приходит для того, чтобы разом взять с ладони земли людей – и отправить в ненасытную сырую утробу, и там опять зачать, а потом опять родить. Все так и задумано. Все верно и непреложно.

Земля гудела и двигалась, а женщина внезапно успокоилась. Холод сменился ласковым теплом, идущим изнутри, а после и снаружи. Будто она сама, жалкий плод, катясь внутри воронки круглой живой планетой, разогревала скорбную черноту.

Нос стал различать запахи. Вот доносится запах дождевых червей – они зимуют глубоко, не докопаешься никакой лопатой, под самыми глубокими корнями, там, где рождается вода. Вот наплывает аромат перегнивших листьев, птиц и животных – то, что летало, бегало, пело, выло, мяукало и царапалось, теперь превратилось в гумус, в питательную черную кашу. Все превращается. Все движется, падает и восстает. Скрючься сильнее, крепче себя обними. Ты не свалилась в яму! Ты вознеслась!

Донесся еще один, тревожащий запах. Запах корней.

Руди зажмурилась. Шумно выдохнула воздух. Не нюхать. Это ей снится.

Зачем искать глазами корни? Цепляться? Лезть? Вылезать? Напрягаться? Отчаиваться?

Здесь так покойно. Так черно и тепло. Мать-земля обнимает ее. Баюкает на черных руках.

Качает в своем необъятном животе. Она всего лишь эмбрион. Окаменелый, холодный человечий червяк. Она спит. Глаза закрыты. Руки скрещены на груди. Ноги согнуты и поджаты. Она лежит внутри земли и обнимает самое себя. Она умерла. Она еще не живет.

А она хочет жить?

«Я хочу жить? Я… хочу…»

Женщина так сильно вжала локти в бока, а колени в ребра, что они чуть не хрустнули. Превратиться в ком ноябрьской земли. В вывернутое из земли взрывом черное сырое тесто. Кто хочет, чтобы она жила?! Ей так хорошо в яме!

«Я хочу пить. Я хочу плыть. Я хочу… знать…»

Запах корней становился все острее. Настойчивей. Нестерпимей.

Воля, сильнее ее сведенных подземным объятием мышц, разогнула ее хребет. Она повела головой и открыла глаза. Земля тихо осыпалась со скатов ямы. Воронка странно углубилась, и ночное небо над ее головой нежно мерцало.

Руди впервые увидела звезды.

В разрывах туч, среди рваных, мечущихся по ветру серых и черных лоскутов призрачно светилось небо – и это тоже плыл ветхий лоскут, звездная тряпица, парчовая заплатка на грязном военном мешке. Руди глядела неотрывно. Звезды складывались в манящие узоры, свивались и развивались, терялись, падали наземь, как цветы из небрежно сплетенного венка, вспыхивали, дразня. Кусок истлевшей священной парчи дрожал и бился, и женщина понимала – вот-вот его на части разорвет упрямый ветер. И оборвется нежданное блаженство.

Как прекрасно смотреть на недостижимое! Туда, где ты не будешь никогда!

Запах сырых корней нарастал.

И женщина попыталась расслабить каменное, сжавшееся в черное ядро, в чугунное зерно голодное тело.

Ей это удалось. Руки и ноги ощутили себя живыми. Они гнулись и вздрагивали. Глаза покатились вбок двумя тусклыми кабошонами. Глаза вскинулись, побежали вверх, все вверх и вверх. Щупали непроглядную тьму. Гладили выгибы земли. Вскапывали дно ямы. Искали.

Глаза искали корень.

Верх искал низ.