Русский Париж

– Тихо! Знаю, что велю.

Машенька старательно надевала на отца кунью шубу с бобровым воротником. Искрился бархатно, синезвездно драгоценный мех.

– Марфа, скажи Алешке, пусть разогревает мотор!

Шевардин личного шофера держал, как многие богатые парижане. Сам машину водить не умел, и не хотел научиться.

В церкви стоял гордо, молча, – огромный, высоченный, каланча, выше всех прихожан. Хор пел светло, громко, ярко: «Исайя, ликуй!» Над Ольгой и Кабесоном держали золоченые венцы две послушницы русского подворья в Сент-Женевьев-де-Буа. Послушница вытягивала руки, поднималась на цыпочки, держа венец над головой высокой, длинношеей Ольги. Та, что над кургузым, лилипутьим Пако венец держала – наоборот, приседала.

*

Сжать голову обеими руками. Руки холодные, и лбу прохладно.

Горячей голове потребна прохлада. И – молитва.

Молиться она не умеет. Все эти походы в русский храм на улице Дарю – гиль. Не может она воззвать к Богу. Ибо – не чувствует Бога.

Нет! Не так! Бог – везде!

В цветке; в корзинке со снедью; в теплых ботах Алички; в небесном взгляде Ники. В дожде, поющем в водосточной трубе. В дыме ее папиросы.

Да, это не Христос. Язычество это. Пантеизм? Романтика?

Господи, дай мне Себя. Себя яви, Господи!

Чем больше просит – тем более не приходит. Ну и пусть.

Анна наклонилась над тетрадкой. По столу разбросаны бумаги, бумаги. Рукописи. Ее каракули. Никому не нужные. Ее кровь. Ее боль, ее жизнь.

Все это после ее смерти сожгут в печке! Ее рукописями – печь растопят!

Ну и что, будет людям тепло.

Искривила губы. Зеркало, овал на столе в исцарапанной раме, с потертой амальгамой, лицо отразило: птичий клюв, впалые щеки. Старая седая сова. Женская жизнь кончена! Кому понравится мегера! Измочаленная; измученная.

В насмешке над собой, в ухмылке – зубы себе показала. Проблеснули. Еще жемчуг из волжских перловиц. Еще бешеный свет в глазах-виноградинах. Еще…

Не ври себе. Уже ничего не еще. Уже – все.

Схватила ручку. Ткнула в чернильницу перо. Чернила расплескала. Испятнала десть бумаги. Скорей. Скорей. Писала в задыханье, будто бежала на пожар, на колокол набатный.

Ах, Боже мой, Боже мой, Боже,
я в платье блестящем – змея.
Как мы с побирушкой похожи:
она побирушка – и я.
Швыряют богатые дядьки
смешную, слепую деньгу…
Ах, длинное, с блестками, платье!
Сегодня же в печке сожгу…
Куда там! Где б ты ни скиталась,
ни жарилась, страшный каштан,
ни плакалась: милость и жалость!.. —
Париж, Вавилон, Юкатан… —
одна работенка: улыбка,
как у ребятенка, чиста —
и – ярость, и – бешенство скрипки,
и – танец живой живота…
Сопят толстобрылые морды.
И пар – из пастей всех мастей.
А мой позвоночник, что хорда,
румянец – ну как у детей!
…в гримерке – раскрашена краской,
как терем на рю-авеню…
Моя нынче куплена ласка.
Я ночь подарила Огню.

Бешено мысли неслись в горячей голове, пока писала.

А что, если податься петь в кафэ! Семен говорил – есть кафэ «Русская тройка», в Латинском, кажется, квартале. Вот туда и направить стопы! Она ведь музыкантша; ее в детстве суровая мать носом, как щенка, в рояль сажала! И – гаммы, арпеджио, этюды… и – сонаты, вальсы, полонезы… Нет, Шопена не любила! Сладким, сиропным казался. Любила – Бетховена. Любила – силу и мощь.

Пела бы… глаза закатывая… и себе бы на рояли аккомпанировала…

Старинные русские романсы; цыганские; офицерские. Песни русские пела б, из посетителей слезы выжимала… И – деньги, деньги, конечно…

Ты – петь – за деньги?! Ты, Анна Ивановна Царева – за деньги?!

Пошел вон, ты, Париж. В тебе – за деньги – она – только подметать у богачек и будет!

Перо летело по серой грубой бумаге, скрипело. Семен ей самую дешевую бумагу покупает. В такую – даже не сыр в лавках заворачивают: отбросы.

Отыдьте, мальчонки с Монмартра,
хлыщи с пистолетской Пигаль.
Моя нынче брошена карта.
Я нынче в Париже – мистраль.
Я выйду из кафэшантана,
на снег в ярком платье шагну,
и нож из кармана достану,
и ткань от груди резану.
И выблеснет Солнце! – не тело! —
снопами пшеничных лучей.
Я в танце, я в песне сгорела,
как тьма Боголюбских свечей.
Как сонмы родных – златоцветных —
крестов – эполет – и погон…
Пупок мой монетою медной
чужбинный ожжет небосклон.

Писала – и воображала себя на этой грязной сцене, этою вот кафэшантанной певичкой, лисичкой… Проституткой!