Русский Париж

– Слабак ты. Я возьму реванш!

Химмлер отряхивал грязь с обшлага мундира.

– Не сегодня.

*

В пальцах пожелтевшая фотография. Коричневые разводы; сепия; угольные тени. Потрепанные края фотографии тщательно убраны под паспарту, под стекло, под край изящного багета: черное дерево, нить позолоты.

Пальцы дрожат. Губы дрожат. Старая женщина вот-вот заплачет.

Седые волосы забраны на затылке в пышный пучок. Когда-то смоляными были, вились.

Маленькая и старая, а плечи все еще хороши.

Складывает пальцы в щепоть. Медленно совершает крестное знамение. Сморщенные губы повторяют молитву. Кружево воротника дрожит от дыханья.

Ни болезни, ни печалей, ни воздыхания… но жизнь бесконечная…

Мать жива, а сына убили. Старая мать молится за мертвого сына.

Если молиться за мертвых – мертвые там, на небесах, будут молиться за нас.

Блеск зеркала. Тусклое серебро волос. Погашена люстра. Горит свеча.

В зеркале пламя свечи отражается. Воздух плывет.

Уплывает жизнь, ее большой, горящий огнями корабль. В ночь уплывает.

– Сыночек… Любимый… Родной…

Она шепчет сначала по-русски, потом по-датски. Датчанка Дагмар. Русская вдовствующая Императрица в изгнании Мария Феодоровна.

Красиво и в старости красавицы лицо. Любуйся, зеркало. Погаснет отраженье – останется свеча. Погаснет свеча – повиснет синий дым.

«Я Императрица, но имя мое забудут, оно сотрется даже с царской могильной плиты».

Сынок, Ники! Санки и зима. Хрусткий снег. Золотые от Солнца сугробы. Ты катаешься на санках с ледяной горы с дочками и малышом Алешинькой. Неужели вас всех застрелили, как скот на бойне, проткнули штыками?!

«Не вижу этого. Значит, этого не было».

Ей спокойнее думать так. Не было, не было никогда.

На стекло капает слеза. Марья Федоровна торопливо стирает слезу рукавом. Не плачь, принцесса Дагмар. Скоро увидитесь: на том свете.

*

Царственная мать плакала над фотографией сына – Анна горбилась над столом. Ночь, время ее работы. Недосыпай, пиши! Коль тебе голос дан – взято иное счастье. Семен лежал на животе, лицом в подушку уткнулся.

Дети спали тихо.

Анна шевелила губами, повторяя слова.

Перо летало по бумаге, рвало бумагу, застывало, летело опять.

Вижу… вижу…
Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи
На плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты…
Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица – шея лебяжья.
Это их дочки в рогожке бродяжьей…
Ах, шубка, шубка-горностайка
на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки – не зачах?!
Вижу – жемчуг на шее Али…
розовый… черный… белый…
Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки,
на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась —
в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет…
а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах,
вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне
в румяные лица…
Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей…

«Да, да, вот так, верно. Это будет первый кирпич. Дворец возведу. Им – дворец?! Да, им, расстрелянным, оболганным. Память моя, любовь моя – им. Все забыли о них! Над костями их – пихты, ели черными хвостами метут! Расстрел. Я тоже ходила на расстрел! Да Бог спас. Бог, Ты ли спас меня?! Для чего оставил меня жить?! Для того ли, чтоб я тут, в Париже, лямку тянула, из-за хлеба поденного – пот лила?!»

А я живу – нищей… и помру – опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. – пальчики,
в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров…
грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…