Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи

– Боюсь, тебе придется доверять мне, гражданин, – просто ответил он. – Нас многое связывает. Я знаю столько, сколько не знают, наверное, все тринадцать членов Комитета общей безопасности вместе взятые. И не означает ли мое нерушимое до сих пор молчание то, что ты можешь полностью доверять мне, как я доверяю тебе мою жизнь? Мы нужны друг другу. В этом – наши основные гарантии.

Ответа не последовало. Брюнет лишь слегка кивнул – не то собственным мыслям, не то аргументам подчиненного. Ему была известна и цена этих слов, и цена этого человека. Хладнокровный убийца и беспринципный шпион был бесценен – и знал об этом, потому и позволял себе вести подобные речи перед тем, кто стоял выше него в той сложной иерархии, которую создала революция.

– Ну что ж, – наконец проговорил гость, не желая дальше развивать опасную тему, – позволь откланяться. – Он надел перчатки и взял с кресла плащ и шляпу. – Это была трудная ночь, и нам обоим необходим отдых.

Хозяин молча проводил его до дверей, после чего вернулся к столу, наполнил бокал вином и сгреб драгоценности обратно в мешочек, который механически вертел в руках, размышляя о дальнейших действиях. Решение было принято мгновенно: камни должны оказаться в государственной казне. Но каким образом передать их республике, не ставя себя перед необходимостью объяснять их происхождение? Не мог же он явиться в Комитет общественного спасения и заявить его членам, что драгоценности нашли у убитого по его приказу агента одного из них?! Необходимо найти другой способ, не ставящий под сомнение ни его собственную репутацию, ни репутацию его коллег.

Брюнет брезгливо бросил мешочек на стол и потянулся к бумагам. Чуть присев на край стола и отставив в сторону опустевший бокал, он внимательно прочитал первую из них. Паспорт, выданный Комитетом общественного спасения на имя некоего Пьера Шована и подписанный Бертраном Барером (кем же еще?!), мало заинтересовал его. У подобного рода людей имен и паспортов зачастую больше, чем пальцев на руке. Куда интереснее было письмо, написанное на дорогой бумаге, пропитанной сладковатым запахом женских духов.

«Благороднейший из смертных и сладчайший из любовников», – гласили первые строчки послания.

Молодой человек разочарованно вздохнул: вместо ожидаемой улики, разоблачавшей дела шпиона, а то и его шефа, у него в руках оказалось банальное любовное послание.

«Боюсь показаться слишком назайливой, но вчерашняя ночь дала мне надежду, что я небезразлична тебе, – продолжил он чтение. – Я не имею никакого права требовать от тебя хранить мне верность, ибо ты не обязан подчиняться чьим бы то ни было желаниям, кроме своих собственных. Впрочем, ты никогда им не подчинялся. Не смею напоминать о данных мне обещаниях, но не могу удержаться от мольбы об еще одной встрече. С тех самых пор, как ты впервые заключил меня в объятия, я не могу дышать, не питая надежды снова увидеть тебя. Ты обладаешь над моим сердцем абсолютной властью, заставляя его биться с силой, способной разорвать грудь. Не заставляй меня страдать, приди этой ночью, и ты сделаешь меня счастливейшей из женщин! Если я хотя бы немного дорога тебе, откликнись на мой призыв и поверь в бесконечную преданность и любовь

твоей Элеоноры».

Читавший это страстное послание влюбленной женщины насмешливо скривил губы и набрежно отбросил письмо, словно считал его недостойным траты бумаги и чернил. Оно не представляло для него никакого интереса. Убитый шпион был любим женщинами. Вероятно, подобные послания он получал часто, отчего не особо дорожил ими. Вряд ли это имело какое-либо отношение к его службе одному из одиннадцати правителей Франции. Впрочем… Молодой человек нахмурился. Возможно, другого способа обезвредить шпиона, действительно, не было, но тот факт, что он мертв и уже не сможет рассказать о делах своего хозяина, являлся не самым удачным исходом дела. Теперь придется самому докапываться до информации, которую он мог бы получить от него за несколько часов. Начать поиски придется с этой самой Элеоноры, единственной, кто каким-то образом связан с убитым. И остается только молиться, чтобы тот успел поделиться с ней хотя бы частью своих секретов.

Брюнет еще раз пробежал письмо глазами. Ни адреса, ни фамилии. Сколько в Париже женщин, носящих имя Элеонора, и насколько велики шансы отыскать среди них ту самую, кто сможет пролить свет на делишки своего любовника, прогуливавшегося по ночному Парижу с горстью драгоценностей на сотни тысяч ливров в кармане?

Жилец отеля «Соединенные Штаты» пробормотал проклятье и, затушив свечи в гостиной, прошел в кабинет, служивший ему также спальней и библиотекой. Расположившись за заваленным бумагами столом, он склонился над наполовину исписанным листом с многочисленными помарками и продолжил прерванное ночным визитером занятие.

29 плювиоза II года республики (17 февраля 1794 г.)

Если бы еще каких-нибудь четыре года назад Бертрану Бареру сказали, что он будет подниматься с постели раньше десяти часов утра, он рассмеялся бы шутнику в лицо. Но революция требовала от своих верховных жрецов недремлющего ока, и Барер, один из одиннадцати правителей Французской республики, входивших в состав всесильного Комитета общественного спасения, научился рано просыпаться. Впрочем, и он позволял себе исключения. Вернувшись накануне из Комитета во втором часу ночи, Барер решил, что заработал пару лишних часов сна, которые и подарил себе этим холодным февральским утром.

Не стоит, однако, думать, что жизнь Бертрана Барера, главного оратора Комитета общественного спасения, протекала исключительно в заботах о судьбах республики. Ночи его были посвящены далеко не только государственным делам. После того, как его покинула жена, заявившая, что не желает жить с убийцей короля, тридцативосьмилетний Барер считал себя свободным от каких-либо обязательств перед супругой, воспользовавшейся первым же предлогом, чтобы поменять вечно занятого в Париже государственного мужа на красавца лейтенанта, вся служба которого заключалась в охране крепости, не нуждавшейся ни в какой охране. Будучи человеком состоятельным, Барер отдыхал от служения отечеству в объятьях прекрасных женщин, готовых на все, лишь бы приблизиться к власти – кто ради спасения своих друзей и родных, кто ради удовлетворения собственного тщеславия. Слухи о любвеобильности влиятельного депутата быстро разнеслись по Парижу, и с самого утра его приемная ломилась от посетительниц, многие из которых были молоды и недурны собой. Каждая получала от него доброе слово, ободряющую улыбку и горячее обещание немедленно заняться делом ее отца, брата или мужа, обещание, о котором Барер забывал, лишь только за красоткой закрывалась дверь. Но разве можно осуждать его за это? Не в силах посвятить свою жизнь освобождению тех, чьи аресты он же и санкционировал, сердобольный правитель не желал лишать заплаканных прелестниц единственного спасения, которое им осталось в неспокойное революционное время, – надежды. Он осыпал их любезностями, словно дорогими украшениями, а взамен получал возгласы благодарности, нередко сопровождаемые страстными ласками.

Разумеется, утренняя аудиенция состояла не только из приема просителей. Приходили к Бареру и секретари Комитета, работавшие под его началом, заглядывали делегаты из далеких коммун, привлеченные славой знаменитого оратора. Но их число было ничтожно по сравнению с плачущими и благодарящими молодыми женщинами, разряженными в пух и прах, чтобы понравиться всемогущему члену Комитета.

Барер обладал тем типом внешности, что одинаково подходила светскому повесе и государственному деятелю, – две ипостаси, которые он с успехом соединял в себе. Правильный овал вытянутого лица, обрамленный темными волосами, тонкий, с небольшой горбинкой нос, серо-зеленые проницательные глаза, рот, словно созданный для ироничной усмешки – он с равным мастерством обольщал женщин и политиков, умело ведя как чувственные беседы, так и политические диспуты, и неизменно добиваясь победы в будуарах красавиц и на государственной трибуне.

Поднявшись с кровати в одиннадцатом часу в прескверном расположении духа, Барер потребовал халат и горячий кофе, после чего послал камердинера спровадить визитеров, объявив им, что аудиенция не состоится. Еще с вечера Барер был озабочен одним делом, занимавшим его мысли даже на заседании Комитета общественного спасения и не оставлявшим его вплоть до того момента, когда, утомившись, он погрузился в объятья Гименея. Но с утра беспокойство вернулось, не оставляя места другим заботам.

Барер как раз собирался распорядиться насчет утреннего туалета, когда вернувшийся из приемной камердинер доложил, что гражданин Верлен настойчиво требует принять его.

– Ну наконец-то! – встрепенулся депутат. – Проси! Проси немедленно!

На пороге появился статный молодой человек в черном сюртуке элегантного покроя. Весь его вид, от аккуратно уложенных светлых волос, легкими волнами спадавших вдоль шеи, и ухоженных рук до драгоценной броши на высоком белоснежном галстуке и сверкающих пряжках на лакированных туфлях, выдавал столичного щеголя, какие легко и с удовольствием сорили деньгами в игорных залах Пале-Рояля. Взмахом руки он велел камердинеру удалиться и вместо приветствия лишь слегка кивнул Бареру. Тот встал ему навстречу и, приветливо улыбаясь, пожал руку.

– Рад видеть тебя, Эжен! – воскликнул депутат. – Какие новости? Что с… Ну, ты понимаешь… – заговорщически понизил он голос.

– Смотря о ком ты спрашиваешь, – развязно проговорил молодой человек, усаживаясь в кресло с позолоченными подлокотниками. – Если о Сен-Жюсте, то с ним все в порядке.

– Оставь лицедейство, – недовольно бросил Барер. – Речь не о Сен-Жюсте, и тебе это прекрасно известно. Я со вчерашнего вечера места себе не нахожу, ожидая от тебя известий. И вот ты соблаговолил пожаловать в одиннадцатом часу утра и разыгрываешь дешевый фарс. Что с агентом?

– Ах вот ты о ком! – зевнув, протянул Эжен Верлен. – Твой агент в безопасности. Я же обещал позаботиться о нем. За ним, действительно, была слежка, но я сумел переправить его в Англию. Правда, на некоторое время он, как ты понимаешь, выбывает из игры. Сен-Жюст черт знает каким образом проведал о его делах и, полагаю, приказал его обезвредить. Я направил убийцу по ложному следу, и он зарезал припозднившегося бедолагу, думая, что устранил опасного шпиона.

Барер одобрительно кивнул. Хорошая новость улучшила его настроение.

– Сколько времени он должен оставаться в Англии? – спросил Барер.

– При настоящем положении дел о его возвращении во Францию не может быть и речи. Ты сам, помнится, провел декрет против вернувшихся эмигрантов. Думаю, нам придется обходиться без него весьма долго.

– Вот как, – нахмурился Барер.

– Не велика потеря! – отмахнулся Верлен. – Он не отличался особой осмотрительностью, да и стоил дорого. Я уже подумывал избавиться от него, когда он доложил, что за ним следят. Вот мы и убили двух зайцев сразу: сплавили нерадивого шпиона, готового испортить все дело, и заставили Сен-Жюста поверить, что он устранил твоего агента. Теперь он расслабится, потеряет бдительность, тут-то мы и нанесем удар по самому дорогому, что у него есть – по его репутации, до сих пор считавшейся безупречной.

Тяжелый взгляд Барера застыл на собеседнике. Он подался вперед, словно таким образом надеялся проникнуть в мысли Верлена, и произнес, чуть понизив голос:

– Я не ослышался? Ты сказал: удар по репутации Сен-Жюста? Удар по репутации Сен-Жюста? – похоже, само звучание этой фразы казалось ему неестественным.

– Ты все верно услышал, Бертран, – кивнул Верлен. – Не понимаю, что тебя так удивило. Любая репутация может рухнуть под удачно рассчитанным ударом. Сен-Жюст не исключение.

– Что ты задумал, Эжен? – насторожился Барер.

– О, сущий пустяк! – с показной небрежностью отозвался Верлен. – Так, небольшая комбинация. Я, как говорится, не мог не воспользоваться столь удачно представившимся случаем.

– Что ты задумал? – повысив голос, повторил Барер, начиная терять терпение.

– Ты считаешь… вы все там, в Комитете, считаете Сен-Жюста неузявимым, верно? Неподкупным. Чистым от подозрений. А между тем, Бертран, с сегодняшней ночи он хранит у себя добрый десяток драгоценных камней из коллекции последней французской королевы. Неприятный факт, не правда ли? Весьма щекотливое положение, должен заметить. Как-то не вяжется с неподкупностью и чистотой помыслов. И вроде бы получается, что Сен-Жюст уже и не неуязвим вовсе. А, как думаешь?

– Чертов сукин сын, – сквозь зубы процедил Барер, впиваясь пальцами в позолоченные ручки кресла. – Ты что, подсунул Сен-Жюсту роялистское дерьмо? И он купился?!

– Купился он или нет, мы узнаем в самом скором времени, – невозмутимо ответил щеголь, ничуть не смутившись бранью депутата. – Пока могу сказать лишь одно: подосланный им убийца обшарил карманы своей жертвы, которую по ошибке принял за твоего агента. А в этих карманах было кое-что интересное и крайне ценное. Кому, по-твоему, он передал находку? Тому, по чьему приказу действовал, не так ли? То есть твоему дорогому неподкупному коллеге Сен-Жюсту. Вот и выходит, что в квартире неуязвимого члена Комитета общественного спасения, чистейшего депутата, не замаранного ни в одном скандале, мирно покоятся королевские драгоценности стоимостью… – он замолчал, что-то подсчитывая в уме, – думаю, около полмиллиона ливров. Полмиллиона, о которых он не сказал коллегам, которые не передал в казну, а просто-напросто оставил у себя, полагая, что никому не известно о существовании находки. Вот и верь после этого чистым репутациям!

– Да ты сам дьявол, Эжен! – вскричал Барер. – Умный, беспринципный дьявол-искуситель! Мечтаешь совершить невозможное: свалить Сен-Жюста? То-то ты с таким энтузиазмом вызвался защитить моего агента, которого, к тому же, считал никчемным! Я еще удивлялся, с какой стати ты заинтересовался этим делом, а ты, оказывается, ловишь рыбешку покрупнее!

– Я не настолько наивен, чтобы полагать, что свалить Сен-Жюста так просто, – Верлена как будто даже оскорбили слова собеседника. – Это лишь первый пробный камень. Он может дать широкие круги и изрядно замутить воду. А может просто опуститься на дно, произведя лишь легкий всплеск. Второе более вероятно, но и это уже стоит многого. Сен-Жюст, скорее всего, оправдается от возведеннных против него обвинений: помянет свои былые заслуги, вставит три-четыре красивых фразы о любви к свободе, возможно, даже придумает объяснение нахождению у него королевских драгоценностей. Но тень подозрения на него будет брошена, и тень эта при удачном освещении может разрастись до существенных размеров. Члены правительственных Комитетов увидят, что их безупречный коллега не столь безупречен, неуязвимый депутат не столь неуязвим, чистый защитник народа не столь чист. А может, дело примет серьезный оборот. Может, его коллеги не захотят закрывать глаза на должностное преступление, за которым скрывается связь с роялистами, то есть заговор против нации. Все зависит от того, как преподнести нахождение у него драгоценностей ценой в состояние.

Барер поднялся с кресла и нервно расхаживал по гостиной, теребя подбородок. План выглядел безупречно, но что-то в нем не складывалось, не срасталось, что-то мешало его реализации. Вдруг он остановился и обернулся к невозмутимо сидевшему в кресле Верлену, поглощенному разглядыванием собственных ногтей.

– Верно, все зависит от того, как преподнести эту историю. И как же ты собираешься ее преподнести, Эжен? Не явиться ли мне в Комитет и не заявить ли без обиняков, что Сен-Жюст скрывает у себя драгоценности роялистов, полученные, несомненно, за службу делу монархии? Или лучше отправиться прямо в Конвент и разоблачить его перед всей Францией? Так я должен представить факты, чтобы они, подобно камню, брошенному в воду, дали круги?

Эти слова были сказаны со злой иронией, звучавшей осуждающе, даже обвиняюще, словно собеседник Барера уже был виновен в его еще не свершившемся провале.

– Думаешь, мне охотно поверят? – продолжал, все более распаляясь, депутат. – Выдадут мандат на арест члена Комитета спасения и обыск в его квартире? Думаешь, его отправят в Революционный трибунал? Надеешься на громкий процесс? Честнейший, благороднейший из Одиннадцати подкуплен роялистами! Неплохо, а?

– Ты злишься, Бертран, так как знаешь, что, заяви Сен-Жюст нечто подобное о тебе, ему бы поверили, – спокойно проговорил Верлен, оторвавшись, наконец, от изучения ногтей. – Трибунал бы тебе не грозил, но исключение из Комитета и весьма неприятное расследование было бы гарантировано. Впрочем, в одном ты прав: громкого разоблачения Сен-Жюста не получится. Для того, чтобы рухнула репутация, подобная его, горстки камней недостаточно. Да и тебе лучше всего остаться в стороне от этого дела. Членов Комитета можно оповестить и менее грубым способом.

– Я слушаю, – Барер вновь устроился в кресле.

– Думаю, ты согласишься со мной, что основным адресатом информации о нахождении у Сен-Жюста королевских драгоценностей должны стать два правительственных Комитета общественного спасения и общей безопасности.

Барер кивнул.

– Разумеется, оповестить Комитеты надо через третье лицо, которое никоим образом не должно быть связано с тобой. Камни нашли у человека, которого Сен-Жюст считает твоим шпионом, следовательно, желая докопаться до источника информации, он первым делом будет подозревать тебя. Этого мы должны избежать любой ценой.