Лето длиною в ночь

Правда, по ощущениям это пребывание в прошлом очень походило на некоторые его прежние сны. На те непохожие на обыкновенные, особые, яркие сны, что снились ему лишь изредка. Но запоминались надолго и помнились отчётливо, вот будто наяву все было.

Один раз за?мок видел каменный, рыцарей на конях, а как-то – смуглых кудрявых людей в белых туниках и венках, они чего-то там несли. Вроде как шествие какое. А он за колонну прятался – вся в продольных желобках, горячая от полуденного солнца…

Сны такие начались где-то через год после того, как Тоня в его жизни появилась. Да, точно, как раз после того, как ему десять исполнилось. Он про них всегда Тоне рассказывал. Она удивлялась. «Надо же, – говорила, – художник у меня под боком растет, не иначе…»

И что интересно. Каждый раз ему в конце такого сна казалось, что Тоня его потеряла. Что зовёт она его, ищет…

Наверное, поэтому он в конце концов в своей постели просыпался. Всегда.

Только вот теперь проснуться не удавалось.

А может, и не хотелось ему особо просыпаться-то… Почему? А кто знает, что теперь могло ждать его там, в будущем. Сколько дней или даже месяцев прошло, тоже непонятно было. Тоня, поди, давно укатила в Италию, вышла замуж за этого своего Франческо… Детей, может, уже завела – своих детей, не приемных.

И из училища его наверняка отчислили – раз он столько времени на занятия не являлся, без уважительной-то причины. Там с этим строго…

В царстве красок

Невысокие глиняные горшки стояли, щетинясь, словно ежи, торчащими из них кистями – малыми, средними и большими, круглыми и плоскими, широкими и узкими. И совсем тонкими, острыми, для росписи золотом, с надетыми на них «саночками» – трубочками из утиных перьев…

Каменные краскотёрки. Узкогорлые бутыли и пузатые корчаги[4 - Корча?га – большой глиняный горшок.]. Рыбий клей. Льняное масло. Олифа. Столярный инструмент. Липовые доски. Свёртки ткани-паволоки[5 - Па?волока – ткань, которую наклеивают на иконную доску перед наложением грунта-левкаса для лучшего сцепления его с поверхностью доски.]. Большие, в четыре аршина[6 - Арши?н – старорусская единица измерения длины, равная 0,71 м.], доски для соборного иконостаса, оклеенные ею или уже покрытые поверх паволоки сияющим белизной гладким грунтом-левкасом[7 - Левка?с (гр. ?????? – белый, светлый, ясный) – в иконописи – меловой грунт, размешанный на животном или рыбьем клее с добавлением льняного масла. После высыхания шлифуется. В Древней Руси левкас шлифовался стеблями хвоща; современные иконописцы используют для этой цели наждачную бумагу.]. Яичная скорлупа. Гусиные перья, чтоб смахивать пыль. Медвежий зуб, чтоб полировать позолоту.

И краски, краски, краски!

Дементий уверенно, по-хозяйски раскрывал лубяные коробьи и коробейки, где лежали уже растёртые в порошок краски, и объявлял Глебу их названия.

Глеб слушал. Дёма хоть и противный был и рассказывал будто бы неохотно, с ленцой, – выпендривался, словом, – но про краски знал и понимал много.

И Глеб запоминал, как мог. Про санкирь, которой пишут лики и которую составляют из множества разных красочных порошков (потому, говорит Дёма, и не доверяет Андрей это никому, сам смешивает). Про серую рефть – для седых волос и облаков. Про ядовитую ртутную киноварь – звонкая, яркая, цветом алая как кровь, ею одежды пишут, надписи на иконах, а ещё – под червонное золото кладут… Про скопскую чернь – думал, чёрная, оказалось – вовсе красная. Про красно-коричневатый багор, или византийский пурпур, составленный из нескольких красок, – этот для одежд, у Богородицы мафорий[8 - Мафо?рий – длинная женская одежда с головы до пят.] им разделывают. Про чёрные сажи. Про белила – какие от уксуса потом желтеют, а какие – нет.

– Туто зе?мли, – наставительно тыкал своим длинным пальцем Дёма. – Ондрей их боле других любит. Стойкие потому.

Стойкие земли? Это ещё что такое?

Глеб глядел на раскрытые коробьи с красками, похожими – одна на горчичный порошок, другая на молотый кофе, третья на стёртый в пудру жгучий красный перец. Коричневые, зеленоватые, тёмно-жёлтые… не сильно они ему «землю» напоминали… Однако оказалось, эти краски правда прямо под ногами находят. Найдут нужную цветную землю, сушат её, потом измельчают.

Возни с этим много: сотрут в порошок, а потом ещё просеивают, отмучивают, прокаливают… Вот ещё – «отмучивают»! Смешно и непонятно. Выяснилось – порошок кладёшь в воду, взбалтываешь, и сор всякий, все ненужное, что вверх поднялось, вместе с водой сливаешь…

Ух, химичат они тут! Со страшной силой химичат.

Кстати, самые красивые из земель – о?хры. Весёлые такие. Жёлтая, тёмно-жёлтая, золотистая «грецкая»… Глебу они особенно приглянулись, тем более что он про охру ещё от Тони слышал. Только вот так, в порошке, – не видал.

А ещё удивила ляпис-лазурь. Густой, насыщенной, глубокой синевы краска – такой краской, верно, кроют небеса.

– Дорого стоит, ох, дорого! – заметил Дёма. – На вес золота, а поди, и дороже… А ты думал? – поймал Дементий удивлённый Глебов взгляд. – Из бадахшанского лазурита, редкостный камень. Из-за моря везут, с востока. – Он прикрыл узорчатую крышечку из луба и заключил важно: – Туто целое состояние, в коробьях этих! – Глаза у Дёмы блестели.

«А ещё ведь в них, в этих лубяных коробейках, красота лежит», – подумал Глеб. Он вспомнил сияющие нетронутой белизной стены собора, готовые впитать, вобрать в себя все эти краски, и робко спросил Дёму:

– А когда собор расписывать начнут?

– Когда Ондрей скажет, – нахмурясь, кратко ответил тот.

Отец Варсонофий теряет аппетит

Посреди чисто выметенного, просторного владычного двора стоял отец Варсоно?фий. С кислым лицом стоял. Издалека углядев тучную фигуру ключника в долгополой рясе, служки пугливо спотыкались; пробегая мимо, жались к стенкам. Невысокий, оплывший, рано полысевший Варсонофий, несмотря на неказистую внешность, наводил трепет на здешнюю братию. А ныне – и уж который день – был он особенно не в духе.

* * *

Когда по велению самого великого князя Василия Димитриевича затеяли по новой храм Владимирский расписывать, ключник возрадовался. Как же – дело богоугодное, важное. Давно пора было, ещё покойный митрополит Киприан собирался, да не успел. Помер, царствие ему небесное!