Мангупский мальчик

– Мерячка, – повторила Нина, смеясь.

– Это чё такое? Первый раз слышу…

– Да-а… У нас на Севере так говорили, когда крыша едет и человек прёт в одном направлении, как зомби…

– Скажу проще, он просто козлина, – свирепо подытожила Ирка. Она вообще не скупилась на крепкие выражения для тех, кто, по её мнению, их заслуживал. А на сей раз был тот редкий случай, который Ирка, донельзя независимая, упрямая и сама часто пренебрегавшая правилами, сочла вопиющим свинством…

Однако счастлив тот, кто умеет игнорировать действительность, когда она поворачивается к нему своим не самым приятным боком. Поэтому в Херсонесе Нина всегда старалась мысленно держаться той стороны, где море.

Херсонесский пляж оказался «дюже» каменистым: по этакому дну пробраться на глубину не так-то легко.

– Да не войдёте вы в море ногами-то, не мучайтесь даже! Смотрите, как я: оп! – и на четвереньки! На воду, на воду прям у берега ложитесь, – советовала какая-то местная тётка, неравнодушная к их мучениям.

«Выползать» из воды на берег, по её авторитетному мнению, тоже следовало на четвереньках.

Девчонки хохотали. Им это казалось смешным. Счастливые, в кои-то веки дорвавшиеся до моря, они послушно вставали на четвереньки, ползли в воду и снова хохотали. Наплескавшись, собирались в лагерь, торопливо натягивая одежду поверх купальников, – в неглиже по территории заповедника им ходить было запрещено…

– А вы что, прямо в мокром пойдёте? – пугалась на прощание сердобольная тётка. – Так нельзя, что вы, девочки!..

Она оглядывалась на мужа, словно призывая его в свидетели. Муж, с коричневой лысиной и седой растительностью на загорелой груди, молча глядел на девичьи белые тела с каким-то сердобольным недоумением. Тётушка наставительно, с чувством естественного превосходства местного жителя над приезжими снова повторяла:

– Так нельзя, так нельзя…

Муж, спохватившись, кивал.

Девчонки в ответ тоже кивали – преувеличенно вежливо, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть. А потом, скрывшись из глаз, уже поднявшись с пляжа на крутой береговой уступ, снова хохотали до упаду.

Так нельзя, но они считали, что можно.

Предписания, распорядки, обязанности… До поры удавалось иногда, словно невзначай, пренебречь некоторыми из них. Иначе разве посчастливилось бы Нине увезти из Херсонеса целую пачку таких удачных пейзажных набросков?

Итальянский карандаш, плотный сероватый картон – вышло неожиданно хорошо, сама осталась довольна.

Не то чтобы ей лень было корпеть над керамикой, дотошно перенося на листы оранжевой бумаги-миллиметровки разрезы глиняных черепков (хотя и это тоже), но просто именно здесь и сейчас хотелось порисовать, свет был как раз с нужной стороны. И Нина, помявшись, решилась. Удрав из камералки[12 - Камера?лка – помещение для обработки материалов, а также опись археологических находок.], потихоньку, держа под мышкой папку, а карандаши – в руке, прошла по пыльным херсонесским тропинкам, села на горячий камень и с наслаждением погрузилась в работу.

Не заметить приближающегося начальства было невозможно, потому что Романчук явилась как раз оттуда, куда периодически взлетал над рисунком Нинкин взгляд. Она с бьющимся сердцем продолжала класть короткие штрихи, тем увереннее и твёрже, чем ближе подходила гроза.

Ждала раскатов грома в виде сердитого окрика, ждала внушения, но Алла Ильинична лишь коротко усмехнулась и произнесла, явно стараясь, чтобы слова её звучали мягко, словно увещевая: «Дело хорошее, но всё-таки заканчивай и ступай к остальным. Работать. А вот после работы рисуйте сколько душа пожелает». Нина не стала уточнять про освещение, чувствуя, что не стоит злоупотреблять внезапным благодушием «железной леди», закончила поскорее и пошла обратно, рисовать черепки.

А тайное ночное купание? Воспоминание о нём, наверно, и через двадцать лет будет столь же острым и ярким!

Узнав про морские водоросли, оставляющие в воде светящийся след, они с Иркой решились на ночное купание, рискуя схлопотать «незачёт» по практике со всеми вытекающими, вплоть до отчисления с факультета.

Когда все уже спали, втихую удрали на пляж – купаться в чём мать родила. И что им было до какого-то нудного распорядка, когда удалось урвать кусок такого беспримесного, такого сумасшедшего русалочьего счастья! О, как охотно приняла их в свои тугие объятия ночная волна! Как они, любуясь на свои бледные тела, вспыхивающие по контуру зелёным морским огнём, раздвигали упругую мерную зыбь всё более широкими и настойчивыми гребками, смелея, воспламеняясь!.. И вот уже вовсю кружились, танцевали, перевёртывались в тёмной воде, подныривая и вновь всплывая с аханьем и визгом, захлёбываясь от восторга – он был солёным на вкус.

Потом, отдышавшись, отжав мокрые пряди и отбросив их за спину, Нина ещё долго стояла у са?мой воды, вздёрнув подбородок, словно замерев в объятиях ночи. В призрачном свете луны белели её обнажённые плечи, бёдра, грудь и только острые, слегка озябшие девичьи соски темнели беззастенчиво, в нетерпеливом ожидании пророчеств, будто бы уже записанных в «Книге перемен»[13 - «Книга перемен» («И цзин») – древнекитайская гадательная книга, предсказывающая судьбу.]…

Это было первое в её жизни студенческое лето. И оно было прекрасным.

Счастливые, яркие, полные новых встреч и впечатлений дни летели радужной чередой. Неделя за неделей, виток за витком – длинное летнее монисто, бусы из мелких розоватых ракушек, которые хочется встряхивать беспрестанно, теребить пальцами, слушая лёгкий округлый перестук, пересыпать из ладони в ладонь.

И каждый вечер Нина перебирала в памяти события и лица, словно любуясь переливами снятого с шеи ожерелья, прежде чем отложить его в сторону и коснуться подушки щекой. Пёстрая вереница недавно прожитых часов и минут перламутровой струёй текла в раскрытую ладонь, всё тяжелела, уже не умещаясь в подставленной руке. И тогда она порывисто, до хруста стискивала её в горсти нетерпеливого, томительного ожидания, – ожидания той, единственной, настоящей встречи, что смутно сулило ей лето. Доверяя этим неясным обещаниям, она с нетерпением ждала – волны, что, сбивая с ног, подхватит, понесёт; минуты, когда она, прикрыв глаза, уронит лицо навстречу подставленным губам.

В Херсонесе они пробыли недолго – так уж запланировало университетское начальство, организуя их музейно-археологическую практику. Потом за ними приехала Марго, самолично провела подробную экскурсию по территории Херсонесского заповедника и забрала на Мангуп.

От второй половины практики девчонки не ждали ничего сногсшибательного, потому что они, живущие вдали от морских берегов, думали: лучше моря всё равно ничего здесь не будет, от моря уезжать не хотелось.

Но Мангуп оказался местом фантастическим. Он был промыт ветрами до звона. Он поднимал на своей исполинской ладони прямо в небо.

Нина больше всего любила безлюдье и простор, но здесь даже в лагере было хорошо – чисто и душевно. И встретили их здесь приветливо, так что Нине сразу приглянулась Лагерная балка с большим командирским шатром-«штабом», с зарослями кизила и барбариса, со «столовой» – длинным дощатым столом под брезентовым навесом, с «тачком» – пятачком, куда приносили с раскопа всю найденную керамику, с заваленным керамикой и чертежами столом под яблоней, со стоящими рядком экспедиционными брезентовыми палатками, побелевшими за длинную череду летних сезонов…

Вся эта небольшая балка, с юго-запада полого впадающая в Хамам-дере, уже на второй день стала родной, – вместе с запахом костра, с вечно что-то напевающим поваром в тельняшке, с акающим протяжным говором местных ребят, столь непохожим на привычную уральскую скороговорку. Словом, уже к вечеру первого дня Нине стало казаться, будто они с девчонками не только-только приехали, а живут здесь едва ли не с апреля.

3. Эксплуатация несовершеннолетних

Стёртые резиновые подошвы болтались в воздухе. Обладателя надетых на босу ногу полукедов, лежащего за палаткой, целиком видно не было. Но повар экспедиции Борисов знал, чьи это ноги. И чьи это кеды.

И его-то Борисову и нужно было.

– Строчишь, мой юный друг?

Устроившись в тени своей палатки, Мотя лежал на животе, подперев голову локтями, и не строчил, а всего лишь пялился в тетрадь, обдумывая некоторые подробности… А впрочем, не важно.

– Отстань, да? – отмахнулся он и на всякий случай, словно невзначай, прикрыл тетрадь рукой.

Борисов не отставал:

– «Ещё одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя…»

Мотька невольно засмеялся, оценив шутку по достоинству. Борисов вообще был парень ничего, хотя болтун известный. И к Мотьке был расположен, несмотря на то что подкалывал всё время. А благоволение повара в экспедиции что-нибудь, да значит. К тому же Борисов надо всеми трунил, такой уж характер.

– Шёл бы ты… – отсмеявшись, попросил Матвей по-прежнему миролюбиво.

– Да я-то пойду-у… – почёсывая живот под тельняшкой, протянул тот. – Только Марго велела тебя найти.

– Зачем?

– Иди и спроси у неё. Наверняка опять хочет заняться эксплуатацией несовершеннолетних.

Идти не пришлось. Маргарита собственной персоной уже стояла за спиной у Борисова, закуривая очередную сигарету. Мотя слышал, как она сама со вздохом жаловалась: мол, привычка кочевой экспедиционной жизни, попробуй откажись. Она ведь без малого четверть века по экспедициям, что правда, то правда…

– Матвей, надо бы сводить девочек на экскурсию, – сказала Марго, уголком рта выпуская дым в сторону. – Показать Мангуп, рассказать подробно. У тебя, я знаю, это неплохо выхо-дит.

– Маргарита Борисовна-а, ну что я-то опя-ать?.. – Мотя картинно уронил лицо в тетрадь и, не поднимая головы, промычал тоскливо: – Пусть другой кто…

– Не опять, а снова. Мотя, давай не упрямься. Я бы сама. Но мне срочно кое-что решить нужно… Давай-давай!.. Матвей! С таким-то именем тебе сам Бог велел…

– Иди, Матфей ты наш! Отложи свои вирши. – Это опять Борисов, вечно он Маргарите подпевает.