Мангупский мальчик

Потом они слушали о событиях 1475 года – о нашествии турок в Крым, о полугодовой осаде Мангупской крепости, о турецких пушках, о последнем князе Феодоро – Александре, о мужестве защитников столицы. Весьма интересно, однако солнце припекало, все подустали, хотелось в тень.

– Кто победил-то? – теряя терпение, перебила Матвея Ирка. – Наши?

– Кто – наши? – не понял тот.

– Как кто? Феодориты, ясен пень!..

– Не, наши потерпели поражение. Крепость турки всё-таки взяли. Несмотря на самоотверженность её защитников. Одни считают – пушки решили всё, кто-то думает, что было предательство…

– Полгода осады… Офонареть! – удивилась Ирина. – Это ж целого романа стоит… Только что-то я не слышала про такой роман. Неужели до сих пор никто не написал?

Парень как-то подозрительно сконфузился и, краснея, ответил:

– Пока нет.

– Жарко, – пожаловалась Нина.

– Давайте в тень, – спохватился Матвей и махнул рукой в сторону деревьев, росших неподалёку от Цитадели. – надеюсь, нет возражений?..

Цокнув языком, Ирка закатила глаза. Допетрил наконец?..

Они пошли. Этот Матвей какое-то время шуровал по траве молча, впереди всех, потом развернулся и, пятясь, выдал прямо на ходу:

– Роман про Мангуп пока не написан, зато про него есть поэма!

– Поэма? – удивился кто-то, сохранивший способность удивляться. На такой-то жаре!

– Поэма, древняя, – с готовностью подтвердил Матвей. – Веков этак шесть назад написал один перец, правда на русский с греческого её только недавно перевели… – Он опять встал столбом и начал: – Был в истории такой экзарх[16 - Экза?рх – руководитель хора.], иеромонах, по имени Матфей. Ну да, Матфей, и что тут смешного. Этот Матфей посетил Мангуп и был поражён великолепием феодоритской столицы…

Стараясь не обращать внимания на всеобщее оживление по поводу совпадения имён, юное дарование расписывало в красках увиденные когда-то тёзкой стройные портики и колонны дворцов, мраморные статуи, пёстрые фрески и фонтаны, искрящиеся на солнце.

Рассказывал парнишка, конечно, не без воодушевления, но гудели ноги и хотелось пить.

– Ишь шпарит, – шепнула Ирка на ухо подруге, недовольная задержкой на полпути к привалу. – Заяц заводной!

Нина кивнула с лёгкой улыбкой, приложив палец к губам.

В конце концов Ирка тоже заслушалась.

5. Миражи

Этот Матвейка всё-таки здо?рово рассказывал.

Чуть скуластое лицо его светилось. В паузах он вскидывал глаза в сторону и вверх, смешно задрав подбородок, так что казалось, что речи свои он извлекает не из головы, а с неба. И говорил нараспев. Нина вспомнила про древнегреческих мальчиков, которые обнажёнными пели гимны, представила себе этого Матвея в одном лавровом венке и… смутилась от собственных мыслей. Придёт же в голову!

Скрип тележного колеса и дребезг скарба на поднимающейся в гору повозке; протяжные крики осла, отрывистый собачий лай, запахи навоза, дёгтя, сыромятной кожи, аромат цветущих яблонь, чад жареной рыбы, доносящийся с дворцовой кухни… Матвей представлял всё это живо и ярко: зелень резных виноградных листьев, просвеченных золотом полуденного солнца; источник со сладкой водой, радугу в облаке прохладных брызг; девушку в длинном платье феодоритской княжны, присевшую на край каменной чаши. Опущены ресницы, подставлена под струю узкая ладонь. Колышутся отсветы, вода плещет, пляшут на лбу, на переносице, на нежной коже щёк золотые солнечные блёстки…

Она подняла глаза. Этот взгляд, пристальный, долгий… Матвей запнулся и замер. Раскачиваясь, вращалась вселенная. Наяривали цикады – в ритм сердцу, мерными сильными толчками, словно шум крови, приливающей к вискам.

Вдруг лай – короткий, резкий.

Копай! Ух, напугал! Матвей прикрикнул на пса. Не помогло. Встав в стойку, тот скулил куда-то в сторону Цитадели. Успокаивая, Матвей нагнулся к нему, потрепал густой загривок. Пёс наконец умолк.

– Чего это он? Увидел кого? – спросил кто-то.

– Да не… – неопределённо мотнул головой Матвей и отвёл глаза. – Тут, это, боковые миражи бывают… в жаркие дни… На собак тоже, видать, действует, – туманно пояснил он. – Пожалуй, хватит на сегодня. Экскурсию предлагаю считать законченной.

Общий вздох облегчения был ему ответом. Раскрасневшиеся от солнца, опьянённые ветром и простором, они потянулись в тень.

Нина опустилась на траву. Легла, закинув руки за голову, глядя в небо, мягко уплывая в сияющую голубизну. Под лопатками, словно палуба, покачивалась, вращалась земля.

Прикосновение – лёгкое, щекотное. Сквозь полудрёму не сразу сообразила: кто-то водит травинкой по её щеке. Потом словно быстрое облако прикрыло на мгновение солнце: этот кто-то наклонился над нею сверху.

Дрогнув ресницами, она распахнула прикрытые веки. Лицо юноши – у самых глаз, в ореоле солнечного света, путаница волос, красные на просвет уши, светлый, едва заметный шрам на подбородке. Матвей. Наклонился близко, смотрит пристально, не моргая…

Онемевшим затылком она вновь почувствовала, как уплывает из-под неё земля. Качались соцветия, пульсировал, набухая запахами трав, воздух, кружилась вселенная. Наконец сквозь крещендо цикад донеслось будничное:

– Ну что, идём? Скоро ужин, пора в лагерь возвращаться.

Она села, отряхивая с блузки сухие былинки. Сказала негромко, чувствуя, как невольно розовеют щёки:

– Вы идите. А я ещё траву хотела пособирать – в чай добавим. Душицу, лимонник… – она поднесла к лицу растёртое в ладонях душистое жёлтое соцветие, прикрыла глаза. – М-м-м, лимонник, обожаю! Как пахнет-то чу?дно! – шумно втянув воздух, Нина блаженно улыбнулась. – Идите же. Я скоро, я вас догоню…

– Не заблудитесь… э-э-э… не заблудишься?

Ломкий мальчишеский басок. На «вы» начал… Он же совсем мальчишка, десятиклассник.

– Да здесь же всё рядом…

Он кивнул, свистнул Копаю, и они пошли: впереди, хихикая и переговариваясь, девчонки, за ними – лохматый пёс, позади – Матвей.

А он, похоже, близорук. Нина прижала ладони к горящим щекам. Эти пристальные серые глаза у самого её лица; они то ли узнавали в ней чьи-то черты, то ли словно угадывали какие-то их прежние встречи.

Так ведь и ей Матвей кого-то напоминает. Кого-то близкого, но кого? Дежавю[17 - Дежавю? (фр. «уже виденное) – ощущение, что происходящее уже было.], кажется, так это называется?..

Тут с высокой каменной стены соскользнул мальчик – в длинной рубашке, сам долговязый, худенький, какой-то полупрозрачный. Спланировал вниз воздушным змеем, качнулся в сторону лагерной балки – раз, другой, третий – и замер, словно запутался в траве.

Никто, конечно, ничего не заметил. Лишь тот, кто звал мальчика, слегка замедлил шаг. Мальчик не двигался, завис окончательно. Убедившись, что ждать бессмысленно, тот, кто звал, пожал плечами и энергично зашагал в лагерь.

Лемонграсс, а попросту лимонник. Не разгибая спины, Нина всё срывала и срывала легко обламывающиеся, покрытые серебристым пушком, бархатистые на ощупь стебли. В руках был уже довольно увесистый букет, когда она решила, что на этот раз довольно. Выпрямилась, привычно преодолев лёгкое головокружение, и – замерла.

Он двигался навстречу, размеренно и плавно, обычный вроде мальчишка, с прутиком в руке. Ах нет, это не прутик. Дудочка! Какой щемящий, скребущий по сердцу звук!.. Сюда идёт. На вид лет десять-одиннадцать, одет в просторную белую хламиду[18 - Хлами?да – здесь: несуразная свободная одежда.] – но это же Мангуп, тут, по рассказам, какие только чудики приют не находят. Родители – кришнаиты[19 - Кришнаи?ты – псевдоиндуистская секта.] или ещё какие-нибудь неформалы, говорят, некоторые тут и вовсе голышом гуляют иногда.

Но что-то было не так.

Чувствуя лёгкий холодок в ямке между ключицами, Нина, обмерев, смотрела на него. Мальчик остановился поодаль и тоже замер, будто завис, в ожидании. Подумалось сначала – это у него рубашка такая, белая, просторная, колышется, реет на ветру, вот и мерещится.

Но этот странный холод у горла, и всё словно сместилось, немного, слегка, и немеет затылок… Такой лёгкий и будто уже знакомый мо?рок. Где-то она уже встречала подобное. Нет, не сегодня. И не здесь.