Миллион оттенков желтого

– Где? – Боря высунулся в окошко и заозирался.

– Не крутись, как карась на сковородке, сегодня Жоржик – это ты, – объяснила я, первой подойдя к автомобилю.

Благородные мадамы ждали, пока им откроют дверцы.

– Почему я?

– Ну не я же!

– А ты тогда кто?

– А я сегодня никто.

– Хорошо тебе. – Боря выбрался из-за руля и галантно, как самый настоящий Жоржик, усадил мадам в экипаж.

Они поместились сзади, я заняла пассажирское место впереди, и мы поехали к самому маленькому в Питере дому.

По дороге Марфинька настойчиво допытывалась у дорогого Жоржика, как там милая Ляля, записалась ли она к Альфреду Иоганновичу на пергидрольную завивку и купила ли новый примус, а также настаивала, чтобы дорогой Жоржик непременно передал милой Ляле чудесный рецепт похлебки из рубленой репы.

– Запомни: нужно взять четыреста граммов репы, столько же картофеля, по две столовые ложки муки и масла и одну луковицу, – оживленно рассказывала она. – Вычистив репу, изрубить ее мелко, как и луковицу, и поставить вариться в шести бутылках воды. Посолив, кипятить час, потом добавить картофель и держать еще три четверти часа. Развести муку в холодной воде, влить в суп, размешать и дать кипеть еще четверть часа… Потом добавить масло… Что я забыла?

– Держать все время под крышкою, приправить пряностями по вкусу, – глядя в окошко, добродушно подсказала тетя Ида.

– Да! Ты запомнил, Жоржик?

Жоржик лживо заверил, что запомнил.

– Тогда вот еще чудесный рецепт супа-пюре из кореньев. – Марфинька снова застрекотала.

Боря со страдальческим видом покосился на меня, я показала ему язык, тетушка хихикнула. Аккурат на финальной фразе «вместо сливок и желтков можно положить сметаны и зелени» мы подъехали к домику.

– Мы в гости? – обрадовалась Марфинька и взбила кудри на висках.

Мадамы выпорхнули из машины. Утомленный светской беседой Боря быстро сказал:

– Я тут подожду.

– Только не вздумай бросить нас, – пригрозила я ему. – А то знаю я вас, жоржиков.

– Елена! – уже взявшись за массивную ручку двери парадной, позвала меня тетушка. – Мы ждем!

– Будет еще кто-то? – пуще прежнего обрадовалась Марфинька. – Званый завтрак? У Требушинских, да?

Я подошла, помогла тете открыть тяжелую дверь и свободной рукой аккуратно затолкала подружек в парадную.

– Привет Требушинским! – успел не без ехидства сказать нам в спины дорогой Жоржик, оставленный наконец в благословенном одиночестве.

Почему в Петербурге парадные, а не подъезды?

Я думаю так: в слове «подъезд» отчетливо ощущаются нервная спешка и суетливая деловитость. А в парадной необязательно очень красиво, но непременно тепло, уютно и тихо. Изредка громыхнет лифт или прошелестят шаги – квартир на лестничных площадках одна-две, этажей всего пять-шесть. Сидишь себе на удобном широком подоконнике, как на лавке, в золотых лучах низко висящего солнца – маленький праздник души…

В парадной дома, где жили Федоскины, было пусто и тихо. Белели на бледно-зеленых стенах гипсовые маски и завитушки лепнины, скучал под окном на межэтажной площадке старомодный велосипед. Тускло светила пыльная лампа на длинной цепи. Аутентично, но чего-то не хватает…

Тетушка первой сообразила:

– Почему убрали ковер с парадной лестницы?

– Разве Карл Маркс запрещает держать на лестницах ковры?[2 - М. Булгаков. «Собачье сердце».] – подхватила я.

Это наша с тетушкой любимая игра: перебрасываться цитатами из литературной классики.

А Булгаков в «Собачьем сердце» не зря поднимал вопрос отсутствия ковров! Речь-то не о красоте, как я думала раньше, живя не в Питере. В тетушкином доме на Петроградке можно сравнить состояние ступеней черной лестницы, где ковров никогда не было, и парадной, где они имелись. Материал один и тот же – мраморный камень, он же путиловский известняк, но в первом случае – без покрытия – за сто с лишним лет ступеньки стерлись так, что выглядели обкусанными и оплавленными, а во втором они лишь немного сгладились.

Лестнице в парадной генеральского дома явно не хватало ковровой дорожки. Я отогнала глупую мысль, будто ее постелили в кузов грузовика под гроб Федоскина. Наверняка того увезли в последний путь в комфортабельном катафалке-лимузине. По лестнице без ковра мы поднялись к высокой и широкой красно-коричневой двери нужной квартиры и покрутили пимпочку старинного звонка.

Генеральская вдова оказалась высокой костлявой старухой с желтым лицом. Сухопарое тело ее было облачено в темно-коричневое шерстяное платье, напомнившее мне школьную форму девочек времен СССР. На голову Галина намотала черный шарф, но даже в многослойном тюрбане та выглядела непропорционально маленькой – я заподозрила, что волос на ней почти не осталось.

Оживленная Марфинька в летящем розовом рядом с пасмурной генеральшей смотрелась юной феечкой, отчего лицо Галины дополнительно сморщилось, будто она хлебнула уксуса. Но Марфинька с порога полезла к хозяйке обниматься и целоваться, при этом ласково называя ее бабушкой Олей. Видно было, что обращение Галине пришлось не по вкусу, зато она поняла, что отвратительно моложавая гостья не в себе, и это ей очень понравилось. «Я хоть и не такая красивая, зато не выжила из ума», – отчетливо читалось на ее лице.

Теперь я поняла, что имела в виду тетя Ида, произнося свое «возможно, так будет лучше». Очевидная деменция Марфиньки позволила Галине ощутить собственное превосходство, и это заметно улучшило ее настроение.

Нам были предложены чай или ликер – на выбор. Мадамы предпочли ликер, я не стала отбиваться от коллектива, и хозяйка удалилась за угощением в недра квартиры, показавшейся мне огромной. И темной. И неуютной, как фамильный склеп на вырост.

– Пять комнат, а Галина одна, – вкратце обрисовала ситуацию тетушка, пока генеральша шуршала во мгле бесконечного коридора. – Детей у них с мужем нет и не было. Собственно, именно поэтому Галина так боялась, что Федор ее бросит. Но тому вполне хватало Марфиньки, она всегда умела играть милую крошку…

– У Марфиньки с этим Федором что-то было?! – опешила я.

– У Марфиньки с Федором было все, – припечатала тетушка и, кинув взгляд на подругу, не участвующую в разговоре, выплыла в коридор.

Там она встретила хозяйку и выразила той соболезнования по поводу понесенной утраты. Они коротко обсудили что-то еще, но я не разобрала слов – дамы говорили негромко, а в коридоре под четырехметровыми потолками гуляло многоголосое эхо.

Потом мы пили из маленьких пузатых рюмочек вкусный грушевый ликер, и Галина под оханье тетушки рассказывала, как трудно ей дался вчерашний день. Сначала мужа похоронила, потом обнаружила, что в квартиру в ее отсутствие вломились какие-то негодяи, а после еще общалась с полицией, что тоже крайне сомнительное удовольствие!

Мы с тетей осмотрительно не стали говорить, что, по мнению полиции, вломившегося в жилище Федоскиных негодяя зовут Петром Павловичем Мавриковым, он наш добрый знакомый и даже без пяти минут дальний родственник по линии дорогого Жоржика, в миру Бори. Тетушка лишь уточнила, какие последствия имело злонамеренное проникновение. Попросту говоря – что украли-то?

Тут генеральша начала подозрительно вилять и путаться в показаниях. Сначала сказала, что вторженцы вскрыли сейф. Потом заявила: не знает, пропало ли оттуда что-то.

Мы ей, конечно, не поверили. Кому это надо – вламываться в квартиру через стену, пусть даже дощатую, и вскрывать сейф, чтобы ничего из него не взять?

– Темнит Галина, – шепнула мне тетушка, когда ликер был выпит и хозяйка удалилась за добавкой.

А Марфинька, божий одуванчик, восторженно заметила:

– Такие они милые – эти Требушинские! Мне очень нравится у них бывать, – и удалилась в угол, занятый огромным старинным зеркалом в массивной деревянной раме.

Зеркало было мутное и потому волшебное. Морщины и прочие несущественные детали внешности оно не отражало, и Марфинька в нем смотрелась именно той, кем себя ощущала: богиней утренней зари.

– Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос[3 - Гомер. «Одиссея», пер. В. Жуковского.], – негромко процитировала я по случаю.