Чужой крест. Сага

Чужой крест. Сага
Елена Поддубская

Шесть веков разделяют персонажей литературной исторической саги «Чужой крест». Каждый их них, косвенно или напрямую, соприкасается с легендой о двух крестах, подлинном и поддельном, Великого господаря молдавского Стефана. Встречи героев с важными историческими личностями, правителями Руси средневековой, России дореволюционной, советской и современной, позволяют читателю составить своё мнение о роли последних в судьбе как отдельных лиц, так и всего русского народа.

Чужой крест

Сага

Елена Поддубская

Благодарности:

Тамуна Тогонидзе

© Елена Поддубская, 2022

ISBN 978-5-0056-2270-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпилог

«Блажен, кто верует, тепло ему на свете!» А. Грибоедов, комедия «Горе от ума», действие 1, явление 7.

Очередная кастрация нулей в России в 1998 году, после которой размер лопатника стал с ладанку, хороша для держателей денег, никак не для их пользователей. Простой пахарь в цепи обогащения – всегда последнее звено. Бессильные что-то поменять в подобной закономерности, ближе к сентябрю супруги Смирновы взяли билеты до Барселоны в один конец. Прожив в столице Каталонии меньше года, после третьей карманной кражи эмигранты из России поняли, почему это живописное побережье зовут Берегом отважных. Двое взрослых и ребятишки, шестилетние двойняшки Пётр и Павел и их сестрёнка Дуся, моложе на полтора года, добрались из Испании до ближайшего французского городка Перпиньян, грязного, узкого, базарного. Здесь уживались меж собой цыгане, арабы и каталонцы, сюда после пенсии уезжали жить англичане, евреи оккупировали тут пригородный колхоз, превратив его в кусочек земли обетованной, а русские держали приход. При этом никто никому не задавал лишних вопросов, друг на друга не оглядывался, да и вообще жизнь текла размеренно, как на красочных картинах Сальвадора Дали, прожившего в этих местах не один год. Такая обстановка обрадовала эмигрантов ещё и потому, что минимум французского пособия по содержанию беженцев значительно выше испанского.

В местной Префектуре, поняв из всего набора объяснений с новыми космополитами только слово asile, полицейские проводили их в прохладную комнату и дали понять, что нужно подождать. По стенам стояли стулья и диван, на столе графин с водой и тарелка с тонко нарезанным хлебом. Сунув кусок уставшей Дусе, Степан и Лёля позволили поесть и мальчишкам. О дальнейшей своей судьбе Смирновы гадали недолго: через час явилась переводчик – мадам Катала. Маленькая чернявая женщина с интересом выслушала историю семьи: денег нет, работы нет, страны нет, и так уже не одно столетие. Патриотизм – это прежде всего желание жить на родной земле. Именно оно-то в Смирновых и иссякло. Ведь то, чем прикрываются нынешние руководители их родины, есть дорога в никуда. И тем, кто этого не понимает, флаг в руки и сил для рукоплесканий. Смирновы, потомки славных династий, выбирают иной путь, и просят правительство Франции приютить, обогреть и позволить открыть пекарню. Степан готов печь хлеб, чтобы кормить им добросердечных французских граждан. Лёля встанет рядом с мужем. Им всё равно где жить, лишь бы знать, что однажды не придут, чтобы истребить их всё и их всех.

Эмоциональная речь, полная горечи, а при этом в выражениях, достойных почётного места в русской словесности, пробрала полицейских, ибо мадам Катала сопровождала пересказ, прибегая в переводе близко к тексту. Растерянные и озадаченные, французы в очередной раз заглянули в бумаги перебежчиков.

– Ольга Владимировна Старицкая? – уточнила переводчик; акцента у неё почти не было. Лёля посмотрела на мужа.

– Мы знакомы? – спросила она, поправляя в ухе сочный синий кабошон, словно Степан мог ответить вместо женщины.

Глава семейства переложил пухлый кожаный портфель с документами из одной подмышки в другую. Лицо его выражало растерянность: «Неужели о нас уже доложили? Как? Почему?». Отголоски родового страха отразились на его лице, но переводчица поспешно улыбнулась сразу всем Смирновым и ответила Ольге:

– Нет, мадам. Но я знаю женщину с фамилией Стариски.

Далее мадам Катала объяснила полицейским, что если перед ними представители древнего да к тому же царского рода, то такими беженцами не разбрасываются.

Пожилой помощник префекта, повидавший на своём веку и тощих африканцев, изнурённых произволом правящих кланов южного континента, и самоуверенных магребинцев, потомков жертв некогда существовавших французских колоний, и заносчивых представителей разорванной Югославии, бежавших от войны, впервые столкнулся с русскими, да ещё и сановных кровей. Их вид, совсем не жалкий, золотое колье вокруг шеи женщины тянуло граммов на тридцать, их история, совпадающая с теми, о которых вещали журналисты TF-1, их манера поведения и уверенность поразили мужчину. Подумав, он попросил помощника определить семью Смирновых в единственное общежитие города для политических и прочих беженцев и выделить им комнату потише, почище, обязательно с холодильником и телевизором.

Ещё через несколько дней русские познакомились с мадам Стариски. Элен плохо говорила по-русски, но мадам Катала перевела все её вопросы. Разговор шёл довольно в бодром тоне до тех пор, пока француженка не сняла с себя лёгкий жакет, под которым были топ, а поверх него крест. Увидев его, Лёля лишилась речи.

1. СССР. Россия. 1949 год. Село Красное на Волге, Володя Полянский

Река у берега тиха и ласкова. В этом месте она, как за щёку заложена. Можно забежать в воду с берега, а хочешь – ныряй с мостка. Зайдя по колено, чувствуешь, как волна тебя приятно щекочет, словно девица манит. Село Красное-на-Волге, от «красивое». Вся округа до Плёса – не налюбуешься. Но Красное одно такое. Те, что причаливали сюда на стругах, приговаривали про село: «У каждого барина своя блажь затоварена». А они зря не скажут, многого повидали пред тем, как окрестить маленькую пристань. Красиво, и Богу слава! Живущим на том берегу в Красных Пожнях с названием повезло меньше. И ландшафт там, говорят, иной. Но этого Володя пока не знал. Денег на пароме кататься нет, да и реку переплывать боязно; никак с километр пути. А в книге написано, что у них Волга пока только силу набирает. Главная её мощь начинается за Самарой, оттуда до устья река разливается на ширину, как от причала до Костромы. Невозможно представить. Врут, наверное. А может и нет. Земля она такая везде разная и красивая.

В свои четырнадцать Володя Полянский уже успел малость посмотреть. Вырастет, точно всю планету обойдёт. Даже сомнений быть не может. А пока лучше купаться в заливе. Он от дома – километра не будет. Бегом так и вовсе рядом. Чуть припекло, сгонял окунулся и «Алга, комсомол!». Местные прозвали мальчишку именно так. Не Вовкой и даже не Вованом. Но Полянский не обижается. Наоборот, сразу тепло. И немного грустно. Родная Алма-Ата осталась далеко. Он туда обязательно ещё поедет, только подрасти нужно. И стать мужчиной. Потому как многого пока Володя Полянский боится: и в лес ходить, там заблудиться можно, и на реку в лодке спускаться. Потому ему никто и не верит, что в родном городе он в десять лет поднимался с пацанами в горы с ночёвкой. Аксайское ущелье оно ох, какое сложное! И ничего. Но в горах не заплутаешь, там любой спуск ведёт к дому. А в лесу ещё надо научиться примечать ориентиры. Вот у берега деревья как казачий хор стоят, полукругом. По центру дубок вырос некрупный, но такой ладный весь как солист. А остальные стволы на подпевке. Вглубь, шагов через сто, борется за жизни приметный дуб, надвое рассечённый молнией. Вправо от него, ещё через полторы сотни метров, раскинул зелёные сарафаны берёзовый лесок. Ветви гнутся, будто навстречу вышли девки с рукавичниками. А если пойти влево от щербатого дуба, то дойдёшь до мшистой ели. Мимо неё никак не промахнуть: без рук без ног, а помирать старуха не хочет, вся от корней до склонённой головы укуталась в мох, как в шаль. С этой же стороны, чуть подалее, уродливая берёза с наростами чаги, словно занесена селевыми оползнями. Грязевые наносы Володя видел мальчонкой у Большого Алма-атинского озера. Его туда водил старший брат Николай, чтобы показать, как силой своей большая вода может сдвинуть гору так, что между склонами получится чаша. А она потом соком ледников наполнится, и вот тебе бирюзинка на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря. Водица там студёная, это не Волга. Даже в знойное лето, привычное для казахов, икры стягивает судорогой. Хотя, зря он так про Волгу. Ей поклоны бить – по праву. Попробуй совладать с её стремниной. Здесь, мужики хорохорятся, как с хорошей бабой, много нужно опыта, чтобы не отставать. Его у Володьки никакого и не было, плавать он только учился, в реку прыгал «солдатиком», с пристани и где помельче, чтобы сразу окунаться и не дрожать, да плыл вдоль берега сто метров по течению к камышам. А затем вылезал, наполовину в ряске, и всё заново. Пусть пацаны смеются, ему-то что? В четырнадцать годков лишний раз встречаться со Старухой надобности не настало. Она его батю в сорок первом под Москвой забрала, матушку – год назад, в мирное время, когда люди всей страны только-только стали жить без страха. Воспоминания эти на всю жизнь останутся слёзными.

Той осенью 1948 года Полянские провожали в армию старшего из сыновей Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед телеграмма с лихой вестью: у мамы их отравление, сепсис, летальный исход. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой белизной и сложением. Что косы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка – мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало. И смотрители звери, и заключённые не человечнее. Пока муж строил Беломорканал, жена могла и полюбовника завести. Может вовсе и не по прихоти, выживал в те годы каждый по-разному. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Тогда вообще ничего о них непонятно, а из самих слова не вытянешь: жена да муж – змея да уж».

Володя тоже не раз задавал мамочке все эти вопросы. Николай рядом ходил чужеродным: поступь тяжёлая, голос громыхает, характер каменный – ни сказать, слова не вытянешь, ни сделать, услуги не выпросишь. Лежит на матраце и встанет только когда на работу идти. Даже к столу его с трудом поднять. А отца Володя не помнил. Пять лет ему было, когда тот на фронт попросился. И бронь была, отец, грамоте и счёту обученный, на Алма-Атинской табачной фабрике заведовал складом. И начальство уговаривало не бросать жену с двумя ребятишками, меньшой из которых от горшка два вершка, старший, на шесть лет большее, но тоже пока матери не подмога. Однако отец не мог сидеть в тылу, записался в те самые казахские батальоны, что пустили под Москвой на защиту столицы, как пушечное мясо. Это потом стали говорить про подвиг двадцати восьми гвардейцев Панфиловцев, а по первости любой в Алма-Ате знал, что дивизия ушла на фронт, не меньше. Что осталась от неё: «Вот и вся восьмая гвардейская». Присказку фронтовики принесли, город принял. И удивлялся люд: кто попал в цифру 28, откуда она взялась? Политработники поднимали патриотизм агитацией: «Глядите! Всего их было ничего, а остановили фашистов. Ценой своих юных жизней. Под танки, в атаку». В бумажке, конечно, написали, что отец погиб геройски и смертью храбрых. Как было на самом дела, мать узнала от уцелевшего его товарища – мгновенно убили: есть человек, и вот его уже нет. Только очки остались лежать, потерял их боец, выскочив из окопа в атаку. Остальных останков не собрать, ведь снаряд он к столице Родины не пустил, подставив под него тело. Похоронки родным выписывали по призывным спискам, других документов не осталось. Вдрыск! Вдребезги! В кашу их всех разворотило!

Мамочка после рассказа неделю встать не могла. Николай ходил – рот на замке пуще прежнего. И только Володя понять не мог, что же это должна быть за пуля, что от неё даже захоронить нечего. Когда они с пацанами сгибали ушки из проволоки для рогатки, то не могли ими разбить бутылку. И даже с близи. А тут человек! Позже, когда смогла взять фотографию в руки, показала мамочка Володе единственный снимок, где отец был уже в гимнастёрке. Вгляделся в него ребёнок и обомлел – брат чистой воды. Что же тогда корить соседских старух за пересуды? Но мать гладила мальчонку по мягкой головке и показывала другой снимок – она, сразу после свадьбы, на каком-то высоком крыльце с белыми колоннами. Сидит, барыня-барыней, на балюстраде, ножкой упёрлась в пузатый столбец. Волосы в косах ниже пояса, глаза сияют, кружева из-под юбки туфельку лаковую показывают. Руки мирно сложены на животе. А поворот головы!.. такой родной и милый. Губы манят улыбкой. Зубы – как писал поэт – крупные перлы. Белокожа, породиста. Кто не знает истории семьи, скажет, что не отец на мамочке женился, а она его не понять за что выбрала. Мальчишкам про их род было сказано лишь то, что он старинный, да приказано молчать на этот счёт. Так со страхом они и жили. Ничего другого Володя не спрашивал, только ночами приходили ему видения одно за другим как серии кино, из которых он узнавал то, что никто из близких поведать не мог.

2. Русь. 1534 год. Март. Елена Глинская

«Заговор! Заговор! Заговор!».

Третий месяц нет покоя вдовствующей Елене от эха, что несётся под анфиладами кремлёвского дворца. Даже муха, попавшая в паутину под потолком и мышь в глубоком подвале пищат про это. Лопнет краска на росписи стены от ворвавшегося в палаты сквозняка, появится ли на камнях дворовых столов и лавок высол, стечёт ли каплей на солнце лак с деревянных дверей – все они предвестники беды. Глянешь на небо, плывут грозные тучи – быть грозе! Пролился дождь, разлились реки и пруды – жди несчастья!

– Ноне девка горничная своей неуклюжей лапой раздавила божию коровку. Ведь худо это, Ваня, худо! А то петух в полночь вскинется и закричит. С чего бы? И вороны каркают, да не просто, а как сговорились, по три раза каждый, словно переговариваются: «Крах! Кровь! Край!». А с вечери белые голуби вокруг палат кружили, кружили, печально так, грустно, горе зазывали. Боязно мне!

Лежит Елена на полатях на шёлковых одеялах в парчовых одеждах. Косы распластаны по подушке, сложила она голову на руки любимого, льются слёзы из красивых глаз прежде литовской девы, нынче царицы. И не отпускает страх мать малолетнего сына, будущего царя Руси, Ивана, по счёту четвёртого, по отцу Васильевича.

– Что не так? Что им ещё нужно, Ванечка? Я ведь всё для них, для их дворянской власти. Хотите Сбор и Закон – берите. Иноземцев и неправославных долой – тоже нате! Автокефалию поддержать – опять согласная. И что? Юрий Иванович, славный свояк, не успел глаза брату закрыть, а уже смуту затеял. Андрею Шуйскому служить себе предлагает. А тот, хоть и сам скользок, как налим, опешить сумел и засовестил изменника. «Что же ты, говорит, князь, вчера только младенцу Иоанну крест целовал, а сегодня уже двор против него мутишь и Думу боярскую, и государевых вельмож?». Да кабы не князь Борис Горбатый, так и справили бы эти двое своё грязное дело. Стоит ли сомневаться! Ведь бежали со двора князь Симеон Фёдорович и Ванька Лятцкой. Да ладно до окольничего, но ведь Бельские нам родня, мужа моего дядькой кликали. И Воротынские, с ними заодно, бежали бы, коли не ты. Предатели!

Елена, минуту назад озябшая, а тут вмиг вспыхнув, вскидывалась, бежала к оконцу в горнице, открывала затворку, одёргивала ворот шубы, душили меха черной лисы, срывала с шеи карбункулы, давят виски, стягивала с волос бусы, какие успели с утра вплести в косы постельничие девки; тянут бусы к полу. Не ждала царица любимого так рано, и это тоже настораживало: не с лихой ли вестью пришёл Овчина? «Нет, с миром. Иначе нагим под одеяло не кинулся бы. Но всё одно страшно!». – Простоволосая и босая, уже в одной исподней рубахе царица бросалась к столику, кидала бусы, хватала крест с груди, прикладывала к губам, ланитам, челу, опять пятилась к окну, замирала в молитве. Обернувшись через миг, она вглядывалась в морозное утро. Холод вновь пробегал по ступням, поднимался под одежду, сковывал члены. Бледная, царица оборачивалась к любовнику. Иван, не стесняясь этих пристальных доглядов, нежился в царской постели, разглядывал новый печатный перстень с чёрным опалом и стрелами адамантов по краям, отвечал голосом хмельным да с оттяжкой:

– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.

Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:

– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.

– Матушка, не печалься о том. Дядьку своего Михаила для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Фёдора Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.

Глинская стихала, ластилась ещё больше, закрывала глаза и млела:

– Хорошо, Ванечка. Подумаю. Поцелуй меня. Только с тобой мне покойно.

Пошлю, пожалуй, девку за пареной репой. На русских пирогах да кашах талия моя совсем расплылась.

– Так проси к репе киселя черничного с творогом, как любят в Ливонии, – отвечал Овчина, рисуя рукой нитку по плечам и шее царицы.

– Киселя, киселя… – Елена садилась, вновь бралась за бусы, рассеянно пробуя вплести их в косы: – Постыло всё. Отчего здесь у нас, не как в Европе: балы, наряды…

– И яды, – промурлыкал Иван: – La cour fran?aise губят как раз наряды и яды. Тебе ли не знать, матушка?

Елена вздрогнула и уронила связку с перлами. Несколько из них, ударившись о каменный пол, разбились. Вскрикнув, царица вскочила с кровати и метнулась к закрытой двери, словно под ногами её лежала не драгоценная нить, а ядовитая змея.

– Вот! Вот мне знак сверху за дела и мысли мои грешные! – опершись спиной на мощные дубовые створки, женщина сложила руки у груди. Взгляд её ушёл ввысь, дух обратился к невидимой силе, неслышные молитвы призывали прийти на помощь.

Иван, прежде только славный царский воевода Овчина-Телепнёв-Оболенский, а теперь после смерти царя Василия III ещё и фаворит регентши и её главный советник, вылез из-под одеяла и, как был, подошёл к Елене, осевшей на дверь. Холёным его тело назвать было бы можно, кабы не многочисленные шрамы от сабель и копий казанцев Сафа-Гирея и крымцев Ислам-Гирея, полученные в боях. Однако ратные метки не умаляли основного мужского достоинства, дюже значимого и всегда боеспособного. Уставившись на протянутое ей копьё, Глинская отняла кисти от груди и отдалась в сильные руки.

Через время, уже успокоенная, она кликнула прислуге, чтобы несли всё для нового утреннего туалета. Иван, облачившись по-быстрому, торопился покинуть опочивальню царицы, так как через полчаса был назначен боярский совет. Царскому конюшему, жалованному высоким чином вовсе не за то, что держал прежде колпак великого князя и купался с ним в мыльне, неплохо бы забежать в свои покои и переодеться. Уже в дверях Овчина обернулся и увидел влюблённый взгляд. Елена была столь беспомощна, что мужчине захотелось вернуться и ещё раз обнять её. С благодарным стоном припадая к нему, Глинская спросила на ушко:

– Что мне со Старицким-то делать? Не верю я ему. Послушен больно Андрей Иоаннович, да кроткий взгляд хуже кинжала.