Чужой крест. Сага

– Сделаю. Только не теперь. Сначала мне нужно выполнить поручение Сулеймана, – ответил Владимир, но уже через время пожалел: взгляд, каким сожрал молдавские кресты его брат, хорошего не сулил.

За ужином женщины не перемолвились и пол словом. После кваса Николай стал добрее и попросил рассказать про далёкую восточную сторону, богатую и щедрую не только климатом. Он, по причине боязни большой воды, мало где бывал, но слышал от пришлых, что есть чему там поучиться славянским людям. Владимир, не торопясь, повёл беседу про красоты и обычаи османцев. Кроме Константинополя он ездил в Турции в Амасью, родину детей султана, где воспитывали и готовили к службе будущих наследников – шехзаде. Старинный городок широко простирался по скалистым холмам, в нём мирно текла река, отделяя изгибами понтийские деревни – кварталы, где жили представители какой-то одной национальности, дома утопали среди яблоневых и вишнёвых садов. Пение муэдзинов будило люд по утрам и напоминало о времени молитвы не раз в день. Многонациональный говор слышался на базарах. Муллы, имамы и муфтии уважали атрибуты всякого вероисповедания. Городские судьи кади брали налог только с торговцев, а за равные провинности одинаково судили армян и османцев, персов и грузин, боснийцев и курдов. В русских городах улицы, даже каменные, были грязны, дома перекошены и без дворов, сады сажали лишь в богатых усадьбах, да и то не все, звон колоколов радовал только в праздники, в будни он казался тревожным. Иноземцы на Руси не уживались, так как даже свои меж собой здесь не ладили. В церковь люди ежедневно не ходили. Наперстные кресты разрешалось носить только монахам и знатным. Налог уездным дьякам платили с души, суды решали судьбы не по закону, а по усмотрению. Всю жизнь проживши на реке, опочкинские мужики нищими ходили, как в приречье, куда ни товары, ни рыба не доплывут. Беднота людская прыскала в глаза, как тороченная молью шерсть, вызывая у приезжего недоумение.

– Про тех, кто торгует рыбий клей и икру я могу разуметь, им таможня не спускает. Но пошто, скажи, брат, царь обложил налогом ревень, если он сорняк и плетни подпирает в рост с лебедой? Ладно поташ, он для пороха недругам не нужен, и леса под него жгут, не щадя, но кисель и пироги чем народ не заслужил? – спрашивал Владимир у Николая. Тот, торгуя, в том числе и перечисленным, перхал в усы и зевал, широко разиня рот:

– Я, чай кумекаю, что царь, пещась о благополучии своём, про народ забыл.

– Пошто? Ведь не истинный он ворог Руси?

– Ха-хе… Как знать, что тут за нужда? Даст своим пожить, чужие тоже захотят. Нас и без доброй жизни германцы одолевают набегами: – рука брата спускалась к одной из ледвей оттянуть её для прохода наружу нутряного воздуха, что набрался в пузе после сытного горохового обеда. Подпустив так, что самому из избы хотелось прочь, Николай закруглял разговор: – Ты как не наш: испокон и издревле доходы питейные да соляные принадлежать казне.

Взяв пару холстов, что шли заместо простынь, шёл он на полати. Один стелил под себя, другим накрывался, стягивал портки и совсем от души пердел и кряхтел, засыпая.

Владимир покидал дом, но крутился на банной лавке всю ночь, несогласный с братом никак. Кроме беспорядков, цеплялся взгляд его и за одежды славян – холщовые, льняные, шерстяные. Красок в повседневной робе было мало, обувь – лапти или валенки – уродовали ногу, особенно женскую. От славянской еды он и жена отвыкли тоже: вместо отварной курицы или куска мяса на вертеле им хотелось бы непризнанных у восточных славян парной пшеничной крупы и молотого мяса. Свинину есть гости отказались наотрез. Брюква и репа, гречневая каша и гороховый кисель, ржаной хлеб и кислый квас вызвали у них тяжесть в животе и понос.

На третий день бывший кузнец решил ехать в Старицу. Жир на боках брата затопил и его доброе сердце, и светлый ум. Некогда пронырливый служака порта, теперь Владимира судил и поучал торговец, разжившийся, в том числе, и на восточных товарах от молдаванина Стефана. Да и Ирина вряд ли сойдётся Алицией. Одна – утончённая песнями и благами гарема, другая – надсаженная насилием панов и бояр. Эту разницу не перешагнуть. Как не поставить пока себе дом. Чтобы заработать на стройку придётся браться за прежнее ремесло. Николай эти мысли ох как поддерживал: кресты и украшения для Опочки баловство ненужное, и надеяться прожить с них, продавая на ярмарке, – бесполезная дума. Другое дело ковать подковы и замки, чинить корабли, править оглобли на телегах или санях, ставить решётки на окна и в клети, лудить бочки, паять сундуки.

– Вот доедешь до Старицы, там и будешь промышлять безделушками: к столице ближе, народ другой, побогаче здешнего, – сказал Николай сухо, но тут же испугался свои слов; зачем-то ему брат был нужен пока здесь: – Да ты погоди, Володька. Завтра вербное воскресенье. Сходим к боженьке на поклон, потом решим, что делать. Мне бы Вешнего Егория дождать, чтобы скотину выпустить из стойла, тогда я поёду с тобой. Нельзя тебе одному с женой по нашим дорогам, да ещё с таким грузом. Много развелось теперь разбойников и душегубов. Царь, хоть и юнец совсем, но в отместку за загубленную мать мстит боярам, а отыгрывается на народе. Так простой люд в городах давит, что он в лесах хоронится. Там, кроме коры, есть нечего, поэтому разбой царит вовсю. Ты вот по реке пришёл, а на воде беды не много. Не всяк решится на корабли напасть. А пеший – добыча лёгкая. Погоди малость, после Георгия поедем в Старицу с московским обозом. Торговцы по наземным дорогам под охраной путешествуют. С пищалями против топоров спокойнее.

– Хорошо, – согласился Владимир. Забота родного человека легла на душу пуховой подушкой. Да и на беглецов окаянных и в Молдавии, и в Киеве, да и в здешних местах, Владимир насмотрелся вдосталь. Голодный человек – хуже зверя. А у него дело важное. Нельзя не исполнить.

На следующий день спозаранок все люди вышли к лесу ломать ветлу. Голые прутья с едва заметными почками понесли в церковь. После освящения их в чанах со святой водой в каждой избе поставили свежие срезы в стаканы под образа. Прошлогодние вынули в сени, чтобы гнать ими скот на выпас в сто двадцать шестой юльев день. Снова сели есть и пить. И так – всю страстную неделю, вплоть до Пасхи. Хоть пост, хоть нет, а без хмельного квасу не жить.

Всё это время люди шатались без дела и забот. Праздники работу отменяли, и миряне христосовались, балагурили, угощались, тут же дрались на кулаках. Брань с площадей неслась за много вёрст, шли ли торги-вершились суды, шла ли расправа за прошлые или новые грехи. В полях, всё ещё скованных ночными холодами, городские жгли костры, прыгали через них, не дожидаясь Купавы. В реку шли, напившись и надравшись. Наморозив зады, бежали отмокать в бани. После снова бражничали, пели, бранно ссорились, дрались не понарошку – вусмерть.

Ирина смотрела на эти дикости, отворачиваясь и закрывая лицо: «Что за люди? Почему праведную жизнь они ведут лишь тогда, когда на грешную уже нет ни сил, ни здоровья? Что за карма у них, и как может помочь им бог, если они сами себе помочь не хотят?». Православной жизни в Киеве до того, как её в восемь лет взяли в плен, женщина не помнила, а столкнувшись с пугающей действительностью, рыдала на плече мужа каждую ночь. Не терпелось ей уехать из Опочки. Алиция поддевала, когда оставались они одни, называя дикаркой. Однако, когда настал пастуший день, Ирина первая сплела венок для самой дойной овцы из трёх в стойле, для заклинания над скотом, уберегающего от лесных ведьм, нечистой силы, волков и страшных болезней. Глядя, как молодая девушка водит руками над головами коровы и овцы и бормочет что-то непонятное, Николай и Алиция зачарованные молчали. Было в этом много языческого. Обряд Ирина помнила от бабки. В украинских сёлах день пастуха был тем особым праздником, что пропустить нельзя. Медленно возвращалась к девушке память о давней жизни. Принимать всё, как есть, она не спешила и постоянно говорила про Топкапы. Владимир тоже скучал по дворцу Сулеймана и пообещал жене, что как только отдаст крест князю Владимиру Андреевичу, вернутся они в Константинополь.

Выдоив после обряда овцу на треть и вылив молоко на зарю, Ирина уступила место хозяевам. Они стали махать по углам двора прошлогодними прутьями ветлы. Хлестали им скотину, приговаривая: «Господь, благослови и здоровьем награди! Благослови тебя, Господи, и здоровьем награди!». Скот и пашня позволяли выжить даже самым бедным, что в рабах.

Наконец наступил день, когда братья собрались в путь к Старицкому. Молодого князя Владимира и Евдокию выпустили из заточения в 1541 году по приказу Ивана IV. Ходатайствовал об освобождении узников Дмитрий Бельский, опекун царя, примечая, что «прежнюю челядь (при князе Владимире, Е.П.) царю угодно сменить, а свою, доверительную, ставить, дабы приглядывали за бывшим пленником, кабы не зачинил он какую смуту, али не стал с ворогами молодого двоюродного брата в сговоре, а то ещё хуже с намерениями худыми в сторону кузена…». Так сделано и было, о чём в Летописях отписали следующее: «… пожаловал князь великий Иван Васильевич всея Руси, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Владимира Андреевича и матерь его княгиню Ефросинью, княже Андреевскую жену Ивановича, из нятства выпустил, и велел быти князю Владимиру на отца его дворе княже Андреевском Ивановича и с материю… вотчину ему отца отдал и велел у него быти бояром иным и дворецкому и детем боярским не отцовским».

Встреча кузнеца с князем Владимиром состоялась в Старице летом 1542 года. Девятилетний мальчик смотрел на приехавших из Опочки путешественников, оборачиваясь то и дело на мать. Ефросинья, узнав историю двух крестов, тут же приказала разместить дорогих гостей в тереме, что остался им с сыном от загубленного мужа. Всё имение князя Андрея вернули семье обратно не так давно. Глядя на кресты, женщина плакала и думала, как запоздало привезли их. Может и прав был молдавский шельмец, задумав освобождение её супруга? «Может и помог бы тогда этот крест, ох, не перепутать бы какой главный».

– Позовите мне кузнеца, пусть придёт один, – кликнула она дворне, а вошедшего мужчину попросила уточнить, где подлинник: – В красной тряпице, говоришь? А тот, что делал ты, в синей? Вот и ладно. Ступай! Я покамест подумаю, как быть с этим добром. Отцу не пригодилось, может сыну его станет подмогой, – Евросинья встала в угол перед образами, приложив всесильный крест к груди. А и просят ведь Старицкие всего ничего – чтобы оставили их разводить пчёл. Ввязываться в политические дрязги – последнее дело для тех, кто живёт по совести. Дак нет же, царские приспешники норовят проникнуть к Владимиру даже под одеяло, прослушивая, не чихает ли он там против кузена. Наверняка стоит отказаться от крестов. Вернуть гонца падишаха в Царь-город с его грузом, пусть Сулейман решает, топить ли кресты в Босфоре или расплавить их в печи.

От этих дум заснула Евдокия только под утро. А когда вернулась в горницу, где оставила кресты, красной тряпицы не обнаружила. Бросились искать, да тут же оказалось, что крест выкрал Николай и уже бежал в Опочку. Послали за ним погоню, но ничего это не дало: след свой ушлый купец запетлял, как косой на свежевыпавшем снегу. Владимир, младший брат вора, весь день был сам не свой. К вечеру его позвала в опочивальню хозяйка и, плотно закрыв за ним дверь, протянула синюю тряпицу.

– Ну-ко глянь, мастер, твоих ли это рук дело? – тихо попросила она, давая понять, чтобы и он не шумел. Владимир развернул ткань. А чем больше вглядывался в спасшийся крест, тем слабее становились его ноги.

– Как это возможно? – прошептал он губами, вскинув на княжну взор.

– Значит верно, – обрадовалась она: – Всё вышло, как задумано. Я нарочно поменяла кресты местами и оставила красную тряпицу с двойником там, где её было проще найти. Только не думала вот, что вором окажется брат твой. Ну да ладно: однажды каждому будет свой суд. А покамест пусть летят слухи голубями. Пусть трубят Ивановы глашатаи по всем дорогам о пропаже ценности Стефана Великого. Пусть думают, что нам осталась копия. А мне эта вещица для правосудия останется. Дай только, Господи, окрепнуть и возмужать сыночку моему Владимиру!

– Княгиня, я отныне твой слуга! – ювелир хотел преклонить колени, но от страданий, страха и только что испытанного стыда упал перед Ефросиньей.

Подняв его, женщина впервые за долгие годы улыбнулась:

– Что ж, я понимаю теперь, почему ты так не хочешь возвращаться в Опочку. Но всё же, и Константинополь – не твоя земля. Да и Ирине страшно будет потерять в дальней дороге драгоценный груз. Женщинам в её положении лучше не путешествовать. Что ты так удивляешься? Я могу понять, почему женам временами хочется то спать, то плакать: – высохшая от бед женщина похлопала ювелира по плечу: – Так тому, знать, и быти: станешь служить не мне, а сыну моему. Хорошие люди – всегда большая редкость.

Ювелирных дел мастер остался жить в Старице. Вскоре он стал знаменит и достаточно состоятелен. Поставил дом, соорудил себе мастерскую. Ирина торговала в лавке. У пары, один за другим, появились два сына.

Прошло более двадцати лет. Жизнь в стране менялась и не к лучшему. В 1564 году Московский царь создал для себя наёмное войско: «избранную тысячу», куда зазвал представителей наиболее знатных родов и потомков удельных князей, обозвав служак опричниками. Вместо платы им раздали земли боярские и посадские, разорив неугодных и разделив людей на государевых и земских. Вместо закона крамольникам сунули в руки палицы и мечи. Вместо доброго слова вложили в уста клич «Гойда!» в знак прославления и признания государя Ивана IV. Никогда не жил русский человек сытно и спокойно. Всегда находились те, кто хотели его ограбить и обозвать. Приходила беда, если нападали иноземцы. Но когда убивают и лишают нажитого сородичи, кроме как горем такую жизнь не назвать. И заступиться за люд было некому. Царь, помазанник божий, прав даже если крив. Поэтому народ в муках жил и в муках умирал, не уставая молиться о лучших временах.

В апреле 1564 года от бесправия Великого князя, при котором вошли в невозможный резонанс прославление одних и гнобление других, бежал в Ливонию русский боярин Андрей Курбский. Это бегство, расцененное в палатах Кремля и Александровской слободы, как предательство стало вызовом опричнине. Уже свершились к этому времени тысячи казней невинных, уже распростёр свой гнев российский государь до крайних границ великой своей страны, уже узнали про него то худшее, за что может и должна отвергнуть церковь. Вот только заступника от злодеяний у праведного люда не было ни в лице человечьем, ни в гневе божьем. Церковные служители, купленные с потрохами, закрывали глаза на беспредел царя, богатея от его греха к греху, ведь отмаливание предержатель власти оплачивал щедро. Многие понимали это. Потому и пришёл к Курбскому в Опочке купец Николай, брат бывшего кузнеца, чтобы не только поведать легенду о двух крестах, но и за свою шкуру просить. Как глянул Курбский на святыню молдавского Господаря Стефана Великого, что положил ему в руку Николай, так и замер: о славе этого распятия он знал. В подлинности изделия мог не сомневаться: золото горело, каменья сверкали. Ноги Христа накрест, прибитые одним гвоздём, и единственная надпись над головой I.N.R.I – «Иисус из Назарета Царь Иудей», подтверждали, что крест католический.

– Пойдём со мной в Ливонию, добрый человек, – предложил князь Андрей купцу. А тот стал торговаться: что мне там дашь да в какой чин определишь.

– Я сам беглец, поэтому не могу сказать, каковой будет жизнь моя в изгнании. Но обещаю не обидеть, – рек боярин великого рода.

– Тогда дай мне решить здесь все дела, и жди затем к себе, – ответил Николай, словно речь шла для него не о спасительном бегстве, а о коммерческой экспедиции.

Вечером мужи расстались, а уже на рассвете вломились в дом к купцу опричники. По следам гнались они за Курбским, потому и расспрашивали любого, кто мог хоть что-то сказать о придворном изменнике. Соседи, видевшие у крыльца Николая коней с богатыми сбруями, донесли. Кинув купца в яму, кишащую пиявками, кромешники пытали его, как найти беглеца. Так и умер он, ничего не сказав не потому, что кому-то предан был, не знал ответа.

Путь в четыреста вёрст от Опочки до Старицы слух о его смерти проделал за два года. В коротком послании, переданном брату Владимиру на бересте со случайным добрым человеком, Николай каялся за грехи и писал: «То, что взял я без твоего ведома, отныне мне не принадлежит». Так в 1566 году Старицким стало известно о том, что второй крест вывезен за пределы Руси.

10. Русь 1570-1590-е годы. Мария Старицкая

Елена Ивановна Шереметева вошла в историю Руси как та самая невестка, из-за которой царь Иван Васильевич в гневе убил своего сына. Дело было в декабре 1581 года. Иван Иванович, третий раз женатый и до сих пор бездетный, ибо и первую его супругу Евдокию Сабурову, и вторую Параскеву Соловую взбалмошный отец успел сослать в монастыри до появления наследников, уже считал недели до встречи с первенцем от Елены. Беременность на второй половине – всегда мука, потому не удивительно, что женщина стремится облегчить её любым способом. По этикету двора в те времена жёны должны были носить в обиходе три одежды: нижнюю сорочку, платье и поверх телогрею. Только последняя выглядела нарядно, первые же две, попроще, без мехов и золотых расшивок, считались домашней одеждой. Однако любая шуба – это тяжесть. Не удивительно, что в тот роковой день, когда великому князю, с какого-то беса, вздумалось войти в покои невестки, к тому же без предупреждения, он застал беременную сноху лежащей на кровати и «раздетой». Накинуть на два платья горностаев Елена не успела – едва поднялась с кровати, получила от тестя сильную пощёчину. А так как любое рукоприкладство – допинг для всякого драчуна, Грозный продолжил избиение женщины посохом. Иван, сын Иванов, бросился на защиту матери своего дитя, но его собственный папаша, не ожидая от кроткого Ванечки подобного непослушания, махнул посохом и в его сторону. Да, как оказалось, столь мастерски, что мирная палица стала орудием убийства. В последующую ссоре ночь сначала умер до срока рожденный ребёнок, следом скончался его отец. Елена, оставшись одна, бросилась с криками проклинать тестя.

– Не ты ли стал причиной гибели дочерей и сыновей своих? Не ты ли погубил внука своего? – обвинила она Грозного.

Такие речи могли бы сойти за безумство матери, если не рассуждать про жизнь царя Ивана IV с медицинским пристрастием и объясняя поведение его определённым диагнозом. Подрастая среди людей, изживающих ради власти и дальних и ближних, на всю жизнь мальчик запомнил одну непреложную истину: всякий наследник – это угроза. Фобия, переросшая в манию, называется шизофренией. При ней желаемое выдаётся за действительное и внутренний покой достигается любыми способами. Поэтому вполне можно сомневаться в том, кто же на деле издал в 1553 году приказ об умерщвлении царского младенца Дмитрия от первой жены Грозного? Если Анастасия Романовна Захарьева мечтала подарить мужу продолжателя рода, сам Иван Васильевич, не исключено, не торопился становиться отцом. А став, не сильно печалился смертям первых двух дочерей и сына Дмитрия, желая какое-то время пожить без подрастающих и таких завистливых, как показывает история, наследников.

Много написано про то, какая метаморфоза случилась с мирным царём, ставшим для потомков Грозным после того, как любимая его жена охладела к кремлёвской жизни. Согласно летописям к 1560 году, когда царица восстала против духовника мужа Сильвестра и стала ревновать царя к окольничему Алексею Адашеву, её отравили. Помутнев рассудком, Грозный впал в грехи, очнувшись от собственного деспотизма только перед смертью и даже приказав издать Синодик опальных. В нём список умерших от пыток по Евойному же приказу, а нередко с Ихним же участием превышает пятьдесят три страницы. Сноха царя Елена Ивановна Шереметьева, сосланная после смерти мужа в Новодевичий монастырь, вошла в эту страшную книгу мучеников. Однако в нашей истории эта женщина сыграла другую роль.

Вынужденная сразу же после трагедии с Иваном Ивановичем принять постриг, она, вернее теперь уже послушница Леонида, вела впредь существование за крепкими стенами женской обители. В мир монашки выходили лишь для богослужения и по великим праздникам, всё остальное время посвящая себя молитвам и хозяйским делам внутри монастыря. Хотим мы верить или нет во всепрощенческое сознание, однако, думается, до конца дней Елена Ивановна проклинала своего палача и радовалась его смерти полных четыре года.

Ещё будучи в девушках, Елена опекала младшего брата Фёдора Ивановича вплоть до его совершеннолетия, отпразднованного в 1579 году. Их отец Иван Васильевич Меньшой Шереметев не мог распоряжаться фамильными владениями, так как большую часть жизни провёл на военной службе. К слову, и погиб боярин за славу Отечества под Ревелем в 1577 году. Матушка, Домна Михайловна Троекурова, из рода тех бархатных князей, что являлись Рюриковичами далёких коленей, владели землями неоглядными и богатствами несчитанными, ушла в 1583 году. В делах мать мало что разумела, поэтому даже при её жизни имениями младшего сына Фёдора правила царица Елена-монахиня Леонида. Она же была инициатором знакомства брата с Марией Старицкой в 1586 году. Но читателю стоит узнать ещё о многом, что произошло за семнадцать лет до этого события, чтобы понять его важность.

Мы прервали историю ювелира Владимира из Опочки в тот момент, когда он остался жить в Старице и служить в этом городе удельному князю Владимиру Андреевичу и его матушке. Узнав о смерти брата и кресте, отданном им беглому Андрею Курбскому, ювелир уговорил Старицкого спрятать главный крест так, чтобы найти его мог только кто-то из его близких. Когда в октябре 1569 года по приказу Ивана Грозного была отравлена семья Старицких, расправа не коснулась лишь троих младших детей, их родовое имение царь пустил на откуп опричникам. Чтобы не сидеть на колу, ведь про его хорошую дружбу с убиенным князем знали многие, ювелир Владимир немедля бросил в Старице дом, добрых людей, славную жизнь, кормящее ремесло и с небольшим скарбом вернулся в Опочку, сменив имя.

Сорокачетырёхлетний и вдовый Владимир, а вернее теперь для всех обрусевший турок Селим, в родном городе он не задержался и месяца. Опасаясь, что в нынешнем османце-ювелире кто-то из местных сможет признать бывшего русского кузнеца, беглецы переехали за тридцать вёрст от границы вглубь страны в крепость Красный город. В составе Псковской губернии Красногородский уезд давно служил обычному люду местом спасения. Земли эти беспрестанно воевали то литовцы, то русские, одни не лучше других: иноземцы никогда не жалели покорённых, а на Руси теперь вовсю гуляла опричнина. Там, где появлялись государевы кромешники, мрачные ликом, в чёрных скуфейках и подрясниках, с собачьими головами, привязанными к шеям лошадей и метлами на кнутовище, гойдящие и тут же окладывающие себя крестами, люд прятался по погребам и выжидал, пока бандиты не схлынут.

Уже скоро свершился известный истории Новгородский погром, который Грозный устроил в отместку вольным новгородцам за мнимый сговор с убиенным им князем Владимиром Андреевичем Старицким. Уничтожив там более десяти тысяч знатных людей, деспот хотел задушить народовластие и в соседнем Пскове, навсегда искоренив вече и подчинив вольные города Москве. Он уже начал убивать, однако, согласно преданию, испугался псковского юродивого Николы, протянувшего царю кусок мяса со словами: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим» и предрекшего царю беды, если он не пощадит псковичей. Ослушавшись, царь приказал снять один из колоколов псковского монастыря на переплав на ружья, как вдруг под ним пал его конь. Испуганный, Грозный отступился от намерений и оставил вольным не только Псков, но и все города и деревни Псковской губернии. Но страх был посеян, и люди долго ещё укрывались в лесах, не веря в покой.

Семья Селима навсегда осталась в Красном городе. Поставив общий дом «внутри страны», мужчины, женщины и дети стали жить в крепостном Посаде. Старший сын кузнеца Михаил ещё в Старице избрал для себя бывшее отцово ремесло, младший Фёдор стал крестовым мастером. Деревянная крепость по форме неправильного прямоугольника, с деревянными же башнями по углам, высилась на земляном валу левого берега речки Синей. Вплавь по Синей можно было дойти до реки Великой, а по ней к северу до Пскова, к югу до Опочки. Внутри крепости стояли жилые помещения для губного старосты, воеводы, купцов. Простой люд в крепости не жил, а селился на другом берегу, восточном. Русло в этом месте было приподнятым и с твёрдым грунтом, так что в час беды перейти речку можно было и вброд. Чтобы ноги не мочили важные люди, кои часто ездили через крепость, с берега на берег в дно вбиты были «козявки», а поверх этих распорок поставлен временный мост. По тревоге мост быстро убирался. Были и плоты, на каких перевозили через реку скот и лошадей. Именно для последних стояла в крепости кузня. Местный кузнец, истёртый возрастом, как коренной зуб долгожителя, уже не чаял дождаться смены, поэтому необыкновенно обрадовался появлению Владимира и сына его старшего Михаила. Младшему Фёдору тоже работа нашлась: стоило лишь узнать посадским, что отец его из Константинополя, родины исусников по металлу, да увидеть какие кресты творят мастера, пошли заказы со всех губ, а потом и волостей, а через время и со всего уезда, и даже губернии.

Первое время на обрусевшего османца с голубыми глазами и белой кожей косились. Народ на Псковщине был исторически неприветливый и пугливый, потому как веками терпел гнёт и обиды всех и каждого, пока не взял правление землями в свои руки. Каждого пришлого местные долго осматривали и изучали так, что про красногородцев вышла в свет старинная присказка: «Город Красный, река Синяя, народ чёрный – раков боится». Видимо, под раками подразумевались все те налётчики, что постоянно зарились на эти земли. Подружиться с местными можно было, только заявив о себе. У работящих и молчаливых переселенцев это получилось, так что уже скоро зажили они в Красном городе, пробуя забыть прочие печали.

Больше про жизнь Владимира из Опочки добавить нечего. Разве что сказать о том великом разочаровании страной и судьбой, что настигло его. Сделав всё для того, чтобы жить и умереть в богатстве и почёте, многие русские ушли, не оставив следов. Из всех завоеваний отца детям кузнеца из Опочки перепала только медная сковорода да сомнительная легенда о двух крестах. Пересказывать её чужакам крестовому мастеру Фёдору пришлось в 1573 году при странных обстоятельствах.

Года ещё не прошло, как они с Михаилом похоронили отца. Среди ценностей, оставленных детям, был наперстный крест, очень похожий на святыню Стефана Великого, но всё же не сам он, а очередная копия. Такие кресты, большего или меньшего размера, были у епископов, диаконов, иереев, святителей и прочих священнослужителей христианского вероисповедания в большом спросе. За свою жизнь при дворе князя Владимира Старицкого ювелиру Владимиру пришлось выковать не менее сотни похожих крестов: золотых, серебряных и медных, то оставляя святыню в первозданном католическом виде, где крест четырёхугольный, а распятие с опущенной головой и руками и ликом Иисуса страдающим, то переиначивая на православный манер – шести, а то и восьмиугольной формы, с косой нижней планкой для двух нескрещенных ног, прибитых каждая отдельно, вскинутой головой и руками, распахнутыми навстречу верующим. В те времена чёрный люд нательных крестов не носил, признавая эту привилегию за религиозными чинам. Однако, благоволением князя Старицкого у крестового мастера Владимира, его детей и внуков тоже были такие энколопии, из серебра и с каменьями меньшей цены, однако формой, ликом и выгравированными заповедями сличные со знаменитым крестом молдавского Господаря.

Год 1573 выдался скудным на урожай, и по этой причине Фёдор решил продать крест, оставшийся от отца. Именно на нательный крест, а не монисты и бусы, какими тоже торговал потомок кузнеца и ювелира, обратил внимание один знатный вельможа из Литвы. Прохаживаясь по Опочкинской ярмарке по рядам, мужчина в длинном плаще буквально выхватил энколопий с прилавка.

– Откуда он у тебя?

Продавец, страшась гнева, стал юлить, придумывая, что вещь прибыла из Константинополя. От репрессий и деспотизма Грозного русское общество обнищало, в том числе и духом. У народа без морали и веры не стало общности и каждый выживал самостоятельно, как мог, боясь проронить лишнее слово и лишний раз казаться кому-то на глаза. Ливонец был одним из приближённых Андрея Курбского. Он купил крест, а через месяц приехал за Фёдором. При тайном свидании последний и пересказал давнюю легенду отца о двух крестах. Андрей Курбский поверил этому рассказу и тут же выложил её Стефану Баторию, славному воеводе из Трансильвании, так мечтавшему о литовском троне. Оба мужчины были крайне заинтересованы в том, чтобы настоящий крест послужил Марии Старицкой, дочери князя Владимира Андреевича. Геополитические события тех лет касались женщину, вроде бы относительно, однако описать их стоит, чтобы понять, что за интерес был к этой женщине сразу у нескольких важных исторических мужей той эпохи.