Последний бой Лаврентия Берии

…По правде сказать, день рождения Ивана Федоровича в этом году пришелся на четверг. Но в будние дни у каждого были свои дела и свои рабочие смены, поэтому отпраздновать решили в воскресенье. Вечером сдвинули столы на кухне, пришла сестра именинника с уцелевшим на войне мужем и с сыном, остальные были свои. По старой, освященной десятилетиями квартирной традиции выпивку ставил именинник, а соседи заботились о закуске. Стефа сделала немудрящий салатик, Павел достал кусок присланного с Украины сала, но потом они немножко увлеклись друг другом и вышли на кухню, когда там уже вовсю бушевал разговор. Обсуждали последнюю сногсшибательную новость.

– У нас в школе то же самое, – понизив голос, говорил старичок-учитель. – Вчера перед самым концом занятий пришло указание из РОНО – портрет снять. Мы подождали, пока все разойдутся, вместе с директором сняли и убрали в чулан.

– Почему же в чулан? – поинтересовался муж сестры именинника. – Врагов покрываете?

– Никого мы не покрываем. Ну а вдруг ошибка, что тогда? В сорок первом тоже, помните, говорили, будто Каганович застрелился? А оказалось – все враки. И хороши бы мы были, когда б портрет сняли? Если в понедельник подтверждение будет, то поступим, как положено.

– О, товарищ майор! – обрадовался уже слегка вмазавший Иван Федорович. – Сейчас нам армия все разъяснит. Мог такой человек, как Берия, быть врагом народа?

Павел поморщился. Обсуждать эту новость ему не хотелось. Вчера вся академия гудела как пчелиный улей, а теперь вот и дома тоже…

– Ты бы поднес сначала гостю, – проворчал он, кладя на стол тряпицу с розовым, в прожилках, салом. – А то я не понимаю, где оказался. Вроде на именины шел, а попал в политотдел.

Однако после очередного тоста разговор свернул в то же русло. Теперь уже вся квартира хотела знать, что он обо всем этом думает. Павел придал лицу выражение киношного замполита и четко, с паузами, проговорил:

– А думаю я, раз арестовали, значит, враг.

– Такой человек, на самом верху, и враг? – поразился именинник.

– А чем он лучше Ежова или Тухачевского? Тоже не маленькие люди были, а оказались шпионами. Всякое может быть. Мы у себя в Драгомичах, помню, никак понять не могли, почему бандиты про все наши действия раньше нас знают. И кто, оказалось, им помогал? Второй секретарь райкома, собственной персоной. Враг иногда может очень высоко забраться, но все равно в конце концов его разоблачат и расстреляют.

– Вот-вот! – встряла Софья Матвеевна, дама из породы «к каждой бочке затычка». – Он и врачей потому освободил, что вредитель. А им всем дано задание людей изводить. Я в поликлинике в понедельник в очереди сидела, такого понаслушалась…

– Кому ж тогда верить! – возопил именинник.

– Фронтовикам! – тут же откликнулся муж сестры. – На фронте сразу все ясно, кто есть кто. Вот скажи, майор, Берия на фронте был?

– А кто ж его знает, – пожал плечами Павел. – Я за ним не бегал. Никита Сергеевич был, это я точно знаю, а про остальных нас как-то забыли известить.

– Не был он на фронте! – возопил раскрасневшийся Иван Федорович. – А если и был, то в тылу сидел. Особисты, падлы, все такие! Как орать, так первые, а как в атаку – где он?

– Это Никита Сергеевич-то не был? – вскочил Павел. – Я сам с ним под Харьковом встретился, в окопах, а ты мне тут будешь говорить…

В воздухе ощутимо запахло хорошей дракой. Инвалид был хоть и хромой, но сильный, а водка делала его еще и храбрым. Однако чувство справедливости оказалось сильнее желания сбить спесь с зазнавшегося соседа. Он налил еще по одной и поднял стопку.

– Уймись, Пашка! Я же не про товарища Хрущева говорю. Он ведь особистом не был, правда? Я про Берию. А за товарища Хрущева я всегда выпить готов…

Вмазали еще по одной.

– Ты как с ним познакомился-то? – поинтересовался муж сестры.

Остальные хранили молчание. Когда фронтовики говорили о своем, прочие не влезали, так уж было заведено.

Павел уставился неподвижным взглядом в синее стекло салатной миски.

– Под Харьковом это было, – начал он. – Весной сорок второго. Как раз перед самым наступлением…

…Ночью они ходили через линию фронта. Вернулись под утро – пока сдавали пленного и разведданные, кстати подоспел и завтрак, долго ждать не пришлось, – поели и тут же завалились спать в блиндаже. Коротков проснулся, когда солнце уже склонялось к закату. По его ощущению, дело было к обеду. Часы он забыл завести, но еду на передовой раздавали не по часам, а как сварят, и фронтовое чутье говорило, надо бы подтянуться поближе к кухне. Он выбрался из блиндажа и, пригибаясь, пошел по траншее. Снайперов на их участке не было, но немецкие офицеры иногда устраивали «охоту на Ивана», соревнуясь в меткости, – об этом их развлечении знали от «языков». Да и из миномета нет-нет да и стрельнут, а мина перед обедом тоже ни к чему. Впрочем, после обеда она ни к чему еще больше…

От согнутой позы сразу же снова захотелось спать. Он шел, сонно предаваясь сладким мечтам о беленькой сестричке Тосе из медсанбата, и так задумался, что почти налетел на невысокого генерала, быстро идущего навстречу по траншее. Сзади маячили несколько старших офицеров и командир полка. Стало быть, важная шишка.

– Никак, спишь на ходу? – напустился на него генерал. – Почему это у вас, товарищ Половцев, среди бела дня лунатики по траншеям бродят?

– Это лейтенант Коротков, товарищ член Военного совета, – попытался вступиться за него командир полка. – Он сегодня ходку делал за линию фронта, только вернулся. Из лучших разведчиков у нас, орденоносец…

– Орденоносец, говоришь… – генерал смягчился, кинул взгляд на грудь Павла, где красовалась медаль «За отвагу». – Ну и где ж его орден?

– Представлен месяц назад. Взял немецкого капитана с важными документами. Он как раз среди тех, кому вы сегодня награды привезли…

Павел ошарашенно прислушивался к разговору. То, что он не знал об ордене, неудивительно: полковник Половцев никогда не говорил заранее, кого представляет, – чтоб если не дадут, так не было человеку обидно. Он уже прикидывал, как выпросить у начснаба спирту или хотя бы дерьмового трофейного шнапсу, но бодрствующий уголок мозга все же следил за окружающей обстановкой. «Ложись!» он заорал бессознательно, одновременно с командиром полка, и так же бессознательно прыгнул на генерала и рухнул вместе с ним, притиснув того к земле.

Мина ударила сразу за краем траншеи, как раз над их головами, осколки пошли поверху, лишь осыпало землей и мелкими камешками. Упасть успели все, никого не задело. Генерал под ним заворочался и сел, прислонившись к земляной стенке, поморщился и потер шею.

– Прыгаешь, понимаешь, как на девку. Думаешь, я на фронте первый день? И без тебя бы успел…

– А я знал, что успели бы? – в тон ему недовольно ответил Павел. – А если нет? Отвечай потом за вас…

Генерал поднялся на ноги, еще раз потер шею и вдруг рассмеялся. Половцев облегченно вздохнул. Если что-то не понравится высокому начальству, нагорит в первую очередь командиру полка, а с разведчика какой спрос? Его даже на губу не посадишь – белая кость, мать их так…

– Молодец, лейтенант Коротков! – хлопнул его по плечу генерал. – Так с нами и надо. А то шастают тут всякие, понимаешь, проверяющие-охмуряющие. Тебе сколько лет-то, товарищ орденоносец?

– Девятнадцать, – исподлобья глянул Павел.

Вопросов о возрасте он не любил. Сразу начинали подсмеиваться. Оттого и прибавлял себе лишний год: скажешь «восемнадцать», получится совсем несерьезно. А между прочим, человек человеку рознь. Иной и в сорок хуже младенца…

– Откуда родом? Родители на нашей территории? – быстро и заинтересованно спросил генерал.

– Из Саратова. Детдомовский. Отец двадцатипятитысячником[29 - Двадцатипятитысячники – рабочие-коммунисты, отправленные в деревню проводить коллективизацию. Например, Давыдов из «Поднятой целины».] был, их обоих с матерью кулаки убили, – еще больше нахмурился Коротков.

– Стало быть, дитя нашей пролетарской власти. За линию фронта много ходил?

– Тридцать четыре ходки! Двадцать две на Северо-Западном фронте, двенадцать здесь. Переведен после ранения в феврале сорок второго года, товарищ член Военного совета!

О том, что ни на каком Северо-Западном фронте он не был, а первые двадцать два визита за линию фронта ему записали после возвращения из глубокого немецкого тыла, Павел, само собой, не сказал. Как и обо всем остальном: о Смоленской разведшколе НКВД, куда его взяли в сентябре сорокового года, о нелегальной работе в захваченном немцами Минске. Потом был провал группы, партизанский отряд, участие в битве за Москву с «изнанки» немецкого фронта, ранение… Когда в феврале он выписался из госпиталя, никаких сведений о младшем лейтенанте Короткове в наркомате внутренних дел не оказалось. В суматохе отступлений, окружений и немецких атак мало сохранилось сведений о тех сотнях разведчиков, которые действовали в немецком тылу в первые месяцы войны. В конце концов, не имея возможности проверить, с ним поступили мудро: дали звание лейтенанта, медаль «За отвагу» и, как бывшего партизана, отправили на фронт, в полковую разведку. Впрочем, Павел был не в обиде: «глубокой» работы за первые четыре месяца войны ему хватило на всю оставшуюся жизнь. Рассказывать об этом он имел право лишь определенным людям и в определенной ситуации, и веселому генералу знать о таких вещах было совершенно ни к чему.

– А знаешь, комполка, – повернулся генерал к Половцеву, – я этого парня у тебя заберу. Славный парень.

Павел перевел взгляд на полковника. Не было у него ни малейшего желания идти куда-то в штаб, хотя там и безопаснее, и кормят лучше. Однако командир лишь глаза отвел: сам не рад, но с членом Военного совета не поспоришь.

– Полчаса тебе на сборы, – жизнерадостно продолжал генерал. – На награждение личного состава прибудешь с вещами. Сразу после того двинем дальше. Пиши приказ, – повернулся он к незнакомому полковнику из своей свиты, – откомандировать лейтенанта Короткова в мое распоряжение.

– В чье распоряжение-то? – тихонько спросил Павел у Половцева, когда генерал, еще раз хлопнув его по плечу, двинулся дальше. – Кто это?

– Член Военного совета Хрущев, – неохотно ответил комполка. – И дернуло тебя, черта, вылезти. Спал бы себе и спал.

– А как у него служить? – не отставал лейтенант.

– Служить у него хорошо. Если жив останешься. Он под пулями шастает, как у себя по двору. На адъютантов то и дело похоронки пишут, а сам как заговоренный… Ладно, бывай!