Я проснулась в Риме

Неторопливая жизнь Московского бульварного центра: голуби, шахматисты на лавочке, а рядом несколько застывших пенсионеров, смотрящих на шахматную доску. Если у Юли было время, она тоже останавливалась. Девушка ничего не понимала в шахматах, но ей было интересно, сколько времени можно было вот так вот неподвижно смотреть хором в одну точку. Как правило, свой пост наблюдателя держала до следующего хода. Вся компания удовлетворенно меняла позу, чтоб застыть еще минут на десять. И Юля с чувством выполненного долга шла дальше. Переходила дорогу на уровне Сивцева Вражка и оттуда вверх, а потом направо, уже по Афанасьевскому. Можно, конечно, было доехать до Смоленской, перейти шумный Арбат с вечно звенящим троллейбусом, пройтись вдоль него. Но лучше этой дорогой идти уже от Лели. Когда никуда не торопишься и можно даже заскочить в любимый магазин «Самоцветы». Покупать ничего не обязательно. Просто посмотреть. Но на это требуется время, и немало, магазин растянулся на весь длинный особняк. Столько времени по дороге туда у Юли не было. Опаздывать нельзя. У Лели все по часам. В 12.30 обед, потом небольшой отдых. Юля должна приехать ровно к двум часам. В это время на два часа уйдет сиделка, и это будет время только их разговоров. Раз в месяц – и всего два часа. Так продолжалось последние семь лет. Юля уже привыкала и даже свои отпуска подгадывала под эти воскресенья. Ей почему-то казалось, что Леле это очень важно. А ей самой? И ей тоже. Конечно.

Дверь открыла Ева:

– Добрый день. Проходите, Юлия. – Как всегда. Как все эти семь лет. Та же Ева. И на «вы». И ни слова больше. Никаких вопросов и рассказов. И со стороны Юли тоже ни вопросов, ни рассказов.

– Здравствуйте, Ева.

– Элеонора Александровна вас ждет.

Леля уже восседала в своем кресле. Красиво уложенные, совершенно белые волосы, длинная юбка, домашняя кофта в китайском стиле, премудрая брошь в виде птицы-феникс. Сколько же этих кофт у Лели? Как-то Юля пыталась подсчитать, но ничего не получалось. То ей казалось, что вот эту, цвета бордо, она уже на ней видела. И вдруг в ходе разговора понимала. Та же была с вышивкой в виде павлинов. А на этой попугаи. Вышивка – да. Тон в тон. Кофта бордо и вышивка бордо.

Сколько лет Леле, она тоже не знала. Спрашивать было неудобно, а мать как-то обмолвилась:

– Свой возраст старая ведьма унесет с собой в могилу.

Лариса недолюбливала Лелю. Сама же к ней дочь отправила со словами: «Нужна помощь». Каждый раз ждала рассказа, как Юля сходила к пожилой женщине, и каждый раз злилась. Девушка чувствовала сердцем какую-то ревность, недосказанность, но вопросов матери не задавала, бессмысленно. Опять эти семейные тайны.

Когда-то Леля произнесла фразу, которая потом стала девизом их отношений:

– Как-то это неловко.

И вот это «неловко» стало для Юли барьером. Прежде чем что-то сделать, она задумывалась: «А насколько это ловко?» И получалось, что скорее всего все-таки неловко. А мать просто сказала: «Не спрашивай. Слишком тут все запутано. Ходишь, нравится, и ладно». С матерью спорить было бесполезно. Вот ведь характер. И как только отец с ней живет?

– Проходи, дорогая. Я тебя ждала.

Юля подошла к Леле и поцеловала напудренную щеку. Леля неизменной палкой с красивым набалдашником указала на кресло рядом. Этот жест был тоже из веков их дружбы. Можно подумать, что Юля могла сесть куда-то в другое место. И только провалившись в старинное вольтеровское кресло, Юля успокаивалась. Заботы, тревоги, какие-то непонятные беды казались никчемными, сиюминутными. Как хорошо, что есть Леля, и эти ее духи, сладковатые и такие изысканно-дорогие, и гребень в волосах, и неизменная брошка. Да, у нее есть Леля. И это и есть ее самая настоящая семья. Почему в этом доме она себя чувствовала так комфортно? Ей хотелось быть здесь своей. Хотя Юля понимала, что это совершенно не ее жизнь, она выросла в другой семье. Ее родители, по большому счету, были простыми людьми. Мать всю жизнь билась за место под солнцем и в итоге выбилась. А отец и не бился. Такой, какой есть. Тихий, скромный, работящий. И никакой не табуреточник. Юля всегда обижалась за отца. Да, деревенский, но человек большой внутренней культуры. А вот у Лели все по-другому: порода, гены. Юля не могла подобрать точное определение. Но пожилая женщина вызывала восхищение.

– Рассказывай, какие новости.

Юле захотелось рассказать про Италию. И про этот ее финт с вечеринкой, за который еще придется расплачиваться. Почему в голову вдруг пришла Италия? Потому что Юля в душе была итальянкой. Очень глубоко в душе. Снаружи ни за что не догадаться. Это было ее тайной. Она никому ее не доверяла, хранила за семью замками, но Италия была ее страстью. Началось все с книги «Спартак», вовремя подсунутой отцом. В их семье читали все, но книги были разными. От мамы она получала «Овод», от отца – «Таис Афинскую». Бесконечное соперничество между матерью и отцом выражалось даже в книгах, которые они давали читать дочерям. Юлька жалела отца всю жизнь и поэтому даже в выбор его книг проникала глубже, чем в мамин. «Спартак» поразил ее воображение, и она уже целенаправленно брала книги в библиотеке про античный Рим, про бои гладиаторов, представляла себе мощный мир Колизея.

И совсем намертво сражена была девочка балетом «Спартак» в Большом. Ходили втроем. Сестры и мама. Ларисе Васильевне достали три билета благодарные пациенты. Она тогда даже сделала реверанс в сторону мужа:

– Хочешь?

– Что ты, Ларочка, сходи ты с девочками. Что я в этом балете понимаю?

В этом был весь отец. Отойти в сторону, не обижаться, радоваться за других. Мать воспринимала такое отношение как должное, никак не реагируя и особо не благодаря.

Восторг Юли был неописуем. Мощный оркестр, колесница, надвигающаяся из глубины сцены на зрителей, и Красс с высоко поднятой рукой.

– Папа, колесница, оказывается, не двигалась! Это все музыка. И его взгляд! Гордый! Самодовольный!

– А Спартак?

– Тоже гордый. И очень сильный. Какие люди раньше жили!

– Они и сейчас есть.

– Но, знаешь, Красс мне тоже понравился.

Потом был фильм «Плащ Казановы», наконец-то мечта становится реальностью, когда-нибудь и она поедет в Италию. Юля с удовольствием читала об Италии, пересматривала фильмы с Софи Лорен и Джульеттой Мазиной, естественно, заслушивалась Челентано.

– Он же на обезьяну похож! – удивлялась Люба, но Юля ее мнений не разделяла. Для нее певец был эталоном мужчины и мужской красоты. Да, сестра была права, действительно было что-то животное в этом харизматичном человеке. Но скорее от кошки. Или даже от пантеры. Это же надо так двигаться и так петь.

– Леля, а что ты скажешь про фильм «Плащ Казановы»?

– С чего это ты об этом заговорила? Влюбилась?

– Нет! – рассмеялась Юля. – Вечеринку устраиваю, итальянскую!

– Ну тогда лучше пересмотри «Римские каникулы». Да, про «Плащ Казановы». Мне нравится этот фильм, но я бы на него в своей жизни не опиралась. Я не люблю растерянных женщин. А тут героиня не просто растерялась. Она в какой-то момент потеряла себя. Потеряла лицо. Запомни, девочка, очень важно всегда сохранять лицо. Что бы ни произошло. А вот в «Римских каникулах» как раз про это.

– Ну так там же принцесса!

– Кто тебе запрещает вести себя как принцесса? Учись и следуй!

– Как ты?

– А похоже?

– Более чем!

– Ты мне сделала огромный комплимент.

В дверях уже покашливала Ева.

– Ну давай прощаться. Но как ж интересно про вечеринку. Жду подробностей!

= 5 =

Дни бежали своим чередом. Известий от Любы не было. Юля решила сама сестре не звонить и заставляла себя не думать.

Это совершенно не ее жизнь и не ее ответственность. А вот про новогоднюю вечеринку думать нужно было уже вовсю.

Это только кажется, что до Нового года еще месяц, но по большому счету времени нет. Тем более в конце декабря всегда аврал, все как с цепи срываются, срочные грузы в оба конца, задолженности, ответственность перед клиентами, правильно заполненные документы. В это время компанию трясет и колотит. Главный ни разу еще корпоратив не отменил. И как правило, двадцать пятого декабря, аккурат в католическое Рождество, компания садилась за накрытый стол. И здесь было два условия. Никаких ресторанов и никаких аниматоров. Все должно быть искренне, душевно и не вымученно.

Да, для Юрия Анатольевича было важно и праздник отметить, и на коллектив свежим взглядом посмотреть. А где человек раскрывается? Так за праздничными тостами! Особенно после третьего бокала! Да и расслабиться нужно людям. Работа не отдых, сил много забирает. И хотелось Грязеву, чтобы праздники их были особенными, запоминающимися.

К сожалению, чувство меры и вкуса присутствует не у всех. Вкус – это врожденное. Можно приобрести стиль. Научиться. И Грязев учился, он понимал, что у него со вкусом тоже было не очень. А у кого из их фирмы было очень? Как это ни странно, именно у Муравьевой. Вот и не красавица, и ходит в этих своих ботинках, и вроде все у нее просто и невзрачно. Но всегда уместна. Не придерешься. Никогда своим внешним видом не подведет ни на переговорах, ни на банкете после.

А вот глаз радовала секретарша Ира. И одевалась по-деревенски вызывающе, и стыдно порой за нее было. Но хороша! Это ж надо было уродиться такой красивой. И потому Ирине многое прощалось. Вечно все перепутает, вечно самому все нужно перепроверять. Ну и ладно! Тоже мне, директора он из себя, видите ли, изображает. Не из графьев! Это как кровать за собой застелить. Встал, прибрался и пошел! Начинаем с себя!

Ну отправила Маточкина Ирина в прошлый раз в Домодедово вместо Шереметьева. Так сколько лет Маточкину? Сорок пять? Он что, не читает, что на билетах написано? Позор! Правда, он тогда опоздал на рейс, а дальше на переговоры. В Уфе в итоге разразился скандал, и они чуть было не потеряли партнеров. Но ведь уладили же вопрос!

А секретарша потом так рыдала, так винилась! Слеза самого прошибала. Ира сидела в кабинете у Грязева, он наливал ей воды из графина, она пила мелкими глотками и так шумно вздыхала, что Главный ей за эти вздохи был готов простить все. Ну это ж надо было уродиться такой томной и роскошной. Рубенс с Ренуаром вместе рисовали бы только ее.

Как-то он имел неосторожность упомянуть художников при Юле. Он видел в Муравьевой соратника. Ну кому еще расскажешь про Иркину красоту? Не Маточкину же. Страшно даже представить. А так вроде как он ценитель прекрасного, и только.