Огни на дорогах четырех частей света

На лето – долгое, волшебное, светло-прозрачное Тегеранское лето – ресторан перебирается в сад при отеле Надери. По вечерам играет очень хороший оркестр, девушки в венгерских или испанских костюмах поют песни всех стран, – и как приятно услышать вдруг русскую песню!

От улицы Надери сложной неправильной сетью разбегаются маленькие тихие улочки. Некоторые из них безымянны, и тогда адрес живущего на них человека состоит из названий нескольких соседних улиц, между которыми надо его искать. Такой адрес понятен только старожилам, они, впрочем, знают по именам обычно и всех своих соседей.

В одной из таких безымянных улочек квартала Надери, полюбившегося русским, жил инженер Валентин Александрович Ольшанский, издававший русскую газету «Тегеранский листок». Он жил в русском пансионе, помещавшемся в особнячке с маленьким садиком, обнесенным толстой, как ограда крепости, стеной. В сад вела низенькая зеленая дверь, в которую с трудом мог войти человек высокого роста.

Ольшанский жил замкнуто, проводя время за книгами и за пишущей машинкой или у старинного ручного ротатора, на котором печатался «Тегеранский листок». Обед он варил себе большею частью сам на пузатой керосинке, спутнице многих лет эмиграции, раскоряченные ножки которой подгибались от старости. У него были свои правила питания, предписанные ему гималайским йогом. Диета эта безоговорочно исключала мясо и спиртные напитки, которые он заменял наваром гималайских трав.

Между тем, всего несколько лет назад В. А. Ольшанский был мастер выпить и очень ценил кулинарное искусство русского повара ресторана Надери. Его нередко можно было видеть за «русским столиком» в компании старых друзей в саду ресторана. В этом прекрасном саду с тремя большими бассейнами с голубым мозаичным дном (как красиво сверкали в них золотые рыбки) под стройными персидскими соснами, среди которых так живописно бродила по вечерам луна, собиралось шумное интернациональное общество, говорящее на всех языках. Довольно часто слышалась здесь и русская речь. В Тегеране в то время находилась еще большая русская колония, в среде которой были инженеры, археологи, архитектора, художники. Шах Реза Пахлеви, отец царствующего теперь шаха, привлек их к работам по перестройке и модернизации своей новой столицы, Тегерана.

Старый Тегеран совсем не походил на современный большой город, столицу и гордость Ирана. Это была большая, неуклюжая деревня глиняных мазанок и легких деревянных построек, среди которых было вкраплено несколько дворцов, мечетей и особняков, – все это в оправе прекраснейшего пейзажа горной цепи Альборс с увенчанной снегом вершиной спящего вулкана Домавенд (в жерле этого вулкана, по преданию, герой Феридун приковал к стене из застывшей лавы побежденного им «черного дива», духа зла).

В книге русского путешественника Елисеева, побывавшего в Тегеране в 1890 году, есть описание тогдашнего Тегерана: автор называет улицы города «коридорами» и «щелями». Эти трущобы Реза Шах превратил в широкие авеню, хорошо планированные кварталы, прекрасные площади и довольно опрятные и уютные маленькие улицы. В городе выросли новые богатые постройки, окруженные садами, – музеи, отели, банки, правительственные учреждения.

В. А. Ольшанский принимал живейшее участие в преобразовании Тегерана, превращении его в «Париж Среднего Востока». Это по его плану и его указаниям город был буквально перекроен и переделан заново – как приказал Реза Шах своему «градоначальнику» генералу Керим Ага Хану, на службу к которому поступил русский инженер.

Ольшанский занимал хорошо оплачиваемое место, к нему хорошо относились, ценили его работу, сама работа была интересна. Такая удача не часто выпадает на долю эмигранта.

* * *

И вдруг инженер Ольшанский «исчез с горизонта». Он оставил работу, отказавшись от завидного оклада. Ушел от семьи, предоставив жене и двум сыновьям хорошую квартиру и все свое состояние, и переселился в комнату в пансионе. Перестал бывать в саду Надери и встречаться с друзьями. Знакомые забеспокоились, думая – не заболел ли он, разыскали его новый адрес, стали навещать. Они неизменно находили его за рабочим столом, среди книг и бумаг. На вопросы он отвечал неохотно и односложно и, видимо, рад был остаться один. Не находя объяснения внезапному его затворничеству, знакомые удивлялись. Стали поговаривать, что у него «не все дома». В происшедшей перемене винили «гималайских йогов».

Свами Шивананда

Фот. Centre Sivananda de Yoga Vedanta

На стене прямо против рабочего стола Ольшанского висела фотография неизвестного человека в белой хламиде, сидевшего по восточному, скрестив ноги, на тигровой шкуре, разостланной на большом плоском камне на берегу реки. У человека была лысая (или, может быть, начисто выбритая) голова, очень большой лоб, бритое овальное лицо, очень приветливые и спокойные черные глаза, большие рабочие руки, лежавшие на коленях. Когда Ольшанского спрашивали «кто это», он отвечал: «Мастер», – но объяснений за этим не следовало – он погружался в свои бумаги и книги.

Через некоторое время стали ходить по рукам тоненькие тетрадки, отпечатанные на ротаторе на русском языке, под названием «Гималаи говорят», подписанные: «Переводчик В. А. Ольшанский, Тегеранское Отделение Братства Священной Жизни Лесного Университета Веданты в Ришикеше в Гималаях». Это было изложение своими словами учения Шивананды, йога из селения Ришикеш в Гималаях.

С Шиванандой Ольшанский познакомился через книги. Однажды в руки его попала случайно оставленная у него возвращавшимся из Индии знакомым англичанином книжка Шивананды о крийайоге на английском языке, которым в совершенстве владел Олышанский (как знал он также французский и немецкий, и несколько восточных языков и наречий). Книжка произвела на него очень сильное впечатление – он говорил потом, что нашел в ней слова, которых, не сознавая того, ждал всю жизнь. Он написал Шивананде и в ответ получил обстоятельное и приветливое письмо, которое заинтересовало его еще больше. Завязалась регулярная переписка. Ольшанский стал преданным учеником Шивананды и оставался им до конца жизни. Кроме переписки у него был, как следовало из его слов, какой-то таинственный «непосредственный контакт» с гималайскими Мастерами. Сосредоточившись в медитации, он слышал, как «Гималаи говорят». Это название он дал и книжкам, в которых пересказывал по-русски, для русских своих учеников, слова Шивананды и объяснял учение Веданты, древней духовной науки Индии.

Параллельно этим изданиям и переводам он печатал и издавал – все сам, работая по двенадцать часов в сутки, – «Тегеранский листок». За подписку брал он очень дешево; все же «Тегеранский листок» помогал русскому йогу кое-как существовать. Газета являлась сводкой главных происшествий, почерпнутых из английской и персидских местных газет. Большинство русских в Тегеране не знали ни английского языка, ни сложного персидского алфавита; для них газета Ольшанского на русском языке, состоявшая из двух-трех листков, которую по утрам два или три раза в неделю разносил по домам нанятый Ольшанским мальчик, была очень ценна. Из нее, например, они узнали о появлении в небе «Спутника» и историю собачки Лайки, первого межпланетного путешественника. И наблюдая блеснувшую в небе удивительную точку, реализацию невероятного человеческого дерзания (в течение нескольких мгновений «Спутник» был виден в небе над Тегераном), они как-то подсознательно связывали его с пишущей машинкой Ольшанского.

Я помню «тегеранского йога» за его рабочим столом, на котором были сложены уступчатыми пирамидками книги. Рядом, на маленьком столике, стояла старинная русская пишущая машинка с начатой страницей «Тегеранского листка». Всю противоположную сторону занимали самодельные, покрашенные в светло-желтый цвет, полки с книгами. На нижней полке, в углу, на месте толстого словаря, лежащего теперь на столе, свернулся клубочком маленький пестрый котенок, подобранный Ольшанским в мусорном ведре на улице.

По какой-то ассоциации мне вспомнилась тогда средневековая гравюра, изображавшая «Алхимика»: в глубоком кресле у стола сидит старик с длинной белой бородой, склонясь над раскрытой гигантской книгой. На столе стоят глобус и чернильница с гусиным пером, лежит неизбежный – «обязательный» для средневекового философа – череп и, среди свитков пергамента, – циркуль, линейка и наугольник. В высоком окне, сквозь которое врывается сноп солнечных лучей, видны черепичные высокие крыши города. На спинке кресла сидит круглоглазая, вечно-серьезная сова. У ног алхимика – пушистый серый кот, с такими же круглыми как у совы, внимательными зелеными глазами. В глубине комнаты – пылающий горн, и на столике перед ним – колбы, реторты и другие принадлежности, которыми пользуются «алхимики» при своей работе.

В комнате Ольшанского, впрочем, не было ни совы, ни черепа, ни глобуса, ни даже чернильницы с гусиным пером (вместо нее – скромный пузырек с синими чернилами). Не было и глубокого кресла. Вместо алхимического горна пылал огонь старенькой керосинки, на которой готовился отвар гималайских трав. И у «тегеранского йога» было чисто выбритое свежее лицо и никакой бороды.

Ольшанский с увлечением говорил о своей работе с группой русских, которым он преподавал практику медитаций и учение Веданты, со слов Шивананды, по той же схеме как велось преподавание в далеком «Универтитете» в Ришикеше в лесу на берегу Ганга.

На стене, под портретом Мастера, висел диплом в узенькой белой рамке, выданный Университетом Веданты в Ришикеше, Гималаи:

Шри В. А. Ольшанскому[13 - «Шри» – термин, выражающий уважение: «человек достойной жизни», «господин» или «госпожа».]

Университет йоги Веданты. По милости Господа, Источника Вечной Благодати, по воле Всемогущего, удостоверяю, что Шри В. А. Ольшанский найден достойным священного титула Садана Ратна («Драгоценность Духовного Упражнения») за его заслуги на поприще йоги-саданы и непоколебимую преданность Истине, Любви и Чистоте. В знак признания этих заслуг я награждаю его этим дипломом, с моими наилучшими пожеланиями и усердной молитвой к Господу Богу, чтобы Он благословил его и всех других долгой жизнью, благосостоянием Вечной благодати, успехом во всех начинаниях, Видия, Кушти, Пушти и Божественная Рисвария. (Следует подпись, очень маленькими скромными буквами):

    Свами Шивананда.

И в миниатюрной виньетке из двух павлиньих перьев обозначение должности выдающего диплом: «канцлер Университета»[14 - Фотография диплома есть в одной из книжек «Гималаи говорят». – Валентин Александрович Ольшанский умер в Тегеране весной 1957 года. «Университет йоги Веданты» в Ришикеше продолжает свою благотворную работу. Но во главе его в настоящее время стоит новый руководитель. Суами Сивананда покинул этот мир 8 сентября 1963 года.].

По соседству с фотографией Шивананды, дипломом и таблицами и схемами, связанными с уроками Веданты, на стене висели фотографии «ашрама» (общежития) в Ришикеше. Несколько домиков с плоскими крышами и широкими балконами лепятся на лесистом склоне горы, над прекрасной рекой. К воде спускается каменная лестница. У самой воды, на скале, небольшая деревянная постройка, вроде сарайчика, с обнесенной стеной открытой террасой. Это келья Шивананды. Он поселился в ней давно – когда пришел в Ришикеш, широкой пыльной дорогой паломников, с далекого юга. Раньше, «в миру», суами Шивананда был врачом с большим опытом и большой практикой. Отказавшись от мира, сделавшись «суами» (членом монашествующего ордена), он не отказался от врачевания: лечить бедных – священный долг, «дхарма». И лучшее здание ашрама, просторное, светлое и чистое, – бесплатный госпиталь для бедных. На поддержание этого госпиталя идут пожертвования учеников и выручка от продажи книг Шивананды, и также лекарств, приготовляемых членами ашрама, по указаниям Шивананды, из гималайских целебных трав и корней. Отвар некоторых из этих трав дает укрепляющий напиток, заменяющий чай. Эти травы и варил Ольшанский на своей керосинке, в «Тегеранском Отделении Братства Священной Жизни Университета Веданты в Ришикеше в Гималаях», и они давали ему, как он говорил, здоровье и силы.

Истоки Ганга (Гималаи)

Окно комнаты Ольшанского выходило в сад, на маленький круглый голубой бассейн, где только что распустился молодой бело-розовый лотос. Лучи нежного тегеранского солнца лились в окно, играли на стене и на фотографиях – на лице Шивананды, на водах Ганга и вершинах гор, на деревьях леса, придавая изображениям какую-то странную реальность и жизнь. И от сочетания освещенных солнцем гималайских вершин (на фотографиях) и в саду, за окном – молодого лотоса в голубом бассейне и порхающих над ним маленьких ярких птиц казалось, открывались и вели в сияющую бесконечность светлые новые пути.

Марокко

Марзуга

Гора Марзуга на юго-востоке Марокко – гигантская дюна, выросшая среди пустыни. Силуэтом своим она странно напоминает Монблан в миниатюре: широкая, с закругленным верхом, шапка вершины, и, пониже, другая, как бы повторяющая ее форму (купол Гутэ). На фоне синего неба она вздымается золотой громадой, среди низких песчаных хребтов, курящихся желтым дымком в порывах налетающего из пустыни ветра.

У подножия горы находится небольшой оазис и в нем – крошечное селение берберов, названное «Марзуга» по имени горы: несколько глиняных выбеленных кубиков с отверстием для двери и без окон. Вокруг – безбрежное желтое море, песчаная целина, Сахара.

Мы приехали из городка Эрфуда, расположенного в богатом оазисе Тафилалет. Этот очаровательный, весь белый, городок на берегу реки Герес тонет среди плантаций финиковых пальм и зарослей тамариска. Весело журчит вода, бегущая по оросительным каналам плантаций. Город полон людей, представителей самых разнообразных народностей, вперемежку с ослами и верблюдами, на которых едут и перевозят товары бедуины. Торговля процветает, жизнь бьет ключом.

Но стоит только перейти мост через реку, как вы попадаете совсем в другой мир. Голые рыжие скалы вырастают у дороги и тянутся ввысь, образуя гору Джебель Эрфуд; наверху, на крутизне, помещается крепость, похожая на средневековый замок – военный пост. Оттуда далеко видно: внизу, у подножия горы, зеленая зыбь оазиса с вкрапленным в нем белым городом: дальше – черно-бурое бесконечное поле, отороченное лиловыми холмами. Где-то там, за сотню километров от Эрфуда, – Марзуга.

Марзуга лежит вдали от проезжих дорог, к ней ведут только «дороги-следы»; на карте они помечены пунктиром, дающим указание общего направления. Таких «следов» множество – путь по пустыне пролегает везде. Лишь иногда преграждают его небольшие скалистые массивы или гряды низких дюн; они кажутся громадными – каждое самое маленькое возвышение как бы вырастает в сто раз на круглой гигантской тарелке пустыни, где не за что «ухватиться» глазу. Нам стоило немалых трудов найти машину и шофера, который согласился бы отвезти нас туда. Старинный, большой автомобиль с потертыми шинами, который нам предложили, не внушал доверия, но хозяин его (у него было столь загорелое лицо и так укутывал его темно-коричневый бурнус, что нельзя было определить его национальность) уверял, что это и есть самая подходящая машина для путешествия по пустыне, что он уже ездил на ней в Марзугу, и она знает дорогу не хуже верблюда; и что он возьмет с собой механика – на всякий случай – и четыре запасных шины. Мы согласились.

Рано утром мы выехали в сопровождении механика на заваленном старыми, но как будто еще крепкими шинами автомобиле, с запасами бензина, воды и хлеба – это была целая экспедиция. В пустыне ведь нет ни дорог, ни гаражей. Остановится машина – ждать помощи неоткуда.

Сначала мы ехали по дороге, но очень скоро края ее стерлись, куда-то пропали, и она слилась с пустыней. Мы ехали теперь по совершенно гладкому полю цвета вороненой стали. Грунт был покрыт бесчисленными черными камешками, похожими на обломки чугуна. Кое-где, иногда, появлялись небольшие скалы, и машина тогда лавировала между ними, как корабль между рифами.

Один раз появилось что-то, похожее на жилье – мрачные серые постройки, бывшие военные посты, теперь пустые. Они казались брошенной театральной бутафорией в этой неправдоподобно-черной пустыне, которой, казалось, не будет конца. На мой вопрос, «где мы», шофер ответил: «В Сахаре».

Сахара? Вместо желтого песка эти черные камешки, острые и блестящие! Откуда они?

Нам удалось рассмотреть их поближе, когда с грохотом, подобным выстрелу, лопнула шина, и автомобиль остановился среди пустыни (невольно подумалось: как хорошо, что есть четыре запасных шины, а то вдруг пришлось бы идти по пустыне километров сорок!). Эти камни были разной величины и цвета, от угольно-черного до серебристо-серого. Я подняла один из них, блестящий и гладкий, величиной с кулак, он показался мне обломком скульптуры, как завиток волос в бороде ассирийской статуи. Но нет, это была работа природы – каменный локон, древний как сама земля.

Шину переменили, и мы двинулись дальше. Камешки под колесами шуршали и потрескивали, казалось – едем по снежному утреннему насту.

Иногда на горизонте появлялись дюны – сначала в воздухе, как миражи – чуть выше горизонта, отделенные от земли сверкающей полоской белого тумана. По мере того, как мы приближались к ним, полоска стушевывалась, и они «садились на землю», превращались в холмы. Потом снова становились миражем и исчезали. Ехали мы долго, часов пять, медленно, с остановками.

Неожиданно желтым озерком по черному грунту разлилось большое пятно песка, откуда-то издалека нанес его ветер. Потом еще и еще – желтое перемешалось с черным. Вдруг вдали над черной Сахарой засверкал золотой треугольник. Марзуга! Мы приближались к цели путешествия.

Появились признаки жизни: одинокое полувысохшее дерево (издали я приняла его за бедуина на верблюде). Потом – небольшой овражек, склоны его покрыты серыми пучками сухой травы, и там пасутся худые, черные козы. Вспорхнула рыжая большая птица, ветер донес лай собаки.

Вот и поселок: четыре глиняных домика, с дверьми, но без окон, похожие на детские кубики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Два осла понуро стоят в тени стен, да несколько крошечных курочек и петушок-пигмей равнодушно разгуливают вокруг домов, даже не пытаясь рыться в песке, – все равно ничего не найдешь. Небольшая серая собака, худая, с злыми глазами, подозрительно поглядывает на нас; время от времени она разражается глухим, отрывистым лаем. Сразу за деревней виднеется серое пятно оазиса.

Наша машина остановилась у самого большого дома – «гаража», как назвал его наш шофер. Несмотря на это пышное название, около него не было никаких признаков «гаража» (если не считать валявшейся на земле старой, негодной шины) – ни кокетливой, ярко раскрашенной помпы с насосом, ни цистерны, ни бидона, ни даже бочки. И ни одной машины; вместо того под навесом стоял осел.

У двери нас встретил хозяин «гаража», загорелый, худой и высокий бербер в живописной полосатой «джелябе»[15 - «Джеляба», марокканская одежда, – широкий халат с капюшоном; они бывают различной толщины и цвета, чаще всего серые и коричневые с яркими неширокими полосами. Их надевают одну на другую, две или три, в зависимости от сезона.]. Наши спутники завязали с ним оживленную беседу; вскоре к ним присоединились еще два-три человека, вероятно, все мужское население поселка.

Эти люди, видимо, были нам рады – не так часто сюда приезжают. Они окружили машину, почтительно, осторожно и нежно, точно лаская, к ней притрагивались. Всякая приехавшая машина, здесь явление из другого мира.

Берберы совсем не походят на арабов. Смуглые – но с золотистым, а не оливковым или пепельным, как у арабов, оттенком кожи; скулы слегка выдаются, глаза карие, или нередко зеленовато-серые (у арабов они «черные, как ночь»), глубоко сидящие под сильно выступающими надбровными дугами. Они приветливы, охотно улыбаются. Язык их мягче арабского, более походит по звуку на романские языки.