Жители ноосферы

– Ну все-таки объясните…

Объяснила. О величие непостижимого абсурда нашей родины! Дитя, скажем, своей лучшей, любимейшей, безвременно усопшей подруги, даже если она письменно завещала его под мое покровительство, я могу принять под крылышко лишь в единственном случае – когда у малыша нет на всем свете никаких родных. Или когда они официально отказываются от опекунства и прав на малыша. Тогда я могу ходатайствовать, чтобы эти права передали мне. Могут передать, могут отказать… и вообще, суд разберется, если дело сомнительное…

Я сама не заметила, как скользящим, легким движением эфы по песку переместилась к испугавшимся зрачкам Нины Семеновны:

– Вы поможете сделать так, чтобы мне передали право опекунства? Или даже удочерения?

Она отклоняется от меня в искреннем шоке:

– Ин, ты в своем уме? Инна! Какая-то хиппарка родила не пойми от кого… Они все наркоманы, спидозные через одного… Ребенок наверняка болен… Если тебе так хочется усыновить кого, давай я тебя на очередь поставлю, хоть проверенного тебе отдадим… А этой ты только на лекарства работать будешь! А пеленки, а памперсы… Да ты вообще знаешь, во что тебе обойдется ребеночка этого выходить? Да и любого другого? Это, подруга, не роскошь, а разорение страшное! Куда тебе ярмо на шею? Ты у нас дама одинокая, безмужняя, ты бы о себе подумала…

– Да, Нина Семеновна, да. Я одинокая. Я безмужняя. Я о себе хочу подумать.

Губы говорят, а глаза следят – сумерки цвета дымчатого топаза, пухлые светочи фонарей вдоль моста, узор звезд над лицом, когда Пашка подхватил меня на руки, перекинул над парапетом: «Боишься? – Нет! Я же тебя не выпущу! – Тогда тест на доверие: а если вместе упадем? – Вместе ничего не страшно! – Ты храбрый маленький заяц…» Но поскольку эта картина сокрыта от Нины Семеновны, ей не понять моего решения.

Она пытается говорить что-то безусловно справедливое, на лице у нее выражение школьной учительницы.

– Нина Семеновна, спасибо за то, что обещали поддержку…

– Я обещала?!

– Я так поняла. Разве нет? Короче, я сейчас пойду, вы мне уже очень помогли, и я надеюсь, что в следующий раз вы меня просто спасете. Моей же благодарности не будет границ – иногда, знаете ли, и журналисты бывают полезны…

Недаром же мне все коллеги говорят: «Лиса ты, Инка!» Совершенно лисьей побежкой, заметая следы хвостом, скрываюсь через дыру в заборе.

Я снова на работе, за столом, с ручкой в руке, замерла над листом бумаги – срочно дошиваю тематическую полосу. Не шьется.

Игорь: – Ин, дай сигареточку!

Я (рассеянно): – Нету. Я курить бросила.

– ?!

Три пары ошалевших мужских глаз, три дурацкие улыбки направлены на меня одну:

– Ну даешь, кормящая мама! Война в Чечне прекратится, наверное!

Я иду на должностное нарушение – в смысле, использую профессиональные возможности в личных целях. Есть списки всех жителей города, с адресами, с телефонами. В компьютерах. Есть такие ребята, которые из компьютеров не то что нашенский адрес – домашний телефон Моники Левински достанут. Если их хорошо попросить. Я хорошо попросила… знала, кого обаять. И на экране монитора возникает череда Митяевых, из которой мой ищущий взгляд выцепляет Митяеву Дарью Викторовну, 1982 года рождения, прописанную в самой что ни на есть Тьмутаракани, на Северном, и Митяеву Алевтину Петровну, 1960 года рождения, в чьем имени сразу видится многотрудная житуха рабочей окраины, неудачный безрадостный брак с Митяевым Виктором Савельевичем (пометка «выбыл, 1990 год»), постоянное подавленное раздражение на дочек не-таких-как-хотелось-бы, ибо в той же, судя по всему, частной халупе значится еще Митяева Виолетта Викторовна, 1978 года рождения (как раз тогда мода с западных имен перекинулась на кондовые). Мне очень не хочется ехать туда, еще сильнее, чем в Прутвино, которое висит надо мной дамокловым мечом неизбежной командировки, но… как иначе?

Северный – не то место, чтоб утопать в садах. Цветущие яблони, груши, сливы за дощатыми заборами – как неряшливые ляпы белил. Между неряшливо проведенными оградами – безнадежно захламленная торная улица. Асфальт здесь, похоже, известен как коммунизм – в виде недосягаемой мечты.

Чувствую, как неуместны в этом закутке мира мои клетчатые джинсы и очки-хамелеоны.

Через калитку, которую страшно трогать – нашпигуешься занозами:

– Здравствуйте! – пустому двору. – Митяевы здесь живут?

Вековое неприятельское молчание в блочных стенах (финский дом) и треснутых окнах.

Да что ж это я теряюсь? Калитка-то держится на проволочной символике. Снимаю петельку, пинаю доску…

– Алло! – входя во двор.

– Чего еще?

У них это «чего?», стало быть, фамильное. Женщина в китайских тренировочных штанах на смолоду не задавшейся фигуре, в перманенте образца начала 80-х, в заношенной майке. Взгляд очень и очень недобрый. Но как ее винить, она всей жизнью приучена никому не верить и не ждать хорошего. Как и я, впрочем. Просто на моих эмоциях больше лоска.

Стоит ли пересказывать наш с нею разговор? Органическая вежливость моей речи, чужеродный для улицы Первомайской в поселке Северном вид и задетое больное место – непутевая младшая дочь, «засветившаяся перед журналистами». Можно было бы вести себя и попроще, но тогда кто знает, как бы дело повернулось. А так – Алевтина провела меня в сени, больше для того, чтобы соседи не совали нос в наши дела. Она физически страдала от моей посторонней причастности к изнанке их семейной жизни. Она в транс впала от известия о Дашкиной дочке – прикиньте, узнала, что стала бабушкой, от меня! И с ходу отказалась «кормить, поить, воспитывать – коли нагуляла, пусть сама разбирается! И ее-то больше на порог не пущу!».

Сама того не осознавая, она вытряхнула передо мной все прочие личные дела – и как муж, строитель, от нее в Москву перебрался по лимиту, хоть официально не развелись, а уж восемь лет носа не кажет, и как старшая шалавится леший знает с кем, и как ее мать, бабка, то есть, девчонок, помирала на вот этих узловатых руках, а никому из семьи и дела не было, и каково ей работается смолоду намотчицей катушек. Я ее перебила тем, что шлепнула на угол пожившей деревянной скамьи лист бумаги, авторучку:

– Пишите, я продиктую! Хоть одной проблемой у вас станет меньше!

Надо же – она провела меня в комнату, убранную в соответствии со слободскими понятиями о красоте, сесть не предложила, но сама нацепила очки и написала отказ от внучки с тяжеловатой покорностью выходца из народа, глубинно верящего, что кому-то виднее, что делать. И расписалась, и число поставила.

– Вы, что ль, хотите удочерить?

– Почему бы и нет?

В ее лице читалось: «С жиру бесится!»

– Алевтина Петровна, а где Виолетта?

– А кто ж ее знает! Небось, со своим новым шлындает. Не ночевала. Зачем она вам-то?

– Я бы хотела, чтобы она тоже расписалась, что не возражает против устройства судьбы вашей внучки моими силами. Ну, для формальности…

Еще один визит сюда мне бы не хотелось наносить.

Из монолога Алевтины я поняла все и о старшей дочери. Тошно передавать. Но Бог подыграл мне, и, громыхая каблуками, в комнату ввалилась девица, состоящая из форм, очень похожих на материнские, и жующей челюсти.

С ней мы договорились еще быстрее. Дашку тут откровенно не любили. И она семью не любила. Недаром не появилась даже на роды.

– Адреса мужа у вас нет?

– Какой он мне муж! На Дашку алименты забыла, когда и переводил последний раз. Небось, работает там без трудовой. А может, уж и не жив… Мне, что ль, по-вашему, дел больше нет, как ему письма писать?

Резонно.

Хватит ли мне подписей трех Митяевых?

Я кладу на стол Нине Семеновне отказы ближайших родственников от той, кому лишь предстоит оконкретиться в человеческую единицу.

– Как ее зарегистрировать в ЗАГСе? Или где там?

– Ты все же решилась?

– Не отговаривайте. Помогите. Любые деньги!