Смертоносная чаша

Занавес открывался. В зале уже были погашены свечи. Вспыхнули огни рампы. Наше представление начиналось, и я молил Бога, чтобы оно прошло удачно. Этого требовала моя профессиональная честь.

На сцене мы разыгрывали незатейливую историю, воспетую еще Шекспиром. Это была история Ромео и Джульетты. Простенький сюжет о пылкой, самоотверженной любви молодых людей, перед которыми стал выбор: жизнь или смерть. Жизнь в не любви, в не радости, в не свободе. Жизнь поодиночке. И смерть, которая несет с собой и любовь, и радость, и свободу (во всяком случае, они верят в это), ибо они умирают вместе.

Мы намеренно представляли совершенно реалистически. Сюжет, по нашим планам, был максимально приближен к жизни, к земле, к людям. Мы не хотели запутывать историю, усложнять надуманной философией и нагружать тайным смыслом. Здесь правда должна быть просто правдой. А ложь – ложью. Любовь – только любовью. А ненависть – ненавистью.

Не знаю, аплодировал ли бы нам Шекспир, но театральные критики, несомненно, съели бы нас, обвинив в примитивизме и бездарности. Но нам на них было глубоко плевать, поскольку им не предоставится возможности поиздеваться над нашим спектаклем: он появится и умрет в стенах этого клуба. А жить будет всего один день.

На театральных подмостках вовсю бушевали страсти, в центре которых были Вася (Джульетта) и Стас (Ромео). Они великолепно подходили на эти роли. Почти дети. Столько наивности! Столько веры в добро и счастье! Я внимательно следил за их игрой, и у меня невольно щемило сердце: они словно бы играли в свое прошлое, словно пытались искренне воссоздать картину их ушедшей любви. И диалоги придумывались почти экспромтом. А возможно, они их и не придумывали, просто повторяли прошлое. И Васины щечки горели румянцем, и я мог поклясться чем угодно, что в эти мгновения она начисто забыла про меня. Стас, который разлюбил Васю окончательно, вдруг сегодня, в этот вечер, на этой сцене, вспомнил абсолютно все. Он вновь любил.

Они шли по уже испытанному кругу, мысленно задавая себе вопрос: почему все случилось именно так, если им было так хорошо вместе? Их глаза горели огнем и страстью. И это была отнюдь не игра, они снова любили. И зажигали этой любовью зрителей. И заставляли верить, что на свете существует любовь. Мне становилось больно от этого, хотя я прекрасно понимал, что прошлое невозможно вычеркнуть из памяти. Рано или поздно оно настигает каждого. Я не представлял, как они будут смотреть друг другу в глаза после спектакля, ведь рано или поздно рассеется иллюзия театральной рампы. Рано или поздно они вновь будут стоять на земле и думать: «Боже, что это было?» Мне было немного жаль их, потому что я отлично усвоил, что прошлое можно лишь воспроизвести – вернуть его невозможно…

Нам с Вано в этой пьесе были отведены роли злодеев. Я приложил все умение, чтобы сыграть профессионально. Холодный взгляд черных глаз. Презрительная ухмылка. Равнодушные жесты. Вано же абсолютно ничего не смыслил в актерской игре, и у меня возникло беспокойство, что он провалит спектакль. Но я ошибся. Я понял, что отсутствие лицедейства можно прекрасно заменить внешними данными. Вано и впрямь никого не изображал, но беззубый рот, лысый череп и татуировка на волосатой руке говорили сами за себя.

Ставку мы сделали на эпилог, где были обязаны – по законам «КОСА» – изобразить смерть красивой. Но мы не собирались показывать саму красавицу смерть. Мы решили и героям, и зрителям не предоставлять права выбора. Мы просто загоняли их в угол, говоря о том, что и в самых безвыходных ситуациях есть выход. Он единственный, но он есть. И это не что иное, как смерть. Она может уничтожить тело. Но убить душу, убить любовь – никогда. Для наших героев в жизни главным была любовь и смерть – по сравнению с ней – выглядела всего лишь эпизодом. Впрочем, как и сама жизнь. Ни жизни. Ни смерти. Только любовь. Да здравствует любовь!

Мы подошли к эпилогу. Вася-Джульетта в крепдешиновом платьице, усыпанном мелким цветочком, в самом центре сцены. В глазах – столько боли и столько любви! Любви к Стасу-Ромео, стоящему напротив нее. Он бледен. Небесно-голубой взгляд, уже нездешний. Он пронизан тоской и неизбежностью. И еще верой. В победу любви. На заднем плане мы с Вано – два злодея, сумевшие загнать в тупик героев, но не сумевшие загнать в тупик любовь.

Вася тоненькими дрожащими руками протягивает чашечку с ядом.

– Выпей, любимый, – еле слышно произносит она, – выпей. Только так мы победим зло. Только так обретем покой и счастье.

Он берет из ее рук чашечку. И пьет медленными глотками. Его губы шепчут в ответ:

– Я не прощаюсь с тобой, любимая. Я не прощаюсь…

И он медленно опускается на пол. Вдруг я читаю ужас в его глазах. Черт побери! Стас испортил всю сцену! Он перечеркнул весь спектакль! Идиот! Не ужас, а счастье! Счастье должно быть написано на его мертвенно-бледном лице! И я за спиной Вано отчаянно жестикулирую, объясняю Стасу, что еще не поздно переиграть. Но этот упрямец неумолим. Он тяжело дышит. И что-то шепчет пересохшими губами. Но я не слышу его слов. Он морщится, словно от невыносимой боли. Стонет и издает громкий вздох. И на его бледном лице по-прежнему написан ужас.

Мои кулаки сжимаются от негодования. Да уж! Красавица смерть с лицом, полным ужаса. Этот эпизод не входил в планы. И вряд ли может понравиться владельцам «КОСА». Наверняка этот холеный красавчик сделал все назло мне. Он вновь полюбил Васю. И решил отомстить за мою любовь к ней.

А Вася! Черт побери! Она с ним в сговоре! Почему она не пьет из этой чашечки? И в ее глазах застыл нескрываемый страх!

– Ну же, Васенька, – ласково шепчу я, – пей же! Вася! Ты должна выпить! Слышишь! И упасть замертво рядом со своим любимым Пьеро!

– Выпить… – машинально повторяет она. – Нет! Я не хочу! Не хочу!

В зале послышался шум, выкрики, кто-то даже умудрился свистнуть. Но мне уже плевать на зрителей. Я хватаю Васю за руку. И с перекошенным от злости лицом шепчу:

– Ты с ума сошла, негодница! Ты хочешь провалить наш спектакль! Ты… Ты…

Она медленно поворачивается ко мне. Ее глаза полны ужаса. Губы дрожат. Нет, это не похоже на игру.

– Ник, он мертв, Ник… О Боже, он мертв…

Я несколько секунд стою неподвижно. С абсолютно тупым выражением на лице. Я пытаюсь осмыслить сказанное. И мне это плохо удается.

– Ник, ты слышишь меня, Ник… Он мертв…

Мертв… Занавес закрывается. Ромео мертв. Разве он не должен был умереть? Ведь так было написано в моей пьесе. Впрочем, про это написал еще кто-то задолго до меня. Кажется, Шекспир. Он мертв…

Наш спектакль закончен, и его продолжение уже идет вне сцены, совсем не напоминая игру. «Скорая помощь», милиция. Толпа завсегдатаев клуба, подавленных происшедшим.

Стаса тащили на носилках два санитара. С тупым равнодушием на лицах. По-моему, им этот ажиотаж даже нравился. Появилась возможность себя показать. Впрочем, это особенности их профессии. Равнодушие, привычка и мимолетная радость оказаться в центре внимания.

Уголки простыни, которой был прикрыт Стас, все время загибались. И я невольно смотрел и смотрел на это неподвижное бескровное лицо, на котором по-прежнему – теперь уже навечно – застыл ужас. Теперь он не напоминал лорда Байрона. Он как никогда был похож на несчастного Пьеро, отыгравшего свою роль до конца и погибшего в финале. Мне до слез было жаль этого мальчишку. И я испытывал вину перед ним, как, наверно, каждый, кто хоть раз сталкивался с ним. Я вспомнил, что при первой встрече заметил на его лице печать неизбежного конца. Но разве я мог своими смутными предчувствиями предотвратить эту смерть? Впрочем… Боже, каким же я был идиотом! Стас перед спектаклем пытался что-то сказать, объяснить что-то важное. Он доверял мне! А я не оправдал этого доверия. Может быть, кто-то не захотел, чтобы я это услышал?! Хотя… Скорее всего, это просто стечение обстоятельств.

И вдруг этот клуб показался мне до боли комичным. С его свечками над каждым столиком. С его зеленью, усыпанной розовыми цветочками. Как в гробу! Клуб, где на все лады расписывались прелести смерти. Что ж, вот она! Любуйтесь ею! Пойте ей дифирамбы! Вы так ее желали! Вот она! Перед вами! В лице этого молоденького парня, который уже никогда… Никогда не проснется утром. Не выпьет чашечку кофе. Не пройдет по дороге, усыпанной осенней листвой. Не улыбнется небу. И не полюбит девушку с пепельными волосами. Никогда… «И осень нас заставит уйти из жизни, как потемневшую листву…» Никогда… Слово «никогда» меня пугает. Если бы у человека было несколько жизней, тогда стоило поиграть в игры «КОСА». Но слово «никогда» начисто перечеркивает эту игру. И, пожалуй, в эти часы никто из столичной богемы не пожелал бы оказаться на месте Стаса. Никто не верил в красоту смерти. И в счастье после нее. Все было гораздо проще. И гораздо банальнее. Мертвое тело. Слово «никогда». И обостренное понимание того, что скоро каждый окажется под землей. Совершенно один. Постепенно боль поутихнет. Лицо забудется. А жизнь будет продолжаться. Я был совершенно уверен, что в эти часы все по достоинству оценили жизнь, как оценил и я. Пусть в ней тысячи несчастий, ложь, предательство. Разочарования. Все-таки это лучше испытать на земле. Чем…

Я сжал ладонями виски. Я был настолько потрясен смертью, что у меня даже не возникло вопроса, кто же все-таки убил Стаса. Меня постепенно вывели из оцепенения. И моя тоскливая философия была разом перечеркнута четкими вопросами следователя, на которые я никак не хотел отвечать. Но мое желание никого не интересовало. Жизнь продолжается. Человек убит. И главным в этой жизни на сегодняшний день было найти убийцу, а не размышлять о справедливости и несправедливости нашего мира.

– Я понимаю, – сказал следователь, изо всех сил стараясь сделать понимающее лицо. Но у него не получалось. – Я понимаю, вы устали. Эта кошмарная ночь. И все же… Мы обязаны задать вам несколько вопросов. Сегодня. Для более подробного допроса вы будете вызваны завтра.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

Мне этот человек почему-то сразу не внушил доверия. А может быть, я слишком болезненно реагировал после шока. И все же… Я каким угодно мог представить следователя. Низким. Высоким. Умным. Глупым. Сильным. Слабым. Но только не таким. Все в нем было безукоризненно: и отутюженный костюмчик – ни одной пылинки, и блестящие, начищенные туфли – ни одной грязинки (это в такую-то погодку!), и пухлые щечки с румянцем, и ухоженные руки. Мне слабо верилось, что человек с такой безупречной внешностью способен копаться в грязи, не боясь при этом испачкаться. Нет уж! Он не позволит, чтобы его нежные ручки, чистый костюм и безупречная совесть были забрызганы грязью. А чистюлям я никогда не доверял. И поэтому, насторожившись, смотрел прямо в лицо Юрию Петровичу (так он представился, хотя был на вид младше меня). Он, впрочем, не отводил глаз. Видимо, думал, что сможет уловить фальшь в моих глазах. Как бы не так! Он, конечно, не брал в расчет, что я артист и, если захочу что-либо скрыть, он в жизни об этом не догадается.

– Да уж, – тяжело вздохнул Юрий Петрович, словно угадывая мои мысли, – труднее всего иметь дело с людьми необычной профессии. Обыкновенного человека всегда легче расшифровать.

– Убийцы, как правило, необыкновенны, – усмехнулся я. —

Так что, пожалуй, дело не в профессии.

Мы сразу не понравились друг другу. Но я не был девицей, поэтому мне его любовь была не нужна.

Следователь, словно вопреки моему мнению, премило улыбнулся и провел ладонью по своим редким, чем-то смазанным волосам.

– Скажите, где вы находились во время гибели вашего… – Он запнулся, не зная, какую степень родства присвоить Стасу по отношению ко мне. Или он сделал это умышленно, давая мне возможность самому на это ответить.

– Коллеги, – продолжил я за него.

– Вы давно с ним работаете? – небрежно спросил Юрий Петрович.

– Давно, если сутки можно назвать вечностью. Правда, для некоторых они и обратились именно вечностью.

– И в течение суток он стал вашим коллегой?

– Не в течение суток, а в течение одной репетиции. Этого вполне достаточно.

– Хм. Мы отвлеклись.

– Да, – тут же согласился я. И подробно описал место, где находился во время заключительной сцены. Хотя, думаю, за меня это уже давно сделали мои доброжелатели.

Не знаю, то ли моя природная подозрительность, то ли осторожность заставили сосредоточиться в несколько минут, но я, отбросив все рассуждения о смерти, решил тщательно обдумывать каждое слово и ни под каким предлогом не открывать карт. И хотя сам я толком не знал, есть ли они у меня, но сообразил, что любое неосторожное слово может навредить и мне, и моим друзьям, так как участвовали в спектакле только мы, четверо, и один из нас был уже мертв.

– Скажите, ваш друг имел склонность к самоубийству? – продолжал допрос Юрий Петрович, намеренно подчеркнув интонацией слово «друг», тем самым демонстрируя, что для него друг и коллега – одно и то же.

– К самоубийству? – Я сделал вид, что думаю. И даже для полной убедительности наморщил лоб. Впрочем, версия самоубийства для нас и для руководства «КОСА» была наиболее благоприятной. Для меня же правда была важнее. – В этом клубе все склонны наложить на себя руки. Только не спрашивайте почему. Я вам все равно не отвечу. Думаю, руководство «КОСА» даст вам надлежащее объяснение.

– Допустим. Но я и так наслышан об этом заведении и теперь хочу узнать ваше личное мнение: был ли Стас Борщевский склонен к самоубийству?