«Я слушаю, Лина…»

И направилась к двери. За которой были и месть. И возмездие. Но я не знала, справедливость ли?..

Я приоткрыла дверь. Он сидел на кровати. Вцепившись руками в горло, словно задыхался. И безумным взглядом смотрел на меня. И его побелевшие губы дрожали. Мы долго смотрели друг на друга. И я неожиданно, совсем не кстати, увидела на его лице печать… Печать неизбежности. Я вздрогнула. И вновь оглядела свои руки. В них находилась его жизнь. Хрупкая, как стекло. Стоило чуть надавить пальцами. И она хруснет. В моих пальцах. Возможно, поранив мои руки до крови. И я уже чувствовала эти острые осколочки его жизни, впившиеся в мою кожу. И я уже видела алые струйки крови, сочившиеся между моими пальцами. Как просто. Стоит только надавить пальцами. Как все удивительно просто. И месть И возмездие. Но только не справедливость.

Я плотно прикрыла дверь. И спиной прислонилась к ней. Словно встала на защиту чужой. И абсолютно безразличной мне жизни. И мое решение возникло внезапно. Неожиданно для меня самой. Независимо от меня.

Я взглянула Филиппу прямо в глаза. И он не заметил в моих глазах предательства. Он никогда не умел читать по глазам.

– Да, Филипп. Конечно, да. Я тебе помогу.

И мне трудно уже было судить: предательство это было? Или справедливость…

Филипп облегченно вздохнул. Прикоснулся губами к моей руке. И моя рука при этом не дрогнула. И я поняла. Что именно в этот момент. Именно в это мгновение. Именно в этот миг. Я разлюбила его окончательно.

– Я знал, Лина. Что ты меня еще любишь. Я это чувствовал. И знал, – глухо выдавил он. И, сгорбившись, направился к выходу. И бесшумно закрыл за собой дверь.

И я видела его. Тяжело ступающего по рыхлому снегу. И я видела его слезы, мягко падающие в снег. И оставляющие на снегу черные дырочки. И я видела его жизнь. Загубленную этой ночью раз и навсегда. Жизнь самого сильного во всем мире, во всей вселенной человека.

– Вас зовут Лина?

Я вздрогнула. И обернулась. Его глаза преданно смотрели на меня. И мне понравилась эта детская преданность.

В нем было так много от доверчивого ребенка. Ребенка, о котором я так мечтала. И которого так и не смогла родить. Ребенка, который мог заполнить пустоту моей жизни. И которого мне так захотелось прижать к своей груди. Пригладить его растрепанные волосы. Успокоить. И я словно увидела его в этом растерянном парне. А он словно прочитал мои мысли. И как-то неловко припал к моей груди. И я прикоснулась к его непослушным волосам.

– Вас зовут Лина… – еле слышно прошептал он. – Очень мягкое, нежное имя. И такая страшная профессия. Но почему?

Почему… Пожалуй, я могла на это ответить. Я помню, мне мама говорила:

– Доченька, ты обязательно станешь музыкантом. Или поэтом. Ты так любишь красивое.

Я очень любила красивое. Будь то чувства. Будь то образ жизни. Будь то человек. Я придумала своей собственный мир. Мир музыки, искусства. И красоты. В котором представляла жизнь только по законам прекрасного. И я с детства не могла принять другой. Мир похабщины, необузданности, безнравственности. Мир грязи. И чем больше я любила одно. Тем больше ненавидела второе. И эта ненависть пересилила любовь.

Я решила посвятить свою жизнь борьбе с порочностью. Я выбрала профессию, уничтожающую испорченность и аморальность. И уже не замечала, что в этой борьбе я теряла, разбрасывала любовь к чистоте. Каждодневно сталкиваясь с грязью, кровью, смертью. И моя ненависть увеличивалась. И я уже не замечала, что эта профессия постепенно уничтожала и мой идеальный мир. И если в детстве в моем сердце еще оставалось место для понимания и сочувствия. То теперь мое сердце окаменело. Оно не признавало вариантов: может быть? а вдруг? с какой точки зрения посмотреть… Оно признавало только два слова: да или нет. Вариации на тему «заблудшей души» не принимались в расчет. Если совершил преступление – отвечай за него. И меня не должно волновать, что тебя к этому привело. Существует лишь факт преступления. И факт, что от этого преступления кто-то незаслуженно пострадал. Это были неизбежные издержки моей профессии. Иначе быть не могло. Иначе правосудие зашло бы в тупик. Смешав в одну кучу понятия добра, зла, вины, безнаказанности, справедливости. И я как представитель правосудия допустить это не могла. Я принесла свои чувства в жертву профессии. Мое сердце каменело. Моя душа безмолвствовала. И лишь безукоризненно четко и логично работал разум. И каждое вновь раскрытое преступление являло собой победу разума. И поражение чувств.

И я уже не жалела об этом. Моя профессия была сродни профессии врача, привыкающего к смерти. Но врач имел дело с людьми. Я же никогда не могла назвать преступника человеком. И лишь сегодня. Глядя на это растерянное, почти детское лицо. Мое сердце вздрогнуло. Логика моего разума сбилась. И в моем сознании смешались все на свете понятия. Каждому из которых когда-то было отведено свое четкое место.

– Лина, – окликнул он меня. Перебив все мои запутанные мысли. – Лина, но почему… Почему вы это сделали? Еще не поздно отказаться…

Я пожала плечами.

– Я не знаю – почему. Это первое безрассудство в моей слишком рассудительной жизни. И надеюсь – последнее.

– А что потом?

– Не знаю. Впервые в жизни я ничего не знаю.

– Вы будете вести следствие?

– Это будет самое любопытное в моей практике дело, Малыш.

– Меня зовут Олег, – спустя несколько часов нашего знакомства представился он. – Но мне нравится когда вы меня так называете. Меня давно так никто не называл.

– Это будет самое любопытное в моей практике дело, Олег.

– Может быть лучше – Малыш?

Я не выдержала и улыбнулась. Он так напоминал взъерошенного воробья. До чего я все-таки не люблю этих лохматых неопрятных подвальных юнцов!

И он ответил внезапным смешком на мою улыбку. Он даже подпрыгнул на месте. И хлопнул себя по залатанным джиновым коленкам.

– Ха! Ловко же мы обведем их вокруг пальца! Преступник скрывается в квартире следователя! Гениально! – и он с восхищением бесцеремонно оглядел меня с ног до головы. – Я не перестаю тобой восхищаться.

Я нахмурила брови. Я по-прежнему не могла смириться с его нахальством.

– Давно ли мы на «ты»?

– Ты давно. Я – с этой минуты. Мы все-таки в некотором роде союзники. Разве не так?

Он определенно или великовозрастный инфантил. Или великовозрастный хам. Скорее всего – и то, и другое. Его подвальное воспитание позволяет мгновенно забывать о неприятностях. А его почти детское представление о жизни тут же рисует ему картину забавных приключений, в которых он непременно должен участвовать. По-моему, до него вообще еще толком не дошло. Что он убил человека. Девушку, которую он близко знал. Что ж. Таким людям не так уж плохо живется. И с какой стати я взялась его оправдывать? Он этого совсем не заслуживает. Ну, а если он по-другому не может себя вести? Если он вырос совсем в другом мире? Разве это его вина?

Черт! Что с тобой Лина! Ты ли это! И когда ты допускала подобные мысли! И почему твоя драгоценная логика. Которой ты всегда так кичилась, разлетается в щепки…

А он, словно желая окончательно победить мой рассудок. Бесцеремонно потащил меня в спальню. И бухнулся, не разуваясь на кровать.

– Лина, когда ты морщишься, то становишься на десять лет старше!

Я не находила слов от возмущения.

– Подойди к зеркалу, Лина! Ну же! Поближе! – он подскочил с места и силой потащил меня к широкому зеркалу на стене.

– Ну, посмотри же! Ну, что ты там видишь?

– Я? Я вижу только нахального мальчишку с немытыми волосами и в грязных джинсах!

– Не то ты видишь! Не то!

Он не на шутку разошелся. Размахивал длинными руками. И даже, как мне показалось, похорошел. Быстро же он оправился от удара. Или действительно не понимал истинную трагедию случившегося с ним этой ночью.

– Ты внимательней смотри, Лина! Что за костюм на тебе! С ума сойти можно! Такое можно увидеть только в журнале для стареющих женщин.

Боже! Какая неслыханная наглость! И я внимательно оглядела костюм – предмет моей бесконечной гордости. Строгий, очень дорогой, по-моему, английский. Он подчеркивал стройность моей фигуры. И глубину моих мыслей. И, безусловно, бескомпромиссность поступков.

Когда Филипп меня в нем увидел. Он даже поежился и сказал.

– Лина, каким я был идиотом! Я смел думать, что ты моя подчиненная. С сегодняшнего дня я у тебя в полном подчинении, Лина!

И первым делом, по-моему, он влюбился в мой костюм. И только потому уже в меня. Скорее всего его внезапно вспыхнувшая любовь означала некий протест против своей личной жизни. Его дочь и его жена никогда бы не одели такой строгий английский костюм. Они были совсем другими. Их дом не знал порядка вещей. Пожалуй, в их разуме и душе тоже царил полный кавардак. И Филипп никогда не мог смириться с этим устоявшимся хаосом. Он искал последовательности, системности и логики в вещах и в чувствах. И нашел это во мне. И полюбил. Мы были удивительно с ним похожи. Но это не мешало нашей любви. Ей мешало совсем другое…

Мои грустные воспоминания утонули в воплях этого невоспитанного юнца.