Гайдебуровский старик

– В такой-то дождь! Делать им больше нечего. Смотрели бы телевизор!

– Да там смотреть нечего. Вот они и едут. Но все равно будут смотреть телевизор на даче.

– И это верно! А я вижу вам лучше, дорогой Аристарх Модестович! И слава Богу! Только кончится моя смена, я к вам забегу! Может, лекарство какое купить? Сейчас так много новейших продуктивных препаратов…

– Нет, нет, не стоит беспокоиться! – слишком поспешно ответил я, подталкивая его ненавязчиво к двери. Так и не решив, как мне его называть, на «ты» или на «вы». И стараясь избегать местоимений. – Безмерное спасибо за заботу. Но, ей-богу, у меня все есть.

– Надеюсь, не с прошлого века! – хохотнул регулировщик, довольный своей шуткой.

Я, совсем осмелев, даже похлопал его дружески по плечу.

– Шутник. Но мне действительно лучше. Вот выпью аспирин, старое проверенное средство. И сразу – в постель. Мне понадобится много часов хорошего сна.

Мы пожали друг другу руки, и парень выскочил за дверь, плотно ее закрыв. И поправил табличку с надписью «закрыто».

Все. Я облегченно вдохнул. И повернул ключ в замке. Я закрыт для всех. В том числе и для дождя, который вновь усилился. И для молнии, которой меня не обжечь. Мне стало легче. Похоже, действительно спала температура. Я огляделся.

Тело по-прежнему лежало на полу. Впрочем, о чем я? Мертвые не уходят. И просто так не исчезают. Я побродил по комнате, заглядывая в каждый угол. Кухня. Полыхающий камин, в который я сообразил бросить свою одежду. Маленькая комната с диваном. Да, скромно жил старичок. Хотя в самой лавке навязчиво пахло миллионами. И вечностью, которой он так бахвалился. Что же делать, что делать… Мне нужно избавиться от тела. Впрочем, сознательно я об этом не думал. Я просто надеялся на чудо. Если чудо не произойдет. Что ж…

Не успел я подумать, что же будет без чуда, как увидел в дальнем углу лавки пошарпанную, перекошенную дверь. Я осторожно ее приоткрыл. В ноздри ударил запах сырости и соленых огурцов. Похоже, подвал. Да, и длинная лестница. Глубокий, очень глубокий подвал. Вот все и решилось. У меня было такое ощущение, что мертвый старик сам побыстрее хочет туда, вниз, где пахнет кислой влажностью и вечной ночью. А, может, я просто себя успокаивал. Мертвые уже ничего не хотят. И им все равно где лежать.

Я потащил старика по лестнице. Как ни странно, мне не было тяжело. Наверное, страх придавал силы. Страх сильнее любой непосильной работы. И мне казалось, время пролетело легко и мгновенно. Наконец, я опустил тело на бетонный пол. И только тогда отдышался. И вытер рукавом мокрый от пота лоб. И только тогда понял, что в подвале кромешный мрак. Я не знаю, что мог здесь прятать старик. И вряд ли он мариновал огурцы, хотя по-прежнему в нос бил кислый запах. Мне стало жутко. И я бросился вверх по лестнице. Но ноги меня плохо слушались. И подниматься было ужасно тяжело, хотя я был без груза. И время тянулось так медленно, словно кто-то нарочно все время переводил стрелки назад. Вот и все. А был ли мальчик? Так, кажется, написал Горький. И почему он не написал: «А был ли старик?» Которого когда-то сыграл Гайдебуров. Злой, злой старик со змеиными, вкрадчивыми жестами. И хитрым взглядом исподлобья. Так было бы справедливее, и точнее, и милосерднее. Когда-то умер и до сих пор – слава Богу! О чем это я? Или это температура?

Наконец я выбрался на свет божий, и мне стало чуточку спокойнее. Хотя по-прежнему плохо соображал. Единственная мысль, занимавшая меня в эти мгновения – была мысль о собственном спасении. Меня даже не успели замучить угрызения совести. Поскольку об убийстве я не думал, как о реальном, свершившемся факте. Мне снова и снова казалось – это всего лишь спектакль, в котором я играю роль безумца. Не умеющего контролировать свои действия. И не имевшего даже мотивов для убийства. Я играл свою роль почти по-гайдебуровски. А, возможно, и лучше, и натуральнее. Хотя еще утром понятия не имел, кто такой Гайдебуров. Да что утром. Я узнал о его существовании только несколько часов назад, когда сыпал проливной дождь и бушевал ветер.

Я машинально поправил фетровую черную беретку. И зачем он ее дома носил? Разве дома носят головные уборы. Мне это в новинку. Но почему-то решил берет не снимать. Я взглянул на себя в зеркало. Седой парик, приклеенные усы и борода. Я увидел лицо антиквара. Даже морщины проглядывали на лице, видимо, от шока. Я был копией старика. И беретка старика мне удивительно подходила. Причины убийства, как мозаика, сложились в единый мотив. Очень простой мотив, наверняка тысячу раз прописанный в учебниках по криминалистике и книжках Достоевского. Корыстный мотив. И все же, еще по инерции благородного человека, я пытался себе доказать, что не смогу скрывать долго убийство. Просто не сумею. Потому что меня замучают угрызения совести, и по ночам мне будет являться седой антиквар. Без беретки. И диалоги с чужими людьми будут мне причинять боль. И слова, предназначенные антиквару, будут бить по моей голове посильнее, чем удары мяча в виде глобуса. Я даже не смогу просто пить чай.

Впрочем, я настолько устал, что уже ни о чем не мог думать. Глаза слипались, ноги подкашивались. И хотя, как заученный мотив, я продолжал бубнить: убил человека, я убил человека, меня не покидало странное чувство, почти убеждение, что я никого не убивал. Потому что просто не мог убить! Иначе это был бы не я. Это всего лишь какое-то недоразумение, фарс, игра. Во время которой я просто сильнее, чем нужно, метнул волейбольным мечом. И попал… В кого угодно, но не в человека. В манекен, куклу, в худшем случае – пародию на человека или персонажа из давно забытой истории. С этим убеждением я уснул, как убитый, хотя это сравнение было не к месту. Правда, погружаясь в глубокий сон, я успел подумать, что в отличие от убитого, мне придется проснуться. И я уже не знал, радоваться ли этому обстоятельству. А дождь и буря, похоже, утихли.

Проснулся я от громкого стука, словно стучали по моей голове. Это было бы справедливее. Но все было проще. Стучали в дверь. Схватившись за больную голову, я пошел открывать. За этот маленький путь от кожаного дивана до двери, который я проделал неровным от слабости шагом, я успел вспомнить, что было вчера. И успел этому не поверить. Но успел сообразить, что это свершившийся факт.

Я распахнул двери. Вместе с солнечным прохладным утром и осенним прохладным ветром в антикварную лавку ворвалась маленькая старушка. Довольно экстравагантного вида. В черном просторном пальто до пят, черных остроносых ботинках. Ее седые волосы, уложенные в прическу «каре», еле прикрывала косынка, завязанная на затылке. Гостья напоминала нечто среднее между старухой Шапокляк и бывшей нэпманши из богемы. В целом я оказался прав. Она была приблизительно и то, и другое.

Не дав мне раскрыть рот и едва взглянув в мою сторону, старушка живенько затараторила:

– Ох, Аристарх Модестович! Сколько я вас предупреждала! Сколько умоляла! Сколько беспрекословных доводов приводила! И все впустую! Все, все в пустую! Вам хоть кол на голове чеши! Осел вы, вот вы кто!

Я попытался что-то промычать, но это было бесполезно.

– Хорошо, что хоть Сенечку встретила. Он мне все и доложил. По полной программе!

Я понятия не имел, кто такой Сенечка. Но спрашивать не имело смысла. Это я сообразил сразу. Старушка сама все должна выложить. Она не являлась приверженицей диалога. И это мне было на руку. Я мог безболезненно оставаться глухонемым. А она не просто произносила монолог, но походу дела чистила антикварные вещи, тут же ставила чайник на плиту, тут же подметала пол.

– Умница! Какой мальчик! А как палочкой дирижирует! Виртуоз! Еще жезлом ее называет. Ну прямо король! Или министр какой. А он и похлеще министра какого будет, разве не так? Одна ошибочка – и все, беды не миновать. А Сенечка всю ответственность понимает. Работенка у него, скажу вам, небезопасная! Я в ужасе, когда вижу, как он, горемычный, посреди дороги, словно в океане среди акул! Ан-нет! Не боится! Они, эти железные монстры носятся мимо него, кажется, вот-вот собьют! А он, как оловянный солдатик! Невозмутимо стоит и с палочкой играет. Знаете, Аристарх Модестович, в каждой работе есть свои гении. Так вот я собираюсь написать ему на работу, что, мол, Сенечка – гений! Не больше и не меньше! Подпишитесь?

Я уже собирался утвердительно кивнуть, что согласен подписать, что угодно. Тем более этот парень, Сенечка, про которого говорила старушка, и который посетил меня вчера, был вполне симпатичен. И действительно, почему бы не гений? Но старушка даже мне не позволила кивнуть головой, а продолжала тараторить. Ее не интересовало, подпишусь я или нет. Ей просто нужно было все время, не переставая, говорить, говорить, говорить. Словно, замолкни она на минуту – и тут же на месте испустит дух. Слова, как я понял, у нее были что-то вроде жабр.

– И встречаю я Сенечку. Нос к носу столкнулись. Он мне все и выложи. Мол, плох Аристарх Модестович. Мол, лица на нем нет. Мол, совсем расхворался. Ну, меня при этих словах чуть удар не хватил, – старушка для наглядности схватилась за сердце и покачнулась. Хотя я подозревал, что удар ее чуть не хватил по другой причине. Не она узнала новость первой и ей пришлось (это совсем немыслимо!) несколько минут выслушивать Сенечку.

– А я как предчувствовала! Так и говорю Сенечке! Мол, сон плохой накануне приснила. И рассказала ему, со всеми подробностями. Ну, прямо к вашей болезни! А приснилась, что вы потеряли беретку! Ну, говорю, Сенечке, не к добру это! Ох, не к добру! А он мне – не волнуйтесь вы так, Элеонора Викентьевна, беретка, мол, на нем. Я сам вчера видел. Собственными глазами. А зрение у меня, говорит, отличное. И с гордостью так прибавляет – я же регулировщик! А я – как же мне не волноваться! Беретке-то сколько годков? Я еще на свет не появилась, а она уже в костюмерной Александринки лежала. Разве не так? Так, Аристарх Модестович! Да вы без этой беретки, если честно, будто без головы! А если еще честнее – то я вас легче без головы представлю, чем без беретки!

Старушка топнула ногой, отбросила швабру в сторону и, наконец, удосужила меня взглядом. Сказать, что у нее был шок – ничего не сказать. Я даже испугался, что она меня узнала. Конечно, как не узнать человека, с которым она знакома по меньшей мере век? Но я ошибся. Я еще плохо знал Элеонору Викентьевну (хорошо, что еще хватило ума запомнить имя, вот выговорить, похоже, будет труднее). Я действительно ошибся. Не от моего вида у нее был шок, возможно, она даже в лицо плохо знала антиквара, не смотря на вековое знакомство, поскольку больше говорила, чем глазела по сторонам. Шок случился по случаю отсутствия беретки на моем седом парике. А беретку я, похоже, уронил, когда спал, что было вполне естественно, поскольку в беретках не спят. Что ж впредь нужно быть поосторожнее, и беречь этот головной убор, словно голову.

– О Боги! – старушка машинально схватилась за свою голову. – Сон в руку! Вы – и без берета! Непостижимо!

– Причем тут сон, Элеонора Вике…Викентьевна, – я даже произнес ее имя отчество по слогам, чтобы не ошибиться. – Сон-то к болезни. А беретка на месте.

– Ну, вы шутник! На каком таком месте! Ее место – на голове!

Мне пришлось проковылять к дивану, отыскать фетровую беретку и водрузить на голову. Элеонора Викентьевна мгновенно успокоилась и даже победоносно улыбнулась. Словно у меня на голове сияла корона.

– Вот так-то оно лучше. А то, ишь, чего выдумали! Ох, не нравитесь вы мне миленький. Ох, как не нравитесь. Не бережете вы себя. Коль уже и про беретку забыли. Хотя вам-то годков сколько? Я как пришла к вам работать, думала что гораздо младше вас буду. А потом гляжу – уже мы ровесники. А теперь совсем я старая. А вы все тот же. Словно вы таким и родились. И не молодеете, и не стареете, всегда одинаковый.

– Хорошо это или плохо? – я, наконец, вставил свои скромные пять копеек.

– Когда были молодым – плохо, выглядели уж больно старо. Когда стали старым – хорошо. Выглядите молодым. Чего уж лучше? Не знаю. Все равно помрем. Все. И разве так уж важно, как мы выглядели в жизни? В могилке-то все одинаковы будем.

– Ну что вы о печальном, – я попытался успокоить старушку, начисто забыв, что мы с ней с одного века.

– Поражаюсь я на вас, миленький. И смерти вы не боитесь. А зря. Конечно, бояться так сильно ее, подлую, не надобно. Но подумать следует. О жизни, к примеру. Помрем-то, помрем, а жизнь как текла, так течь и будет. Не спрашивая у нас. Не для нас. И без нас. Вот вы…Опять же, конечно, не думаю, что много уж накопили, но богатства у вас бесценные! Да вы и сами все знаете! Целая история у вас в руках. И кому же вы собираетесь эту историю передать? Чтобы не испоганили, не пропили, не разбазарили понапрасну. Ну же, кому?

Я молчал, и правильно делал. Я понятия не имел о жизни антиквара, которого вчера случайно впервые увидел (о том, что я его убил, как-то не успел подумать). Я понятия не имел, есть ли у него родственники, друзья, и написал ли он вообще завещание. Хотя, по-моему, он говорил, что никого у него нет. Но это не означало, что их вообще не было. Может он для них как раз очень даже был. И будет. Особенно мертвый. И я молчал. Зная, что ответит на все вопросы сама старушка. У нее по-прежнему все горело в руках. Она лихо орудовала тряпкой, шваброй, метлой.

– Вот завещание вы писать отказываетесь, мол, дурная примета. Хотя какой миллионщик верит в приметы? Миллионщиков они не касаются. А с другой стороны и верно, кому вам все завещать? Всю жизнь один и прожили. Ни женщины я здесь ни разу не видела, меня не в счет. Детей у вас нету. И друзей не заимели. Сколько помню – все один да один. Словно неприкаянный какой. Хотя и в этом вопросе, может, вы правы. Может одиночки дольше живут. Я так думаю, стены родного дома защищают не только от беды, но и от старости, а, может, и от самой смерти. Вот вы себя добровольно в эти стены и заключили. И друзьями вашими стали вещи. И это, может, верно. Заведи собаку – и то с ней сколько хлопот. А уж как жалко, когда она помирает! А вещи не поспорят, не обманут и не предадут. Но главное – не умрут. Получается, вам и плакать было не по кому. И волноваться не по ком. Сердце, получается, работает, как часы. Ни одного сбоя. Потому, как ни одного стресса. Я так понимаю? Как и вы?

Я пожал плечами. Я этого не понимал. Но мне уже начинало казаться, что понимать начинаю. И стены родного дома, словно крепость. И одиночество, которое дает полную свободу. И отсутствие жалоб и причитаний от любимой девушки. И отсутствие семьи, за которую не нужно переживать. И отсутствие друзей, которые в любую минуту могут предать. Да, вольная воля. В добровольной неволе. Не в этом ли секрет счастья? И этот секрет я вот-вот открою. Более того, у меня есть все шансы им завладеть. Чтобы сердце работало, как часы. Ни одного сбоя. А уж если поломается, то в один миг и сразу – я даже не успею заметить. Ну что ж, прости меня, старик! Я по-прежнему не хочу думать, что убил тебя. Впрочем, я могу дожить за тебя. Не хуже, чем ты. Возможно, не лучше. Но какое это имеет значение? Если лучше, чем ты жить и не придумаешь.

– Философ вы, Аристарх Модестович, это я вам от сердца говорю, – старушка прижала швабру к сердцу и тут же вновь принялась ею отчаянно орудовать, словно старые вещи извергают больше пыли. Еще одно заблуждение. – Как пить дать, говорю, философ, каких мало сыщешь, а теперь так и подавно! Вот теперь, к примеру, все чего-то мечутся, чего-то суетятся, просчитывают, примеривают, приобретают. И всего побольше от жизни норовят урвать! И побольше денег, и побольше домов, и побольше путешествий, даже друзей копят, не глядя на качество. Даже жен, законных и незаконных, и тех в копилку. Знаете, дорогой, я вот гляжу на этих копителей, и все кажется, что они в постоянном движении, все бегут, бегут, словно на каком спортивном соревновании. Только разница в том, что это не просто кросс, ведь по пути нужно еще в мешок успеть собрать домов, жен, друзей. Вот к финишу, все потные, с одышкой, тахикардией, с заплывшими глазенками и с огромным мешком на плечах они приползают. А что в итоге получается? Кто первый прибежит? Тому получается первому и каюк. На финишной чемпион падает, мешок разрывается и подбирают его содержимое другие. Еще благо, если добрым словом упомянут своего благодетеля. А скорее, тут же забывают, даже родные. Поскольку мешок дороже для них любой жизни становится. Мешок эту жизнь, получается, перевешивает, разве не так? Сама-то жизнь, поди, весит так мало. Легка, как перышко. Ветерок подует – и улетит. Мы-то с вами это понимаем, недаром столько годков вместе знаемся. А они, поди, думают, что чем больше в жизни дается, тем больше и жизни дается. Мол, как же так, я столько имею, и разве жизнь посмеет вот так, просто так, ни с того-сего оборваться! Эх, еще одно заблуждение. Может, еще как может. И шансов на такой конец больше. Ведь слишком много денег, друзей, любви… Это другим словом можно назвать – саморазрушение! Или разрушение другими, или разрушение самой жизнью. А я так, как и вы, понимаю. Только застывшая форма и есть долгая жизнь. Когда ни друзей, ни любви и в меру денег. И жизнь за стенами. Ведь за стенами – это то же самое, когда человек умирает. Мертвый человек не может вновь умереть. А мертвым человеком можно стать и в жизни. И у него много шансов отсрочить свою смерть.

Я смотрел на старушку с большим интересом. Права она или нет? Скорее, она тараторила словами старика антиквара, которого боготворила, который долго не старел, потому что не мучился. Но философия которого оказалась весьма зыбкой. Он, оградил себя стенами. В друзьях лишь вещи. И казалось, никто не мог причинить вреда этому безобидному, на первый взгляд, старику. И что же? Его не спасли ни стены, ни история, ни исключительное одиночество. Впрочем… Вполне вероятно, ему уже было за 100. И просто пришел его час. Более того. В глубине души я полностью соглашался с его философией. Какой бы зыбкой она ни была. Разве я в глубине души не мечтал о подобной жизни? И по мере своих сил ее даже сделал. Сведя до минимума свои потребности и возможности. Что это было? Страх перед жизнью? Или, напротив, вызов ей. И это не она захлопнула передо мной двери. Это я хлопнул перед ее носом дверью. Чтобы не видеть, не знать, не желая видеть и знать, насколько она дурна. Но осуществить свои намерения у меня не было возможностей. Я был слишком беден. И я должен был периодически открывать двери перед жизнью, слегка приоткрывать, пролезая в щелочку двери. Чтобы идти на работу. Чтобы возвращаться домой, чтобы закрутить роман с Тасей, чтобы выжить. Теперь у меня есть все шансы выжить другим способом. Я имею все возможности закрыть перед жизнью двери навсегда и выбросить ключи. Я имею все возможности не жить. Чтобы жить и выжить. Я готов навеки заключить себя в темнице под названием антикварная лавка. Я готов дышать перебродившим воздухом старины. Выбросить календарь, не зная счета дням и годам. Я согласен быть мертвецом, но не потому чтобы подольше прожить. А чтобы не видеть самой жизни, несправедливых страданий в ней, уродливых страхов, мучений, патологического несовершенства. Это не борьба. Но это хоть какой протест. Протест, на какой я мог быть способен. И который, наверно, был мне удобен. Единственное, о чем я искренне сожалел, что невольно отнял жизнь у другого. Даже если он был сумасшедший. И даже если ему было за 100 лет. Бывает, и за сто лет жаждут жизни. А в двадцать по доброй воле обрывают ее.

– Ну да ладно, – издалека я услышал голос Элеоноры Викентьевны. – Не слушаете меня, дорогой, и ладненько. Чего меня, старую дурру, слушать. Да и не моя это философия – ваша. Ее я у вас когда-то украла и теперь возвращаю. Ведь вы, дорогой Аристарх Модестович, даже не знали, что вместе с философией вашей я и кусок вашей жизни умыкнула. Права была или нет? Кто знает? Но, как и вы, всю жизнь так одна и прожила. Вот видите, сколько мне годков, а чувствую себя великолепно. Даже насморком не страдаю. А были бы дети, внуки, мужья, давно бы коньки отбросила, это я вам со всей ответственностью заявляю! Наши ровесники все торопились жить-то, скольких нет уже на земле? Даже могилы их не посещают, слишком уж древние, не актуально уже по ним плакать даже сородичам. А мы с вами, как две черепахи, так не торопясь к финишу и приползем. И уже не важно, кто первый. Это уже не от нас будет зависеть. Скорость-то у нас все одно одна, я правильно рассуждаю?

Я утвердительно кивнул головой.

– А вы-то здоровьице поберегите. Сенечка, думаю, преувеличил. Он, похоже, никак не может взять в толк, как это можно в нашем возрасте и не болеть? Вот и сочиняет всякого. Тоже такой шебутной! В любой миг его могут сбить! Такая скорость! Но, поди, любит он ее. И я за него ох как опасаюсь. Ведь, дорогой Аристарх Модестович, жальче-то всегда таких как Сенечка. Парень больно хороший и бессеребрянник. Такие тоже первыми к финишу прибегают. Просто так. От жажды жизни. Они просто так эту жизнь обожают, бесплатно. Она ничегошеньки им взамен не дает. Скорее, больше пинков, чем подарков. Но они, знай, размахивают своей палочкой, словно с ветряными мельницами борются. Да, и такие, слишком живые, слишком совестливые, тоже первыми в очереди на тот свет. Жаль, очень жаль. Я ему от всего сердца желаю оказаться в самом хвосте этой чертовой очереди. Нужны такие парни, очень нужны, если и их не останется, я уж не знаю…

– Чего вы его раньше времени хороните? – наконец выдавил хриплым голосом я. Мне тоже нравился этот парень. И меня даже слегка кольнула совесть, что он выбрал опасную дорогу, кишащую акулами, а я безопасный склеп.

– Нет, Аристарх Модестович, я, надеюсь, что хоронить его не буду. Во всяком случае, этого не увижу.

Старушка быстренько натянула пальто, повязала косынку, чмокнула меня в приклеенную бороду. И весело крикнув: «до завтра!» так же легко выскочила за дверь, как и вошла. Впустив струи осеннего ветра и прохладного вечера. И мне на миг показалось, что на метле она бы выглядела более гармонично. Я ошибся с первого взгляда, принимая ее за Шапокляк, или за нэпманшу из богемы. Скорее, она походила на ведьмочку, но очень добрую. Претендующую на чужую философию, живущую по чужой философии, но в глубине души, ей не доверяя. Потому что философия Сенечки ей была куда ближе. Хотя он никогда не был философом и, возможно, даже не знал, что на свете может существовать такая бессмысленная наука.

Вот и все. Все оказалось проще, чем я думал. От Викентьевны я узнал все, что мне было нужно. Да и узнавать было особенно нечего. Старик и впрямь оказался абсолютно одиноким. Похоже, самыми близкими у него были старушка и Сенечка. Остальные всего лишь случайные покупатели, а если и бывали постоянные, то вряд ли старик шел с ними на близкий контакт. Моя жизнь мало чем отличалась от жизни старика. Я тоже в ней был одиночкой. Разве что Тася… Впрочем, в последнее время у нас были более чем прохладные отношения. И каждый был готов к неминуемому разрыву. Тася прекрасно поймет, что я ее бросил. Впрочем, возможно, стоило позвонить? Нет, не стоило. Это было в моем характере. Просто исчезнуть. И не потому, что я был труслив. Просто мне лишний раз не хотелось обижать девушку. И Тася про эту черту характера знала. Сенечка представлял минимальную опасность, поскольку из совершенно разных были поколений старик и регулировщик, из разных социальных слоев и разного воспитания. Скорее, Сенечка забегал всегда на минутку, узнать все ли в порядке. Он был ответственный парень. А, возможно, его и впрямь сжигало любопытство, почему старик так ни разу не заболел. Вот Викентьевна… Она, конечно, больше говорила, чем смотрела и слушала. Но все же… Столько лет вместе…Изо дня в день… Только бы здесь не допустить промах. Старушка, на первый взгляд, довольно простодушная. Но все же, мне казалось, она не так уж проста. И я грешным делом подумывал, как бы избавиться от ее услуг. Но ничего путного, что не вызывало бы подозрений, сочинить не мог.

За меня сочинила жизнь. И с какой стати последнее время она играет на моей стороне? Нет ли здесь подвоха? Я настолько привык к поражениям, что удачи для меня становились аномалией, и доверять им я разучился.

Следующим же утром я напряженно ждал старушку. Я понимал, что нужно расслабиться, чтобы не вызвать подозрений. Но напряжение, скованность нарастали. Я проверил, на месте ли берет. На месте. Вместе с головой. Но он сжимал до боли голову. Возможно, потому что она распухла от мыслей.