Гайдебуровский старик

Вместо старушки неожиданно появился Сенечка, и я облегченно вздохнул. Сенечку я не боялся. Он долго на пороге лавки растирал замерзшие уши и бормотал:

– Ну и холодрыга. Им-то хорошо, они в машинах. Там и тепло, и музыка. И чай в термосе. – Сенечка не смотрел на меня. Он как-то съежился, втянул голову в плечи и все отчаяннее и отчаяннее растирал лопоухие уши. Они уже просто пылали. Я заволновался. Что-то было не так. И хотя я плохо знал этого парня, все же подозревал, что сегодня он совсем другой.

– Выпьешь чаю, Сеня? – я рискнул все же быть с ним на «ты». Он был настолько молод! Даже, если антиквар отличался чрезмерными интеллигентскими замашками, с лопоухим мальчишкой Сенечкой и то бы не посмел на «вы». Я угадал.

Сенечка еще больше пригнулся к полу, растирая уши. Казалось, он не может мне ответить.

– Выпей чаю, ты согреешься. У меня хороший чай.

Я уже успел изучить запасы старика. Плохой чай он не пил.

– И зеленый есть, и красный, и белый, и черный. С листиком мяты. С веточкой облепихи. С ягодами земляники. Ты какой хочешь, Сеня?

Я приблизился к парню. Того всего колотило. И мне показалось, что холод тут не причем. К тому же не так уж было холодно на улице. Даже не завывал ветер.

Я осторожно встряхнул его за плечи и приподнял подбородок. И встретился с ним взглядом. Глаза Сенечки были полны слез.

Неожиданно он вздрогнул, словно увидел меня впервые. Неужели узнал? Нет, этого не может быть. Седые длинные волосы, седая борода и черный берет. Как можно узнать человека?

– Что с тобой, Сеня?

– Я не знаю… Я не знаю, как вам…сказать…сообщить… – Сенечка еще более отчаянно стал тереть уши. И я силой отодрал его ладони от ушей.

– Прекрати! – резко сказал я. – Что случилось!

Мой резкий властный голос заставил Сенечку подпрыгнуть на месте и вытянуться в прямую стойку. Он имел опыт общения с начальством. И действительно походил на оловянного солдатика.

– Аристарх Модестович! Имею неприятность вам сообщить, что гражданка…гражданка…, – и Сенечка не выдержал. Оловянный солдатик растаял и промычал сквозь слезы… – Викентьевна ночью умерла, умерла, как пить дать.

Я машинально перекрестился. Так наверняка бы сделал антиквар.

– Царство ей небесное, – первое, что мне пришло на ум сказать. Но, безусловно, этого было мало. С этой женщиной антиквар был знаком долгие годы, возможно, целый век. И отделаться дежурным «царством небесным» вряд ли получится. Мне нужно было воображать неутешное горе. А это было непросто. Мне искренне было жаль эту старушку, словоохотливую, полную жизни. И так… Вдруг…У нее даже не было насморка. Впрочем, чтобы остановилось сердце, насморк необязателен, иногда он даже мешает.

Я резко повернулся спиной к Сенечке. И правильно сделал. Теперь Сенечка поверил в искренность моего горя. И положил руку на мое плечо.

– Держитесь, дорогой Аристарх Модестович. Прошу вас, держитесь. Я знаю, что кроме нее у вас никого не было.

– Никого, – эхом повторил я.

– Она всегда говорила, что вы старики крепкие, даже не болеете. И к финишу придете вместе. Ой, извините, я не про то, извините. Я не то хотел сказать, не так выразился, ей-богу. Дай вам Бог еще долгих-предолгих лет.

– Не извиняйся, Сеня. Мне она тоже это не раз говорила, – глухо ответила моя спина. – Как будет, так будет. Не так уж я боюсь смерти. Я живу в таком мире, где смерть давно поселилась. Но это не просто смерть. Это вечность. И кто скажет, что эти мои вещи не есть настоящая вечность. А я один среди них. Я сам давно мертв и я сам давно уже вечность. Вот так, Сеня.

Странно, мне только вчера старушка сама заявила, что к финишу они с антикваром придут вместе. Пережила она его всего на один день, даже не зная о его смерти. Но она и не должна была знать. Это за нее знало сердце. Вот оно и остановилось.

– Так жаль Викентьевну, – Сенечка шмыгнул носом. – Она меня любила. Я сам это чувствовал. За меня никто в жизни так не переживал, как она. Никто, представляете. А она, как бежит через дорогу, как видит меня – и давай размахивать руками и со всей силы бить машины сумкой по капоту, или багажнику, или лобовому стеклу. Помните, у нее еще такая цветастая сумка была, в розочки, что ли, или…

– Не нужно, Сеня. Мне тоже тяжело, – не поворачиваясь, я крепко пожал его ладонь.

– Я все понимаю. Но ничего уже не пропишешь. Меня ждет дорога. Куда они все прутся? Неужели трудно хоть иногда пешком пройтись. Я вот этого не понимаю! Я даже себе клятву дал, что никогда не куплю машину! Ни в жизнь!

– Не клянись, Сеня. Жизнь идет, а клятва остается. Зачем быть повязанным?

– Ну, вот вы, к примеру, дорогой. Вы…Вы вообще редко выходите. А если и выходите – только пешком. Так и живете пешком. Разве это плохо?

Я пожал плечами. Я еще не знал, плохо это или хорошо.

– И в магазин не ходите, редко гуляете, и то только, когда стемнеет. Да уж, у каждого свой ритм, у каждого. Тут ничего не попишешь. Я так медленно не люблю. Мне бежать надо. Но только не машины. Это уже полный идиотизм.

– Странно это слышать от госавтоинспекции.

– Госавтоинспекция – звучит слишком солидно. А я всего лишь регулировщик. Мне стоять нужно. И смотреть в оба на этих монстров, эх, знали бы вы, как я их ненавижу! Ну, просто не переношу! И Викентьевна их ненавидела. Даже мне электронную игру подарила, где всех их на дороге можно отстреливать за нарушение правил. Получается 80 процентов отстреленных, представляете! Что бы было в жизни! Представляете, 80 % преступников! И все среди нас! И каждый убить нас может! Нас 20, а их 80! Какова гарантия жизни!

– Я не играю в электронные игры.

– И то верно. Другой ритм. Другие нервы. Я не знаю, чем вас успокоить, потому что не знаю, как успокоиться самому. Но одно, что я для вас успел сделать. Я знаю, для вас это важно. Я уже дал объявление о преходящей домработнице.

И я тут впервые резко повернулся к Сенечке.

Пожалуй, у меня был настолько свирепый взгляд, что Сенечка попятился, покачнулся и чуть не упал.

– Зачем? – прохрипел я.

– К-ка-как зачем? – испугался Сенечка. – Что с вами, дорогой? Я никогда вас таким не видел. Боже! – Сенечка стукнул себя по лбу. – Ну конечно! Как я смею задавать такие вопросы. Может быть, вам купить что-нибудь успокоительное? Хотя какое уж там спокойствие. Только время все успокоит. Положитесь на время, дорогой Аристарх Модестович.

– Зачем ты Сеня дал объявление?

– Это вы сейчас, в шоке говорите зачем. А потом мне спасибо скажете. Как же вы и без домработницы! Это же невероятно! Это же так всю вашу жизнь перевернет! Да это и убить вас может! Да! Да! Убить! А я этого никак не допущу! Чтобы вы сами в магазин ходили, в аптеку, в прачечную… Как же такое вообще возможно! Сами полы мыли и готовили! И посетителей принимали, вернее отшвыривали, извините, все же принимали! И на звонки отвечали! Нет, это определенно самоубийство! И я определенно этого никак не допущу!

Я признал свое поражение, и устало опустился в бархатное кресло. Интересно, кому оно принадлежало? Да, пожалуй, пора проверить все учеты и записи Аристарха, и выучить все вещи, всю их историю и их цену наизусть. Сенечка тысячу раз прав. Мне светиться не следует. Меня вообще никто не должен видеть. Во всяком случае, много и часто. Поэтому домработница необходима. Какая-нибудь проворная допотопная старушка, которая слыхом не слыхивала об антикваре. С ней, пожалуй, я буду в большей безопасности. И я посмотрел на Сенечку. Уже ласковым, почти трогательным взглядом.

– Прости меня, Сенечка. Я действительно не в себе. Смириться со смертью никто не может. Во всяком случае, пока. Даже если и готов к ней. Ведь мы с Викентьевной и впрямь не молоды. И смерть нам уже не казалась пришельцем из другой планеты. Она уже была рядом, почти жила с нами. И с нами делила и неудачи и радости. Мы давно ее не боялись. Ну, знаешь, как соседа. Который чего-то дожидается. И который что-то хочет от нас. И не очень любим друг друга. Но и друг без друга как-то пусто. Как говорится, – сосуществование. И неизбежность. И все же…

– Дорогой Аристарх Модестович, – Сенечка присел на корточки возле бархатного кресла и даже попытался взять мою руку. Но я вовремя спрятал ее. До меня вдруг дошло, что мои руки наверняка моложе рук старика. И руки гримировать я не умею. – Дорогой… Мне ужасно жаль Викентьевну.

У Сенечки на глазах вновь выступили слезы.

– Она мне как мать была… Или бабушка… Которых у меня в помине не было. Но… Я всегда чувствовал, что вы крепче ее. Гораздо крепче. Потому как на улице редко бываете. Мне вообще иногда кажется, что всех убивает улица. Может, потому что я на ней работаю, кто знает. И не обязательно машины убивают. Это просто. Сколько на улицах магазинов, контор, учреждений всяческих, офисов. И со всем этим нужно вступать в контакт. А контакт не самый приятный. Я бы сказал, убийственный контакт. Вы себя от него избавили. Вот почему вам просто необходима домработница. Как воздух, может, как продолжение жизни. Вы согласны, дорогой?

– Еще как согласен, Сенечка, еще как, – я улыбнулся. И подумал, что подобного контакта с улицей не допущу. И понял, что я всегда именно так хотел прожить свою жизнь. Только не мог сообразить, за что, за что фортуна так легко вступила в контакт со мной. Но мысленно поблагодарил ее за это.

Сенечка направился к выходу.

– Я оставлю вас одного, хоть вам, может одному, теперь и не сладко. Но, наверно, нужно.

Я утвердительно кивнул.

– Проводить-то Викентьевну в последний путь сможете?