Девять писем об отце

Ночь немедленно навалилась на них и холодным ветром погнала прочь из переулка. Теперь они шли на некотором расстоянии друг от друга, втягивая головы в плечи и пытаясь обходить (откуда только взявшиеся) лужи с плавающими в них комьями талого снега. Говорить им ни о чем не хотелось, а хотелось снова оказаться лицом к лицу и держаться за руки, но упущенное мгновение, увы, было не вернуть…

…

Наступил май. Приближался конец учебного года, что для Вали означало окончание школы, выпускные экзамены и поступление в институт. В Калуге не было высших учебных заведений, и поступать уезжали в Москву или в Ленинград. Исай прекрасно это знал, но боялся напрямую спросить Валю об ее планах. Он представлял, что она, как ни в чем не бывало, ответит: «Да, я уезжаю», словно не догадываясь, что для него, уже давно и безнадежно влюбленного в нее, это прозвучит смертным приговором.

К сожалению, в эти дни они меньше виделись из-за необходимости готовиться к экзаменам и репетировать постановку во Дворце пионеров, а если и виделись, то всегда на людях. Исай ждал подходящего момента, внутренне готовился к разговору, и никак не мог решить, с чего же начать этот разговор. Поинтересоваться ее планами? Взять за руки и посмотреть в глаза? Признаться? Надо было, конечно, сделать и то, и другое, и третье, но только с чего начать? И как реагировать на неминуемое известие, что она уедет этим летом из Калуги? Мысль о том, что другого ответа с ее стороны быть не может, леденила душу Исая. Поэтому он предпочитал убеждать себя, что времени впереди еще много, экзамены пока еще не сданы, и вообще… может быть, все сложится совсем иначе.

Мысль бежала дальше, и вдруг он начинал мечтать о том, как, наконец, признается ей в своих чувствах, как она скажет «я тоже» (он так и представлял, как ее зеленые глаза вдруг станут серьезными, и лицо приблизится к его лицу). А потом, когда их губы разомкнутся после первого поцелуя, он скажет, что не может жить без нее, что поступить в институт они смогут через год уже вместе, и вообще… что через два года ему исполнится восемнадцать… и тогда… В общем, надо только чуть-чуть подождать…

…

Но вот уже и итоговый спектакль позади.

Возле актового зала толчея: тут и школьные педагоги, и ученики всех возрастов. Самая большая группа обступила Исая: все норовят протиснуться поближе, заговорить с ним, дотронуться до его испанского костюма, сшитого специально для спектакля по мотивам Лопе де Вега. Не удивительно, ведь Исай Шейнис – главный сценарист, а вместе с Володей Соловьевым оба они – исполнители главных ролей, они же исполняют и большинство песен в постановке. Неразлучный друг и балагур Володька, разумеется, тут же. У обоих в руках гитары, а на лицах – лучезарные улыбки. Стоит шум и гомон, сквозь который прорываются самые разные реплики.

– Ну, Шейнис, тебе в кино надо сниматься. Что ты тут время теряешь?

– А здорово ты его! – этот комментарий относится к самой смешной сценке из спектакля. – У него даже ус отклеился.

Малышня хохочет. Соловьев в ответ извлекает из кармана бутафорскую лысину с усами и очками и вновь нахлобучивает ее на голову. Левый ус печально и несимметрично свисает, вид у актера уморительный.

– А я ему сейчас ка-ак заеду по физии! Узнается небось, как я страшен в гневе! Чтоб было не повадно за усы таскать почтенных граждан, – импровизирует на бис Соловьев, вжившийся в комедийную роль. – Подержите-ка его, хлопцы, а то зрение подводит, вдруг еще промажу, – он смешно щурится, раздувает щеки, поправляет очки и сводит глаза к носу. Ему ответом – общий хохот.

Исай тоже смеется и норовит дотянуться до своего напарника, но тот ловко уворачивается, не забывая по-стариковски прихрамывать на одну ногу. Однако через секунду у Шейниса в руке уже красуется окончательно вырванный ус, а поверженный «старикашка» возмущенно размахивает гитарой, словно клюкой, и грозит ею «обидчику».

– Шейнис, приходи вечером в клуб, – шепчет тем временем ему на ухо Колька, у нас там кое-что намечается. Девчонки все соберутся.

А с другой стороны его уже тянет за рукав великовозрастный восьмиклассник – известный на всю школу второгодник – и шепчет в другое ухо:

– Подваливай через час к мосту, слышь? Будет знатный квас, Серый раздобыл ящик пузырей.

Одним словом, воистину всенародная популярность настигла нашего героя.

Другая группа, состоящая в основном из девочек, окружает Валю. Она – тоже звезда сегодняшнего спектакля. Валя неотразима. Она разгорячена, ее платье с пышными юбками и декольте – предмет всеобщей зависти и восхищения – делает ее похожей на настоящую королеву. Она смеется заливистей всех, и, кажется, безудержное веселье овладело всем ее существом. Но это не совсем так: нет-нет, да и взглянет она украдкой в сторону шумной мальчишеской компании. Лавры Шейниса щекочут ее самолюбие, а внимание ребят и других девочек вызывает острую ревность. Он ведь тоже неотразим, тоже похож в своем костюме на средневекового принца, и Валя прекрасно видит, с каким обожанием пялятся на него девчонки.

Не выдержав, она пробирается через толпу и, для убедительности вытаращив глаза, говорит Исаю:

– Шейнис, ты что, забыл? Нам же сказали подойти к Юрию Ильичу. Он уже два часа нас ждет.

– Ты уверена? – удивляется Исай. Он не может вспомнить подобных инструкций руководителя. Но Валя глядит на него так, что он понимает – дело серьезное.

– Ребята, я скоро. Увидимся! – машет он всем рукой. Володька ему подмигивает и треплет по плечу.

Они с Валей уходят, провожаемые десятками взглядов. Но сразу же за поворотом, где их уже никто не видит, Валину степенность словно ветром сдувает. Она хватает Исая за руку и, приложив палец к губам и с трудом сдерживая смех, тащит его в сторону выхода. Он понимает ее уловку и сердце его наполняется ликованием. Шутка ли? Они сбежали ото всех, от всего мира! Только он и она! Они опрометью выбегают из Дворца пионеров, сбегают вниз по лестнице, несутся по улицам – прямиком к городскому парку.

Солнце жжет уже по-летнему, так что хочется скорее укрыться в тени. Но главное – сирень… кругом сирень… Сиреневым ароматом пропитан воздух, ее цветами устелены дорожки и обочины, даже тень – и та сиреневая. «Да, это уже настоящая сирень, не то что зимние тени на снегу», – мелькнула мысль.

Вот и центральная площадка. Духовой оркестр играет что-то бравурное, щеки у музыкантов то раздуваются, то сдуваются, а медь горит на солнце, и кажется, что и трубы тоже то сдувают, то раздувают свои бока. Вдруг что-то срывается – это мажор переходит в минор, и от этого все вокруг тоже меняется, как будто кто-то невидимый подменил стекла в очках, через которые мы смотрим на мир. Звучит вальс, грустный вальс… Валя прислушивается, и едва заметное подрагивание уголков ее рта выдает смену музыкальных настроений.

– Пойдем, – шепчет ей Исай.

Валя сначала вздрагивает, но, будто опомнившись, отвечает ему:

– Нет, побежали! – и берет Исая за руку.

Сказочные принц и принцесса бегут по дорожкам парка, и звуки вальса все отдаляются, отдаляются… пока вовсе не растворяются в теплом дрожащем воздухе. И все это время они держатся за руки: сперва поворачивают налево, потом – направо, потом опять резко налево, и вот они уже и не на дорожке вовсе, а в самом сердце парка, и устремляются прямо в сиреневую гущу. И главное… их руки все еще вместе…

Тут, среди зарослей кустарника, они останавливаются. Их лица – друг против друга. Ветви сирени касаются Валиной головы, почти вплетаясь в ее огненные косы, а ее рука продолжает оставаться в его руке. Исай знает: такая позиция не может длится долго: вот сейчас она заберет свою руку… Тогда он смотрит на Валю, и вдруг отчетливо произносит:

– Не отнимай, – и в подтверждение своей просьбы сжимает ее ладонь и притягивает к себе. Она подается к нему всем своим покорным, мягким телом, и, закрывая глаза, он чувствует на своих губах ее дыхание.

…

Случилось именно то, чего он так боялся: Валя сдала выпускные экзамены, и собиралась ехать в Москву поступать.

Ах, эта последняя мучительная неделя перед ее отъездом… Они встречались ежедневно, но она уже была преисполнена решимости вступить во взрослую жизнь, и в ее глазах загорелись холодные, неизвестные Исаю искорки, зажженные предвкушением новой жизни, – искорки, с ним не связанные, неподвластные ему…

Исай так и не решился сказать ей о самом главном и сокровенном, так и не решился ни о чем попросить. Надо было объясниться как-то иначе – может быть, даже и не при помощи слов. А может, и при помощи слов, но не тех, что были на слуху, и даже не тех, что прокручивались в его голове тысячекратно. От частого употребления смысл из них как будто выветрился. Слова эти выцвели, как выцветают флаги на людных площадях.

Он перелистал множество книг в поисках подходящих строк, но и в стихах не смог найти полного отражения своих чувств. Всегда находилась какая-нибудь маленькая деталь, которая по-предательски перечеркивала весь смысл, делала очевидным то, что стих рожден чужой жизнью и чужими чувствами. К тому же, ни в одном стихотворении не упоминалась сирень, а именно она была совершенно необходима. Вот тут бы взять да сочинить что-нибудь самому, но чтобы это было по-настоящему, как у Лермонтова или Блока… Надо признаться, что Исай, как и многие, пробовал писать стихи, но пока ни одно из его творений не удостаивалось чести дожить даже до утра – собственная беспощадная цензура заставляла уничтожать написанное.

День отъезда все приближался, воспоминание о том единственном поцелуе в парке становилось все пронзительнее и нежнее, а самых главных слов так и не было произнесено… Она уехала, обняв и поцеловав его на прощанье, и легкое прикосновение ее губ еще долго полыхало мучительным огнем на его щеке и в его сердце.

– Я напишу тебе! – крикнул он вслед уходящему поезду.

…

В новый и последний учебный год Исай вступил повзрослевшим и серьезным. Во Дворец пионеров он больше не ходил, зато литературный кружок посещал регулярно. Это была настоящая отдушина, где он мог прикоснуться к тому, что у него отобрала (или еще не успела подарить) жизнь.

Однажды Анна Карповна объявила, что темой следующего заседания кружка будет разбор собственных стихов, и предложила принести каждому свои творения, у кого таковые имеются. Тема была настолько животрепещущей, что Исай только и думал над ней, и в ожидании заседания пребывал в каком-то особенном нетерпении. Весь вечер накануне он писал, пытаясь поймать за хвост то капризную рифму, то смысл, который улетучивался от долгого поиска этой самой рифмы. В итоге, на заседание кружка он явился ни с чем, кроме, разве что, черных кругов под глазами и болезненного желания узнать, удалось ли что-то другим.

Некоторые ученики, действительно, прочли свои стихи. Однако единственное чувство, которое они вызывали, была почти физическая неловкость: по спине пробегал озноб, сродни тому, что бывает, когда ведут железом по стеклу.

Затем Анна Карповна представила ребятам еще одного автора. Из угла выдвинулся человек лет двадцати девяти – тридцати, худой, с черной копной вьющихся волос и черными маленькими усиками. Это был тот самый молодой учитель, который еще в прошлом году периодически появлялся на уроках Анны Карповны, садился на заднюю парту и что-то записывал. Она тогда представила его своим ученикам, но никто его имени не запомнил – во-первых, было ни к чему, а во-вторых, слишком оно было замысловатым.

Учитель этот часто приходил на заседания кружка, но и там он больше слушал, чем выступал. Зато когда он говорил, то было ясно, насколько каждое его слово взвешено и продумано. Вдумчивость (а может быть, и перенесенные тяготы судьбы) выдавала неожиданно глубокая для его возраста морщина между бровей и грустные, задумчивые глаза, которые не меняли своего выражения, даже когда он улыбался. Ребята знали, что он воевал как раз в том возрасте, в который только что вступили они, и потому фигура серьезного не по годам учителя была окутана ореолом романтики и вызывала подспудное уважение.

И вот он выдвинулся из угла, где до этого сидел, слушая выступления учеников. Вышел он почему-то с гитарой, что сразу заинтересовало Исая. Учитель прислонил гитару к столу и прочел несколько стихотворений. Читал он хорошо, воодушевленно, но Исай не запомнил, о чем были его стихи. Что-то о войне, о мужестве, о предназначении. Но тут учитель сказал:

– Некоторые свои стихи я исполняю под гитару. Вот, послушайте.

С этими словами он взял гитару и запел:

Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори.
На смену декабрям
Приходят январи…

Это было поразительно. Довольно обычный голос учителя во время пения преобразился, и незначительные, казалось бы, слова вдруг стали торжественными и весомыми, как будто их наполнили новым неведомым смыслом. Сердце Исая сжалось и не разжималось до последнего аккорда.