На пороге империи

Пахомий не стал дожидаться ответа и понял одно, его хотят подписать под охрану обоза, а обоз уворованный. И с пуговицами полные непонятки. Утром Пахом оставил за себя старшого и помчался домой.

Марфа и испугалась, и обрадовалась мужу. Сели на лавку, и женщина заторопилась выложить накопившиеся новости. Они оказались огорчительными. После всего случившегося стрельцы разделились на группы. Боевое братство, традиции, неписанные правила взаимовыручки растерялись и ушли в небытие, будто ничего и не было. Одни присягнули на верность Милославским и получили расположение Софьи, другие хотели было встать за Нарышкиных, но те отвернулись от стрельцов, а назад уже дороги им не было. Третьи вовсе расхотели служить и шатались в поисках добычи. Нашлись и такие, которые писали доносы, распространяли слухи о своих бывших товарищах. Царила общая подозрительность и разобщенность.

Утро вступало в свои права. Муж и жена снова принялись обсуждать положение дел.

– Сдается мне, что уходить тебе, Пахомушка, надобно из Стрелецкого приказа. Уходить надобно по увечью. Помнишь, как тебя в прошлом годе ранили в ногу. Ох, я тогда с тобой намучалась. Сдается, что другая женщина хоть трижды золотая не справилась бы.

– Ты, Марфа, себя не захваливай. Согласен я.

– Придется полежать седмицу, другую.

– Это можно, – сказал Пахом и его лицо приняло блаженное выражение, – только сперва молодцов от купца Мартынова отзову. Из-за последних событий мыслишка у меня зародилась.

– Твои придумки обсудим после. Пока готовься детям на свою ногу жаловаться. Поди уж скоро выйдут к нам после сна.

Слух о том, что Пахом Коробков занемог, что может вовсе в строй не вернуться, уйти из стрельцов по увечью, разнесся по Слободе моментально. Уже к полудню пожаловал Севастьян. Сокрушался, приговаривал, давал обещания. Потом перешел к интересу о купце Мартынове. Пахом поведал обо всем, что связывалось с поиском воровской ватаги и попросил в этот же день отозвать молодцов из купеческой усадьбы, ибо без него молодым стрельцам с татью не сладить. Потом Пахом стал интересоваться стрельцами, которые присягнули на верность царевне Софье. Севастьян встал, опустил голову, махнул рукой и пошел прочь без всякого прощевания.

Царевна Софья Алексеевна отдала бы многое за свое появление на свет Божий в мужском обличии. Тогда царский трон безоговорочно принадлежал бы ей и все мечты о будущем стали явью. Хотя теперь, отвоевав статус регентши, она все одно оказалась очень близко к воплощению своей мечты.

Советником, другом и любовником царевны был князь Голицын Василий Васильевич, образованнейший человек, автор и инициатор реформ, дипломат и военачальник. Московский дом князя иноземцы считали лучшим во всей Европе. В огромных залах простенки между окнами были заставлены зеркалами, на стенах висели картины, портреты правителей России и иноземных государств; в золоченных рамах красовались немецкие географические карты; множество часов; термометр искусной работы. В библиотеке стояли рукописные и печатные книги на русском, польском и немецком языках. Дом Голицына являлся местом встречи иноземцев из числа дипломатов и почетных гостей Москвы.

Голицын проявлял заинтересованность в сосредоточении полноты власти в руках Софьи Алексеевны. Он осознавал, что опора для ее трона спрятана среди Стрелецких приказов. Именно там следовало искать людей надежных, верных и храбрых. Однажды они уже доказали царевне свою значимость. Стрельцы, закаленные в боях, знающие ратное дело и в одиночном противостоянии спуску никому не дадут. Но тут нужен особый подход в оценке каждого. Алчущих денег надобно обходить стороной. Страшны дураки и легко возбудимые всякими призывами. Конечно, Голицын был уверен, что у Софьюшки хватит смекалки доверить свою безопасность людям достойным, надежным и верным.

В один из дней, когда Стрелецкая слобода свыклась с новостью о лежачей болезни Коробкова, к дому стрельца подъехал богатый экипаж. Гость представился боярином Сухомлиновым, приближенным к царевне Софьи. Взял табурет и сел у кровати больного:

– Что за болезнь вдруг приключилась? Али просто душа заныла?

– Заговорила старая рана. В том бою год назад половину мяса с левой ноги вражина снес. Поначалу, казалось, всю жизнь на костылях ходить буду. Так лекари мне и сообщили. Да спасибо жене. Отварами, маслами домашнего приготовления выходила меня.

– Не ко времени ты расхворался! – сказал боярин и хитро прищурился.

– Так тех татей, что добро купца Мартынова увели, выслеживал. Пришлось три недели ночевать на улице, испытывать мокроту и холод. Вот нога и заговорила.

– Понятно. Не молодой уже.

– Так-то, оно так, боярин, но послужить еще охота. Без строя жизнь тусклой видится.

– Вот мы сейчас и определим какая жизнь у тебя будет! Тусклая или яркая! Привез я с собой двух лекарей. Ты расскажи им все про свою болезнь и укажи на места больные.

Подобная неожиданность Пахома не напугала. Он на всю жизнь запомнил те ощущения и мог все это воспроизвести снова.

Лекари по-русски говорили плохо. Вопросов не задавали, осматривали ногу, простукивали, нажимали, слушали через трубочку сердце, потом попросили встать, пройтись, присесть. На первом же приседании Пахом повалился на пол. На том инспекция и закончилась. Сухомлинов все это время сидел на табурете у стены и наблюдал за происходящим. Когда лекари сложили инструменты в саквояжи и направились к выходу, боярин встал и уперся в них своим взглядом. Пахом увидел, как оба медика покачали головами.

Боярин подошел к кровати и положил на одеяло мешочек с деньгой.

– Крепись, стрелец! Видать ты и впрямь свое отбегал.

Пахом от рождения умел лицедействовать и тут без особого напряга пустил горькую слезу. Она выкатилась из левого глаза, пробежала по щеке и растворилась на вороте рубахи.

Экипаж скрылся из виду, Пахом сел на кровати и задумался. В руках он держал мешочек с медяками и одним серебряным рублем. Вошла Марфа, присела рядом.

– Может надо бы послужить еще? – спросил Коробков.

– Может и надо бы, коли не противостояние. Снова того дедка повстречала. Сказывал будто Нарышкинский отпрыск крепнет не по дням, а по часам, силу набирает. С его слов, ежели так пойдет, то не усидеть Софьюшке на троне, но буча будет кровавая.

Пахом положил голову на плечо жены и глубоко вздохнул.

Лето набирало силу. В Стрелецкой слободе готовились к сбору урожая, замачивали кадки и кадушки для засолки огурцов, скоблили и прокаливали на огне противни для сушки гороха, смородины, малины и вишни. На грядках наливался основной богатырский овощ – репа.

Марфа с детьми вполне обходилась без помощи Пахома и успешно справлялась с огородными делами. Муж скрипел зубами, но держался и свое место на кровати не покидал. Стрелец честно отрабатывал придуманный недуг. Он ненавидел свою кровать, но больше всего его раздражало то, что можно было разглядеть с ненавистного лежачего положения. Однажды он не выдержал и попросил принести ему грифель и картон. Появился чертеж костылей. Чертеж и снятую мерку Пахом передал старшему сыну вместе с указанием: идти в слободскую рощицу и вырубить две заготовки по конфигурации и размерам чертежа. Разрешил взять с собой в помощь Васятку, а также самый острый в хозяйстве топорик и самый длинный нож.

Пацаны управились быстро и уже дома под постоянным контролем отца обработали заготовки. Их сестра Настена стремилась чем-нибудь помочь, и Марфа быстренько привлекла ее к шитью двух накладок – подмышечные упоры на костылях, их требовалось сделать мягкими.

Через пару дней хозяин семейства вышел во двор, опираясь на костыли. Новость облетела слободу. Полностью изменилась жизнь Пахома. Он чувствовал себя счастливым и постоянно искал какое-нибудь занятие.

Как-то утром за трапезой собралась вся семья. По установленному правилу в разговор взрослых дети не встревали, за нарушение следовало наказание в виде удара по лбу ложкой. Родители вели разговор о покупке лаптей на летнее время. Марфа сетовала на нехватку денег, на то, что прихода средств ждать было не откуда. Пуговицы более не производили, купец Еремеев упрямился, товар не принимал, жалование за стрелецкую службу не полагалось. Посему взрослые приняли решение вместо трех пар купить две пары лаптей: Тихону одну и на двоих Васятке и Настене вторую. После трапезы Марфа и Тихон отправились за покупками на Охотный ряд. Рассчитывали получить у купца Еремеева сорок копеек задолженности и на эти деньги купить лапти.

– Не будет никаких копеек. Нету долга! Отдавай секрет обработки деревяшек, тогда дам денег, – брызгал слюной купец.

– Тебе не стыдно, Демьян? Сколько ты на наших пуговках заработал? А долг отдать не хочешь!

– Открой секрет и деньги будут!

– Надобно с мужем посоветоваться, сама на такое не могу решиться.

– Иди советуйся, да возвращайся скорее, а то ведь передумать могу.

– Сколько же заплатишь за секрет?

– К тем сорока копейкам еще столько же добавлю. Все одно, кроме меня твой секрет более никому не нужен.

Марфа плюнула под ноги и пошла прочь. Вдогонку Еремеев начал пророчить ей скорое возвращение, да еще ползком, да на коленях.

На выходе хватилась Марфа, что сына Тихона нету рядом с ней. Глянула туда-сюда и испугалась. Начала кричать его имя, голос звучал все сильнее и сильнее, потом села прямо на траву и заплакала. Вдруг чья-то рука легла прямо на ее плечо. Вздрогнула, подняла голову, а Тихон стоит рядом, держит в руках три пары лаптей и клубок вервии для онучей.

– Пойдемте, матушка, домой. Ныне тут делать уже нечего.

Марфа остолбенела:

– Ты где, паршивец, лапотки взял? Неужто украл обушку-то?

– Пошли-пошли, матушка, по дороге все расскажу подробно.

Выяснилось, что пока Марфа искала у купца правду, Тихон выведал по какой цене Еремеев продавал их пуговицы, умножил в голове цифры и за последнюю партию пуговиц взял у купца в лавке всю сумму.

– Как же ты во внутрь проник? Я стояла тут же и ничего не заметила.

– И сам-то понять не могу, все само собой получилось. Только сперва я на этого купца Еремеева сильно разозлился.