Русский крестьянин в доме и мире: северная деревня конца XVI – начала XVIII века

Отдельные из законодательных актов, нормируя определенные положения и обстоятельства (например, бегство, заклад земли), воспроизводят семейно-родственные линии. При этом из статей проступают ненамеренно отображенные ситуации и коллизии крестьянской жизни. Попадая в узаконения и применяясь затем в практике, такие случаи приобретали некую общность и регламентирующую силу.

Прежде всего, из публичных актов вырисовывается состав родственников. Каков же он? Среди людей, предъявлявших неоформленные завещания (1561 г.), перечислены отцы и матери, «и сестры и племянницы свои», а также жены. Дети, братья, племянники стрельцов, «которые живут с ними в их дворех на одном хлебе», приняты во внимание в указе 1608/09 г. Заложенные (но не более 40 лет назад) предками земли – отцами, дядями, братьями могли выкупать крестьяне Сольвычегодского уезда (1625 г.)[42 - Там же. № 35, 61, 145. С. 54, 78, 125.].

Крестьяне – главы дворов в XVII в., как известно, заносились в писцовые, а позже в переписные книги, о чем свидетельствуют наказы, выдаваемые писцам, о проведении поземельных описаний 1620-х гг. и подворных переписей 1646 и 1678 гг. Они представляли собой подробные инструкции, разработанные приказными администраторами. Наказы рекомендовали переписывать во дворах «людей» (1620-е), дворы и в них крестьян (1646, 1678 гг.) поименно, причем не только глав, но и их «детей и братью и племянников»[43 - АПД. М., 1917. С. 66, 79; Там же. М., 1977. С. 78, 79.]. Статьи наказов универсальны, они включались в инструкции писцам и переписчикам всех уездов страны. Поименное внесение в писцовые, а позже в переписные книги мужчин – глав семей с основными родственниками воспроизводило типичность связей родства, которая, конечно же, с вариациями по регионам, была в XVI–XVIII вв. устойчива.

Из приведенных государственных постановлений виден определенный состав родственников, строящийся по мужской нисходящей прямой (отцы-сыновья) и боковой (братья, племянники) линиям, а также по восходящей (отцы, дяди), по женской (матери, сестры, племянницы) и по брачной (жены, мачехи, зятья) линиям. Ясно, что отсчет родства в соответствии с существовавшей в обществе гендерно дифференцированной ориентацией ведется по отношению к мужчине – главе семьи-двора. Примечательно, что не упоминались семьи с дедами и внуками. Присутствующее в наказах фиксирование родственников, ограниченное двумя поколениями, можно связать с тем, что законотворцы считали вполне достаточным назвать родственников близких, наиболее распространенных степеней, а не обозначить специально всех родственников. Данное обстоятельство говорит в пользу существования двухпоколенного родства как наиболее типичного и вместе с тем служит знаком, указывающим на имевшееся у государственных администраторов опосредованное представление о характерности именно таких семей и нечастом бытовании трехпоколенных семей.

Из законодательных актов узнаем также об изменениях, происходивших в составе семей. В случаях, когда «от отца детем или от тестя зять или от брата братия отделяются и ставят новые дворы», монастырям разрешалось увеличивать число своих дворов на посадах и в городских слободах (1550 г.). Выделение сыновей из отцовских домохозяйств («и которые породятся после той переписи и учнут жить своими дворами вновь») предусматривал наказ о переписи 1646 г. Еще обстоятельнее о родственниках, образующих новые семейные и домохозяйственные ячейки, в которые «отделились от отцов дети и от вотчимов пасынки и от братьев братья и от дядей племянники, и живут себе дворами», говорит постановление 1647 г., дополняющее наказ о переписи от предыдущего года[44 - Законодательные акты Русского государства… № 3, 311, 324. С. 30, 214–215, 218–219.]. Правительственные узаконения, которые посвящены отнюдь не демографическим вопросам, тем не менее уловили естественное движение в крестьянских семьях («которые породятся… вновь», «отделились от отцов») и тем самым изменения в состоянии и структуре семей. В актах, как само собой разумеющееся явление, зафиксированы разные варианты выделов семей: из отцовских – взрослых сыновей и замужних дочерей (зятья), из братских – одного брата с семьей от других, от дядей – взрослых племянников, скорее всего женатых.

Из рассмотренных публичноправовых актов XVI–XVII вв. ясно виден достаточный охват родственников, в который включаются периферийные ступени родства и даже свойства. Показательно, что узаконения называют родственников конкретно, и их перечисление выражает степень родства по отношению к мужчине – главе двора-семьи. Характерно, что такое номинирование представлено в описательной форме[45 - О. Н. Трубачев отметил, что описательная система родства, действующая в «современных индоевропейских языках», описывает «индивидуальные отношения родственников, разграничивая то, что не было существенно в древности», когда действовала классификаторская система, при которой каждый индивид имел собственное обозначение. «Описательная система, – продолжает ученый, – сменила классификаторскую у индоевропейцев, судя по всему, в глубокой древности, и говоря о славянской терминологии родства, мы понимаем, насколько далека она от классификаторской системы родства, от матриархата в целом. Но в материальном отношении основные славянские названия являются непрерывным продолжением тех индоевропейских, которые порождены древнейшей эпохой» (Трубачев О.Н. История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя. Изд. 2. М., 2006. С. 14).]. Важно заострить на этом факте внимание. Законотворцы XVI–XVII вв. в своей практике почти не употребляют в отношении рассматриваемой структурной группы социального обобщения, термин «семья» не фигурирует в их понятийном аппарате. Одним из объяснений отмеченного обстоятельства может стать превалирование патрилинейного счета родства, его ориентация больше на родственные связи, чем на брачные. К тому же с XI–XII вв. заключение брака и оформление семьи, ее внутренняя жизнь находились в ведении церкви[46 - Щапов Я. Н. О функциях общины в Древней Руси // Общество и государство феодальной России. М., 1975. С. 15–16; Он же. Византийское и южнославянское правовое наследие на Руси XI–XIII вв. М., 1978. С. 253.], а не светских властей. Однако этот вопрос требует самостоятельной проработки.

Указ 1647 г., называющий отчимов и пасынков, представляет дополнительный интерес, ибо обычай о приеме в семью зятя к дочери, а также мужа к вдове с детьми попал в законодательные акты. В поле его зрения, как и цитированного выше указа 1608/09 г. о стрельцах, оказалась даже организация ведения семейной жизни. Оба указа отреагировали на совместное проживание и хозяйствование главы семьи и его детей или братьев и племянников, что выражено оборотом в «одном хлебе». Он подчеркивает нераздельность семейного коллектива с одним главой, состоявшего из нескольких ячеек, его цельность, крепившуюся общими доходами и хозяйствованием. Замечу, что данное понятие присутствует в ст. 94, 95 Псковской судной грамоты. Оно применено к объединенному хозяйству братьев, совокупно несущих ответственность за отцовский долг, которая возлагается на старшего из них – главу дома[47 - Алексеев Ю. Г. Псковская Судная грамота и ее время. Развитие феодальных отношений на Руси XIV–XV вв. Л., 1980. С. 108–109; Он же. Псковская судная грамота. Текст, комментарий, исследование. Псков, 1997 С. 45, 78.]. Показательно длительное, двухвековое бытование емкого по смыслу и точного по содержательной сути оборота «в одном хлебе», который стереотипно отражал единство дома, наполненного жителями разной степени родства и ведшими общее хозяйство.

Из просмотренных государственных узаконений предстает тендерный статус женщины. При патрилинейном счете родства субординационное включение женщин в семейные коллективы автоматически подразумевалось; в отдельных случаях, как видно из выше приведенных актов, присутствует социально окрашенный родственный (мать, дочь, сестра, племянница) или брачный (жена, мачеха) статус женщины. Типичные житейские ситуации отражены в узаконениях, связанных с побегами и «сходами» крестьян от своих землевладельцев. Бегство мужчин воспринималось в тогдашнем обществе как естественный поступок (во всяком случае, до Уложения 1649 г.), и источники специально не заостряют на этом внимания. А вот бегство женщин привлекает пристальный взгляд законодателей. Они рассматривают случаи, когда «побежит женка или вдова или девка в чужую вотчину» (Уложение 1607 г.). Интересно, выделение в статье трех стадий в жизни женщины: до замужества – «девка», замужество – «женка» и вдовство. Характерно, что второй этап – «женка» выдвинут на первый план, на следующее место поставлена вдова и на последнее – девушка. Такой порядок отразил существовавшее в тогдашнем обществе ценностное представление о первостепенности репродуктивного этапа в социальной жизни женщины, когда фертильная способность женщины-матери обеспечивает не только выживание, но и демографический прирост в поместно-вотчинном владении в частности и в государственном масштабе в целом. Это воззрение, по всей вероятности, восходит к раннефеодальному времени, когда община была заинтересована в материальной помощи женщине ее мужа, а также в замужестве девушки, получавшей с выходом замуж такую поддержку[48 - Щапов Я. Н. О функциях общины в Древней Руси. С. 18.]. Важна следующая примечательная деталь. Уложение 1649 г. в статьях о бегстве женщин предусматривает случаи, когда «из вотчины или и с поместья сбежит крестьянская дочь девка» или «крестьянка вдова»[49 - Соборное уложение 1649 г. Текст. Комментарии. Л., 1987. С. 65–66.], но не «женка», как говорило Уложение 1607 г. Что же, по истечении почти полувека законодатели не допускали ситуации, в которой женщина, жена и мать, могла бросить на отца и произвол судьбы, с их точки зрения, своих детей и удариться в бегство? Ведь допускали же они бегство вдов, которые, вряд ли, были не обременены детьми. Сейчас можно лишь предположить, что законотворцы в силу тендерного сознания действовали в соответствии с господствующим представлением, по которому женщина в семье подвластна и подчинена своему мужу, ибо находится от него в материальной зависимости, а дети также были во власти отца.

В бегах, как предполагалось, судьба женщины могла варьировать следующим образом. Если она выходит замуж, причем за крестьянина или бобыля, и у них появляются дети, то все они возвращаются прежнему землевладельцу: «того крестьянина, который женится на чужой женке, отдати… и з детьми, кои от тоя беглыя родились» (1607 г.), или: «и ее (девку – Е.Ш.)… отдати с мужем ее и з детьми, которых она детей с тем мужем приживет» (1646 г.). Если такая беглянка выходила замуж за вдовца, имевшего детей от первого брака, то его увозили вместе со второй женой, а дети от первой жены оставались на месте своего рождения (1649 г.). Этот казус перекликается с подобным в Уложении 1607 г., которое рекомендовало детей крестьянина от первого брака «с мачихою не отдавать». Если же они «малы» и не достигли 15-летия, то тогда их следовало «пустити с отцом» и, таким образом, с мачехой. Независимо от возраста, дети от первого брака крестьянина, женившегося на беглой, разлучались с отцом в соответствии со статьей Соборного уложения 1649 г.[50 - Законодательные акты Русского государства… С. 75; Соборное Уложение… С. 66.], и в этом смысле норма ужесточилась. Положение, когда бежавший крестьянин, обосновавшись у нового землевладельца, выдавал здесь замуж дочь, девушку или вдову, учтена также Соборным уложением (ст. 17). К старому владельцу возвращалась вся семья крестьянина, включая замужнюю дочь, зятя и их детей. Детей же зятя от первого брака рекомендовалось «челобитчику (землевладельцу – Е.Ш) не отдавать».

Судьба вдов, вышедших вторично замуж в бегах (ст. 15, 16), решалась по владельческой принадлежности их первых мужей. Вдова с новым мужем возвращалась к своему прежнему владельцу, за которым ее первый муж был записан в писцовых и переписных книгах; если же он не был занесен в эти книги, то вдова оставалась с вновь обретенным мужем у нового землевладельца[51 - Соборное Уложение… С. 66, 236.].

Принцип канонической нерасторжимости брака, явно выступающий из разобранных казусов Уложения (гл. XI), наиболее отчетливо провозглашен в ст. 68 гл. XX «Суд о холопех», которая гласит: «по правилу святых апостол и святых отец жены с мужем разводить не велено, где муж, тут и жена, кому, жена, тому и муж»[52 - Там же. С. 110.].

Важно сопоставить воззрения на брак светского и церковного законодательства. Брачные отношения находились в ведении церкви, и светская власть, судя по только что приведенной статье Соборного уложения 1649 г., следовала за церковной в этой сфере. Повторным бракам в случаях вдовства одного из супругов, равно как и первым, уделил внимание Стоглав, многоплановый памятник постановлений церковного Собора 1551 г. Он допускал вторые и третьи браки, когда венчались вдовец с девицей или вдова с юношей или брачились вдовец с вдовой. Третий брак с точки зрения церкви был совершенно нежелателен, так как «нужа ради телесные бывает»[53 - Российское законодательство Х-XX вв. Т. 2. М., 1985. С. 287–289.]. Только первый брак церковь считала «законом». Вступившие во второй брак не допускались к причастию в течение двух, а троеженцы пяти лет. Четвертый брак квалифицировался как «свинское есть житие»[54 - Там же. С. 287.]. Венечные пошлины для вступающих во второй и третий браки несли в себе штрафные санкции. Если брачащиеся первым браком платили 1 алт., то вторым – 2, а третьим – 4 алт. Священники обязывались выяснять, не состояли ли жених и невеста в кровном родстве, кумовстве, сватовстве. Брачные нормы Стоглава действовали вплоть до 1830 г. То обстоятельство, что 5 статей Стоглава внушают священникам их обязанность, доводить до паствы незаконность второго и третьего браков, со всей очевидностью показывает, что такие браки могли существовать без соблюдения церковных правил.

Называя возраст, ранее которого браки нежелательны, Стоглав никак не высказался по поводу значительной разницы в летах между супругами. По всей вероятности, по представлениям людей XVI–XVII вв. не было ничего предосудительного в браках с большим возрастным разрывом между партнерами. Стоглав, обобщая практику и придавая ей правовую юрисдикцию, предусмотрел вариант женитьбы вдовца на девице и выход вдовы за юношу, когда для вдовых людей брак был вторым, а для девушек и юношей – первым. Примечательно, что Стоглав сфокусировал внимание на возрасте брачащихся только первым браком, причем регламентируя его нижнюю грань (15 и 12 лет) и ссылаясь при этом на следование «священническому чину» (гл. 18), т. е. придерживаясь канонических норм[55 - Там же.].

Еще некоторые стороны семейной жизни крестьян подверглись нормативному упорядочению, и именно в Соборном уложении 1649 г. Отпуск крестьянок (девушек и вдов) замуж в другие владения санкционировался выдачей «отпускной» за подписью землевладельца или его духовного отца, уплатой вывода за невесту, размер которого определялся договором и вносился в отпускную. «Отпускать» крестьянок замуж могли сами помещики и вотчинники, и «или чьи приказчики и старосты». Последним дворяне, конечно, были вправе препоручить одну из своих обязанностей, однако относительное местоимение «чьи», синонимичное «который», позволяет отнести приказчиков и старост также и к монастырским владениям, дворцовым и черным волостям. Уплата свадебных пошлин за крестьянских невест – стариннейшая обычноправовая норма[56 - См.: Горский А. Д. Очерки экономического положения крестьян Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. М., 1960. С. 203.], теперь она вошла в общегосударственный кодекс. «С свадеб венешные пошлины» ежегодно собирали земские старосты в северных черносошных волостях в XVII в., они в составе неокладных доходов шли на нужды местного и центрального аппарата[57 - РГАДА. Ф. 141. Он. 1. 1626. № 26. Л. 94.]. Вряд ли необходимо пояснение для этой нормы, регулирующей выдачу женщин замуж в другие владения и ставящей до некоторой степени под контроль землевладельца и общины выбор брачной партии, норма самым непосредственным образом вторгается в образование семьи.

Нарушение женщинами нравственных устоев, обусловленных церковной моралью и брачной моделью, закон сурово карал (Соборное уложение 1649 г., гл. XXII). Битье кнутом ожидало «жонок и девок», склоненных сводником, будь то мужчина или женщина, к «блудному делу»; сводничество получило в Уложении этическую оценку как «беззаконное и скверное» деяние (ст. 25). Существовавшие представления о женщинах, имевших внебрачных детей, закреплены в выражении: «которая жена учнет жить блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей». Женщина, которая убивала своих детей, рожденных вне брака, «сама» и ее соучастник – «иной кто по ее веленью» – наказывались жестоко, смертной казнью (ст. 26). В данном случае смертная казнь не только наказание за преступление, приравненное к уголовному, но и акт устрашения, выраженного сентенцией: «чтобы на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали и от блуда унялися»[58 - Соборное Уложение… С. 129–131, 384.].

Итак, круг крестьян-родственников, который фигурирует в рассмотренных законодательных актах середины XVI – середины XVII в., был разветвлен и, что самое важное, конкретно выражен. Родство представлено несколькими уровнями, каждый из которых имеет некую степень обобщения. Она такова, что позволяет исследователю аналитически соотнести существовавшие ступени родства со структурными типами. Это – семьи супругов с детьми, двухпоколенные, а по своей форме – малые; отцовские и братские с их детьми, двух– и трехпоколенные, многоячейные, а по форме – неразделенные; последние были потенциально мобильны для выделов новых малых семей. Содержащееся в узаконениях обобщение не абстрагировалось от конкретных родственных уз, которые сохраняли первостепенность, так как были укоренены в социальной среде.

Попадание родственной номенклатуры независимо от воли разработчиков в законодательные акты, которые преследовали свои определенные цели, не связанные с регулированием семейных отношений, затрагивало частную и повседневную жизнь крестьян. Это обстоятельство, во-первых, опосредованно сказывалось на консервации состава семей и внутренних отношений в них, способствовало постепенному внедрению контроля, особенно со стороны частных землевладельцев, за семейной жизнью крестьян, что привело в конце XVII–XVIII вв. к регламентации их семейно-брачных отношений. Помещики нарушали даже каноническое правило нераздельности крестьянских семей, когда детей отторгали от родителей[59 - Александров В. А. Сельская община в России. XVII – начало XIX в. М., 1976. С. 303–309.]. Во-вторых, крестьянин и его семья за рассматриваемое время были лишены права предпочтительного выбора места жительства с наиболее благоприятным для себя режимом существования, затруднено было и изменение социального статуса. Стремление наиболее мобильных крестьян к увеличению благосостояния семьи было ограничено и сковано. Свобода выбора стала в представлениях крестьян ассоциироваться со свободой передвижения. Воплощение ее в жизнь влекло преследование крестьян по закону и водворение на прежнее место приписки и жительства. Такие внешние общие условия, несомненно, воздействовали на частную жизнь крестьян, привносили в нее жесткость внутренних отношений, крепившую авторитарность главы семьи и подчиненность ему.

Приведенный законодательный материал, в той или иной степени касающийся людей, связанных родственными узами, и опосредованно вытекающие из него обыденные последствия наглядно демонстрируют место семьи в сфере переплетения публичного и частного, общественного и личностного.

Особый интерес представляет Домострой, в редактировании которого, а возможно, составлении участвовал священник Благовещенского собора Сильвестр. Принадлежа к жанру учительной литературы, памятник содержит собрание нравственных, юридических и обиходных норм, которые предлагались состоятельной городской семье. В части, относящейся как раз к ведению и «доброму» содержанию домохозяйства, встречается термин «семья». В главе с наказом ключнику о приготовлении постной и мясной еды (гл.18 и 51 первой и второй редакций) термин вынесен в заголовок «…и кормить семья в мясоед и в пост», и он употреблен в собирательном смысле, обобщающем устойчивую социальную ячейку. Глава дома – «государь», прежде чем дать распоряжение ключнику, должен «з женою о всяком обиходе домашнем посоветовати», о блюдах в постные и мясоедные дни, о приготовлении напитков, которые надобно «носити государю и его жене, про семью, и про гость». Изложив возможные варианты обедов и ужинов, составитель «домоводческой энциклопедии» дает рекомендации по кулинарии. Он предваряет их следующим заголовком: «Наказ от государя или от государыни ключнику и повару, как варити на семью, челяди или нищите, скоромную и посную еству»[60 - Домострой. СПб., 1994. С. 27, 120.]. Содержание главы вполне определенно отделяет хозяина городской усадьбы – «государя» с женой-«государыней» и детьми, т. е. семью, от челяди: слуг-мужчин, «женок челяденных», «девок и робят», а также от «лутчих людей приказных» или торгующих. При многоотраслевом домовом хозяйстве зажиточного горожанина, наполненном гостями, разными слугами, привечаемыми нищими, его семья отчетливо выступает как брачно-родственная ячейка, самостоятельная и главенствующая в доме. Между семьей «государя» и челядью улавливается известная дистанция, а тот факт, что «отрадные» люди из нее удостаивались «прибавки остатков» с «государева» стола, лишь подчеркивает это.

Обратимся к рассмотрению крестьянских семей, бытовавших в повседневной реальности XVI–XVIII вв. Заглянуть внутрь крестьянского двора и познакомиться с семьей севернорусских крестьян позволяют, до некоторой степени, подворные переписи населения, в частности 1678 г. и так называемая «ландратская» 1717 г.; преимущество последней состоит в том, что в нее внесены и женщины. Переписные книги 1717 г. зафиксировали конкретные семьи с мужским и женским кругом родственников. По переписи 1678 г., включавшей только мужчин, отчетливо видна поколенная, нисходящая (деды-отцы-внуки) организация семьи. Объектом таких переписей был двор – посадский в городе, крестьянский в селе или деревне, и мужчина, обозначенный во дворе, был его главой и одновременно отцом семейства.

Проведенное в свое время изучение родственного состава дворов у монастырских и помещичьих крестьян Вологодского у. в конце XVII – начале XVIII в. убедило меня в том, что жители двора, как правило, представляли собой семью, они были связаны той или иной степенью родства или свойства и наряду с родственными также и хозяйственными отношениями. Присутствие во дворе чужеродцев – пасынков, приемышей, подворников и даже свойственников – зятьев, шуринов – переписчики обычно оговаривали. Такие дворы немногочисленны (2–7 %). Господствующей формой семьи была малая, нуклеарная, а ведущим ее типом – двухпоколенная семья супругов с неженатыми детьми. Неразделенная семья существовала в границах трех поколений и троюродного родства, а преобладающий ее тип – братская, т. е. семьи двух-трех женатых братьев, как с холостыми, так и женатыми детьми. Наиболее характерная численность семей в 4–6 чел. обоего пола, а предел численности был обусловлен типологией семьи и редко превышал 12–14 чел. За почти четыре десятилетия, прошедшие между переписями 1678 и 1717 гг., усложнился структурно-поколенный состав семей за счет увеличения неразделенных, однако это в целом не повлияло на преобладание малой семьи как формы у вологодских крестьян[61 - Бакланова E. H. Крестьянский двор и община на русском Севере. Конец XVII – начало XVIII в. М., 1976. С. 35–40.].

Исследователи аграрных отношений на Северо-Западе России также пришли к заключению, что на протяжении XVII в. крестьянский двор населяла, как правило, одна семья. В XVI – первой четверти XVII в. малая форма семьи преобладала в Новгородских пятинах, Псковском у., Заонежских погостах, в Подвинье. Структура семей, детально прослеженная по переписным книгам 1646–1649, 1678–1679 гг., показала, что в разных районах Северо-Запада у крестьян различных владельцев: помещичьих в Шелонской пятине Новгородского у, монастырских в Белозерском у., а также у черносошных в Заонежских погостах и Двинском у. – малая семья была основной формой, а типологические сдвиги во второй половине XVII в. происходили за счет перераспределения отцовских семей в пользу братских. Превалировали семьи в 2 и 3 поколения, а их численность изменялась от 4–5 до 7–8 чел. обоего пола[62 - Аграрная история Северо-запада России XVII в. Л., 1989. Гл. 5. С. 55–62 (Автор главы O. E. Кох).]. На поморском Севере, в Подвинье в начале XVII в. также преобладали малые индивидуальные семьи, хотя на Пинеге (одном из трех обследованных районов) отцовские и братские неразделенные семьи несколько (на 5 %) превышали малые[63 - Александров В. А. Обычное право… С. 58–59. Он скорректировал в соответствии со структурными типами семей данные, приведенные А. И. Копаневым в его книге: Крестьянство Русского Севера в XVI в. Л., 1978. С. 120–121. См. также: Кох O. E. Крестьянский двор и крестьянская семья на русском Севере в конце XVII – начале XVIII в. Автореф. дис. канд. ист. наук. Л., 1987.]. Усложнение структуры вело и к повышению численности жителей двора. Генетическая связь малой и неразделенной форм семьи проявлялась в том, что последняя на определенном этапе своего существования видоизменялась, из неразделенных выделялись малые семьи.

Следующее обстоятельство нужно принять во внимание. Выше я говорила об усложнении структуры крестьянской семьи, которое отчетливо проявилось к концу XVII в. Исследователи социально-экономических отношений единодушно отмечали произошедшее к этому времени укрупнение крестьянского двора, увеличение числа жителей в нем. Эти изменения связывают со сменой после переписи 1646 г. единицы податного обложения государственными налогами: вместо поземельной сохи ею стал двор, крестьянский в деревне, посадский в городе. Правда, при подворном (даже при подушном в XVIII в.) обложении, как и ранее при посошном, в вотчинах и северных черносошных волостях крестьяне продолжали разверстывать налоги с учетом имевшейся земли, хозяйственных сил и средств плательщиков – «по животам и промыслам». Крестьянские семьи вполне определенным образом отреагировали на введение более жесткого обложения, хотя и смягчаемого раскладкой внутри общин. Стремясь сохранить, поддержать свой материальный уровень, они сменили жизненную стратегию и выбрали совершенно конкретный путь, а именно – сдерживание семейных разделов.

Наблюдения над семьями вологодских монастырских и помещичьих крестьян показало, что от 1678 к 1717 г. приросло число семей, в которых продолжали жить вместе с родителями женатые сыновья со своими детьми, женатые братья с холостыми и женатыми детьми, женатые дяди с холостыми или женатыми племянниками.

Такое разрастание семей свидетельствует о сократившемся выделе молодых супружеских пар. Между 1710 и 1717 гг. разделившиеся семьи вологодских крестьян не превышали 16 %. Чаще всего делились семьи с боковыми родственниками: женатые дяди и племянники, родные и двоюродные братья[64 - Бакланова E. H. Указ. соч. С. 36–39, 166–167.]. Судя по превалированию малой индивидуальной семьи, которое констатируется на основе переписи 1678 г., семейные разделы во второй половине XVII в. совершались интенсивнее, чем в начале XVIII в.

Важным показателем было число детей в крестьянской семье. Подворные переписи конца XVII – начала XVIII в. регистрировали население, наличное на момент описания, включая и детей. По их данным можно выявить число детей в семье, выживших в невзгодах крестьянской жизни. У вологодских монастырских и помещичьих крестьян по переписи 1717 г. дети составляли треть всего населения, а их число на одну семью редко превышало 6 чел., семьи с 7-11 детьми были редки. Преобладали семьи, имевшие 1–3 детей (у монастырских таких – 3/4, а у помещичьих – 2/3).

В возрасте до пяти лет процентное соотношение мальчиков и девочек одинаково, в следующих группах 6-10 и 11–15 лет уменьшается общее число детей, а соотношение между полами складывается в пользу мальчиков. У монастырских крестьян на 100 мальчиков приходилось по возрастным группам: 0–5 лет – 85 девочек, 6-10 лет – 78 и 11–15 лет – 75, у помещичьих – 87, 70, 63 девочки соответственно по возрастным группам. Среди детей всех возрастов на 100 мальчиков приходилось в семьях монастырских крестьян 80, а помещичьих – 75 девочек[65 - Там же. С. 20–23.].

Половозрастной состав детского населения показывает, во-первых, значительную смертность детей после пяти лет, во-вторых, более благоприятную ситуацию воспроизводства у вологодских монастырских, чем у помещичьих крестьян. У последних детская смертность была, по всей вероятности, выше, чем у монастырских. Преобладание мальчиков над девочками свидетельствует либо о худшей выхаживаемости последних и потому их большей смертности, либо о менее точном их учете при переписи, ориентированной, прежде всего, на регистрацию мужчин.

Важным вопросом для истории семьи является возраст вступления в брак. Сфера брачных отношений, как уже упоминалось, находилась в ведении церковного права. Стоглав 1551 г. говорит об обручении и венчании, регламентируя эти ответственные моменты жизни человека. Глава 18 предписывает священникам действовать «по чину». Для вступающих в первый, законный брак оговорен возрастной показатель: священники должны венчать отроков не ранее 15, а девушек 12 лет. Сочетать браком молодых людей ранее этого возраста запрещалось. Священник обязан был совершать обряд венчания после обедни, а не после вечерни и никак не «в ночи»[66 - Российское законодательство Х-XX вв. Т. 2. С 287.]. Эта глава церковного уложения внесоциальна, она регламентирует действия и обязанности священника, возлагает на него ответственность при совершении таинства брака.

Случайно ли пятнадцатилетие мужчин принято за границу брачного возраста, связано ли это с понятием совершеннолетия и было ли такое понятие? На этот вопрос нужно дать утвердительный ответ. В XVI–XVII вв. именно в 15 лет сыновья вотчинников и помещиков вступали на государеву службу– «верстались новиками». Пятнадцатилетние крестьянские юноши также считались совершеннолетними, они могли возглавить самостоятельное хозяйство и нести тягло, которое было показателем социального статуса, а не только податной обязанностью. Пятнадцатилетие как рубеж, отделявший отрочество от совершеннолетия, причем единый для разных сословных категорий – дворян, посадских людей, крестьян, – зафиксировано в указе 1641 г., который запрещал холопить (принимать в кабальные холопы без старших родственников) детей, не достигших 15 лет[67 - Законодательные акты Русского государства… С. 195. Комментарии. С. 200–201.].

Существовало ли в русском обществе XVII–XVIII вв. представление о верхней границе для заключения брака? Вернее, в каком возрастном пределе вступление в него считалось нормальным? В Уложении 1607 г. есть статья об отпуске на свободу холопов, которых их господа не женили и не выдали замуж до определенного возраста[68 - О причине появления этой статьи в Уложении см.: Пажях В. М. Холопство в XVI – начале XVII в. Л., 1975. С. 210–211.]. Интересны упоминаемые в ней возрастные показатели. Не рекомендовалось держать и не выдавать замуж – женить «рабу до осмнатцати лет девку, а вдову молоду после мужа более дву лет, а парня холостого за 20 лет». Характерна мотивировка, имеющаяся в статье: «не держи неженатых над закон божий и правила святых отец, да не умножится блуд и сквернодеяние в людех»[69 - Законодательные акты Русского государства… № 57. С. 76.]. Эта статья, думаю, отразила направляемое и поддерживаемое церковью морально-этическое воззрение и потому свойственное разным социальным категориям и группам, что девушек следует выдавать замуж к 18, а юношей женить к 20 годам.

В 30-е гг. XVIII в. в пошехонской вотчине П. М. Бестужева-Рюмина тяглый возраст крестьян начинался в 15 лет; во второй половине XVIII – начале XIX в. этот возраст повысился до 16–18 лет, судя по данным центральнорусских имений М. М. Голицына, Ф. В. Самарина, Гагариных, пермских владений Строгановых[70 - Осьминский Т. И. Бюджет крестьян Пошехонской вотчины П. М. Бестужева-Рюмина (1731 год) // Вопросы аграрной истории. Вологда, 1968. С. 356; Александров В. А. Сельская община в России. М., 1976. С. 206, 304–305.]. С определенной долей осторожности можно говорить о повышении в XVIII в. возраста совершеннолетия. В тогдашнем обществе 15–20 лет для юношей и 12(13)—18 лет для девушек считались наиболее приемлемыми и потенциально репродуктивными для вступления в брак.

Закон Петра I о дворянском единонаследии от 1714 г. устанавливал брачный возраст для мужчин в 20, а женщин в 17 лет. Однако браки продолжали оставаться в компетенции церкви, и нормы Стоглава действовали в течение всего XVIII в. Синод в 1744 г. повысил на 1 год брачный возраст для девушек до 13 лет. Окончательно нормы Стоглава в этом вопросе были отменены только в 1830 г.[71 - Российское законодательство Х-XX вв. Т. 2. С. 437.]. Правда, A. C. Павлов, ссылаясь на дело (№ 291) синодского архива, приводит данные из трактата о порядке и условиях совершения брака, который был составлен санкт-петербургским архиепископом Гавриилом Кременецким «от лица Св. Синода» в 1765 г. Из него следует предписание «не венчать жениха, коему нет от рождения 17, також невесту, коей нет же 15 лет». Не рекомендовалось венчать вдовца или холостого жениха, «коему уже 60, також и невесте, коей 50 лет от рождения миновало». Воспрещались неравные браки, «великое неравенство в летах имеющих», 17– или 18-летнего юноши и 35-40-летней невесты, равно как и 50-55-летнего мужчины и юной 17-18-летней невесты[72 - Павлов A. C. 50-я глава Кормчей книги как исторический и практический источник русского брачного права. М., 1887. С.346.].

При том, что у крестьян 15-16-летние сыновья вступали в брак и слыли готовыми для исполнения генеративной роли и социальной – организации хозяйства и несения тягла, посмотрим, удавалось ли таким молодым мужчинам в обычных, не чрезвычайных обстоятельствах возглавлять хозяйство и каков наиболее характерный возраст глав дворов. Возраст дворохозяев был прослежен по материалам переписи 1717 г. Вологодского у. для помещичьих и монастырских крестьян[73 - Характеристику переписных книг 1678 и 1717 гг., число дворов у монастырских и помещичьих крестьян, на основе которых изучена демография семей, см.: Бакланова E. H. Указ. соч. С. 12–19. Нижеследующие данные о вдовах-домохозяйках в монографии не приводились.]. Главы дворов были распределены по возрастным группам, составленным по десятилетиям, за одним исключением: первая из них с показателем от 16 до 20 лет, затем от 21 до 30 лет и так далее до 80 лет и выше. Большинство дворов возглавляли крестьяне в возрасте от 41 до 60 лет, у монастырских таких дворов 50,2 %, а у помещичьих 56 %, причем дворохозяев до 50 лет и от 51 до 60 лет примерно одинаковое число (у монастырских – 26,5 и 24 %, а у помещичьих 28,3 и 27,6 % соответственно по возрастам). Мужчин глав хозяйств после 30 и до 40 лет было у монастырских крестьян 20 % (или 1/5), а у помещичьих– 16 % (или 1/6). Приблизительно одинаково число дворов, где во главе стояли 21-30-летние мужчины: 8,1 % у монастырских и 7,6 % у помещичьих крестьян, а также 61-70-летние хозяева – 12,4 % у монастырских и 10,1 % у помещичьих; 21-30-летних глав было в два с лишним раза меньше, чем в следующей группе 31-40-летних. Главы дворов в 16-20-летнем возрасте были редки, таких 2,3 % у монастырских и 1,4 % у помещичьих крестьян. Также немногочисленны и семьи, возглавляемые стариками старше 70 лет – 3,2 и 5,8 % соответственно по категориям крестьян.

Приведенные данные показывают, что шансы возглавить самостоятельное хозяйство появлялись у крестьян, как правило, когда они достигали 30 лет и в интервале до 40 лет. Минимальное число глав семей 16-20-летних свидетельствует о включенности молодых супружеских пар в отцовское хозяйство. Именно возраст от 31 до 40 лет был тем периодом семейной стратегии, в который происходили выделы из общего хозяйства женатых сыновей с семьями и братьев в неразделенных отцовских и братских семьях.

Складывались жизненные ситуации, когда крестьянские домохозяйства возглавляли вдовы. Их зафиксировали как писцовая книга Сольвычегодского у. 1622–1625 гг., так и перепись 1717 г. Вологодского у. По данным писцовой книги в семи наиболее крупных волостях уезда: Алексинской, Антропьевой слободе, Вилегодской, Лальской, Лузской Пермце, Окологородной и Ратмировской из общего числа в 2652 двора хозяйств, руководимых вдовами, оказалось – 56 или 2,2 %. Таких дворов в 1717 г. тоже немного, они составили у монастырских и у помещичьих крестьян по 2 %. Принимая во внимание относительность подсчетов на две хронологические даты с интервалом почти в 100 лет, все-таки можно судить о существовавшей упорядоченности, обусловленной наряду с демографическими факторами ментальными устоями в обществе. Малое число хозяйств, возглавляемых женщинами, свидетельствует об исключительности подобных случаев, а главное, об ориентации и государства, и вотчинников в социальной практике, особенно явственно проявлявшейся в фискально-податной сфере, на мужчину-дворохозяина, способного тянуть тягло.

Писцовая книга Сольвычегодского у. 1622–1625 гг. дает возможность углубиться в рассмотрение сюжета. В ней составители по-разному регистрируют женщин-глав домохозяйств. Так же как и мужчины, вдовы именуются с большей или меньшей полнотой. Важно, что первым называется собственное имя женщины с добавлением имени мужа в форме притяжательного прилагательного и его прозвания: Катерина Селивановская жена Ногавицына, Домница Левкинская жена Ермолина, Агафья Родионовская жена Юрьева, Устинья Григорьевская жена Офонасьева, Марьица Яковлевская жена Лихачева, или прозвание мужа опускается – Соломонида Никитинская жена, Марья Олферовская жена, Анница Григорьевская жена, Маремьяна Денисовская жена, иногда дается имя женщины в сочетании с именем мужа – Соломонида Федоровская, Фетинья Терентьевская, Фекла Пантелеевская, Алимпейка Силинская – или с его фамильным прозванием – Параньица Попова, Хавронья (Февронья – Е.Ш.) Лихачевская, Федосья Пьянковская либо просто по имени – вдова Марьица, Домница, Василиса[74 - РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. № 446. Л. 114об.-115, 211об., 340, 600, 620об., 220, 323, 407, 845об., 222об., 226, 609об., 58Зоб., 10об., 610об., 603, 42об., 219об., 227. Имена здесь и далее даются в написании источника.]. Вдовы во дворах показаны одни (8 случаев), с сыновьями, большей частью с одним (18 случаев) и с двумя (10 случаев), редко с тремя-четырьмя. Так, в Вилегодской вол. один из двух дворов в д. Дяткинской значился за вдовой Пестелиньей Терентьевой женой Нечаева с сыном Данилкой, и отмечено, что он – «мал». Такое примечание писцов о явно детском возрасте сына вдовы встретилось в книге единожды, по-видимому, она привела веский довод в его пользу. В другом дворе написан Завьял Нечаев с братом Ермолкой, и они владеют землей по «купчей 1600 г.». Вдова, бывшая замужем за их третьим братом Терентием Нечаевым, владеет участком «по одной купчей» с братьями мужа, но раздел с ними был произведен до писцового описания[75 - Там же. Л. 752.]. В д. Еремено Евсевьевская, а «Большой двор тож» в Окологородной вол., жила Параньица Попова с четырьмя сыновьями Максимком, Ивашком, Федкой, Ивашкой и владела участком по купчей 1605 г.[76 - Там же. Л. 101об.]. Когда писцы во дворе записывали только одну вдову, то это не означало, что она была одинока, конечно, у нее бывали дети, среди них несовершеннолетние или молодые сыновья и дочери. Лишь единичны домохозяйства вдов с внуками: в д. Черная речка Окологородной вол. названа вдова Анна Девятова с внуком Данилкой, державшая хозяйство по купчей 1583 г., в д. Василево вол. Лузская Пермца в одном из пяти дворов – Марьица Юрьевская жена, у нее внук «Севко»[77 - Там же. Л. 109, 602об.].

Вчитываясь в подворные записи писцовой книги, удается проникнуть в родственные отношения жителей дворов. Так, в Окологородной вол. в двухдворной д. Устиновская хозяйствовали Офимьица Иванова жена Федотова и в другом дворе – Ивашко Федотов с сыновьями Ивашком и Пятункой, и оба двора владели землей по одной купчей 1597 г.[78 - Там же. Л. 115.]. Из именования Офимьицы ясно, что она была замужем за Иваном Федотовым, который был братом живущего в другом дворе также Ивана Федотова, и ему вдова приходилась снохой. Тот факт, что братья имели одно имя Иван, не удивительно, оно было очень распространенным, так как в святцах несколько святых с именем Иоанн, дни памяти которых распределены на протяжении года[79 - См.: Именослов. Киев: Издательство Киево-Печерской лавры. 2010. С. 100–104.]. Антропонимические наблюдения, проведенные мной в свое время на материалах переписи 1717 г., показали высокую частотность употребления имени Иван, а также бытование внутрисемейной одноименности среди вологодских крестьян[80 - Бакланова E. H. Личные имена вологодских крестьян по переписи 1717 г. //Личные имена в прошлом, настоящем, будущем: Проблемы антропонимики. М., 1970. С. 310–311. Из 6760 мужчин с именем Иван насчитывалось 1189 (17,6 %) человек.]. В Алексинском стане в двухдворной д. Петримово в первом хозяйстве жил Родька Омельянов сын Кривошапкин с сыновьями Мишкой и Тараском, а во втором дворе – вдова Маланья Петровская жена Кривошапкина с сыном Осипом. Судя по фамильному прозванию, Маланья Кривошапкина была женой Петра Кривошапкина, брата Родьки, последний и Маланья доводились друг другу деверем и снохой. Владение землей указано для двора Родьки Кривошапкина по купчей 1569 г. и мирской данной 1584 г., и на основе названных актов участками обладали, скорее всего, оба хозяйства[81 - РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. № 446. Л. 229.]. В д. Павлищево Окологородной вол. в одном из двух дворов хозяйствовал Андрей Иванов с сыновьями Панкратом и Митькой на основе мирской данной 1572 г., а другой двор вдовы Татьяны Григорьевской жены стоял пустой, но его землю «пашет» уже названный Андрей Иванов[82 - Там же. Л. 321.]. Обрабатывать второй участок ему было по силам, ведь у него два взрослых сына, внесенных в книгу. Возможно, мирская данная была получена на участок, ставший со временем общим для двух дворов, а он и вдова могли быть в родстве. В д. Бородинской Вилегодской вол. первым из трех дворов владела по купчей 1585 г. вдова Ульянка Федорова Орефина с сыном Ваской, а во втором хозяйствовал по мирской данной грамоте 1623 г. Богдашко Орефин с сыном Первушкой[83 - Там же. Л. 703.]. Судя по общему их прозванию Орефины, Ульяна была замужем за Федором, братом Богдана, скорее всего старшим. Ведь вдова осталась на жеребье мужа, приобретенном за 40 лет до проводимого писцового описания, а Богдан взял землю из мирского резерва только в 1623 г., и совершенно ясно, что к моменту описания братья вели раздельные хозяйства. В вол. Лузская Пермца в деревне (без названия) в жилом дворе значится вдова Катерина Федотовская жена Кирьянова с сыновьями Терешей и Парфеном. Второй двор пуст – бобыля Киприяна Трофимова, который, как отметили писцы, «умер»[84 - Там же. Л. 605.]. Обычно такие сведения в писцовые в книги не вносились. Видимо, в данном случае по веской для писцов причине они выделили это событие, произошедшее недавно или, возможно, даже при описании ими деревни, или из-за имевшейся между обоими дворами связи, ведь они обладали землей по старине.

Привлекают внимание варианты, которые проявляются сквозь призму сведений писцовой книги. Такой сложился в д. Чюпаново или Взвозная в Ратмировской вол. Она состояла из трех дворов, причем в двух из них жило по вдове. В одном хозяйствовала на основе данной грамоты 1624 г. вдова Маремьяна с сыном Омелькой, и она держала половника Онисима Драчова. В другом дворе – вдова Марьица Яковлева жена Нечаева. Интересно именно ее домохозяйство.

В деревне писцы первым обозначили двор Первушки Нечаева, который владел жеребьем по купчей 1599 г., и у него был половник Левка Карпов. Хозяин двора и вдова Марьица – оба Нечаевы, и они не чужие друг другу. Их взаимное отношение становится ясным из указания на основание, по которому Марьица владела участком, а именно по одной «купчей со свекром» Первушей Нечаевым, откуда следует, что она была женой его умершего сына. В Объячевском погосте вол. Лузская Пермца имелась д. Марковская из трех дворов, в первом значится Иван Титов, владевший им по духовной грамоте, дата которой не указана. Второй двор пуст, однако его землю пашет Полуян Федоров. В третьем дворе жили Васка Федоров с братом Полуянком, который обрабатывал участок соседа, и братья обладали своим жеребьем по купчей 1586 г. К деревне «на той же земле в выставке» показаны 2 двора, и в каждом из них по вдове: одна – Варвара Онцифоровская с сыном Мишкой, владевшая по купчей 1615 г., а другая – Дарьица Титовская – по духовной 1619 г., и землю ее двора «пашет Иван Титов», то есть хозяин первого двора основной деревни Макаровской. В именовании Дарьицы вторая часть Титовская говорит о ее принадлежности к Титовым и родственной связи с Иваном. Свои земельные участки они держали скорее всего по одной и той же духовной, дата которой приведена в сведениях о дворе Дарьи. Данный факт дополнительно подтверждает ее родство с Иваном, а также вполне может означать, что грамота хранилась именно у нее, вдовы, ее преклонный возраст и передачу участка в обработку родственнику, более молодому, чем она[85 - Там же. Л. 326об., 610.].

По данным переписи 1717 г. Вологодского у. хозяйками дворов у монастырских крестьян были женщины от 41 до 60 лет, а у помещичьих – вдовы в возрасте от 31 до 50 лет, что подтверждает приведенное раньше наблюдение о менее благоприятном демографическом климате у второй категории крестьян. Овдовев или по иной причине лишившись кормильца, женщины, нередко с малолетними детьми, были вынуждены скитаться «в мире от хлебной скудости», кормиться подаянием. За период с 1710 по 1717 г. скитальчество женщин находится на втором месте среди причин их убыли: смерть вырывала 53,5 %, а скитальчество 20,7 % всех убывших женщин[86 - Бакланова E. H. Указ. соч. С. 18–19.].

Рассмотрение законодательных актов в сочетании с конкретными данными о составе семей убеждает, что в актах воспроизводились их отдельные звенья, которые совокупно соответствовали строю реально бытовавших крестьянских семей. Демографическое поведение объективировалось и включалось в нормативную практику. Проделанное сравнение свидетельствует также о нерефлексируемом приказными деятелями представлении о составе тогдашних семей, которое вошло в разработанные ими узаконения. Необходимо еще раз подчеркнуть выявленные в публичноправовых актах указания на реальные родственные узы и предпочтение их обобщающему термину «семья». Полученный вывод, безусловно, можно считать ценностной нормой, которая была присуща социальной и правовой культуре рассматриваемого времени.

Заслуживает внимания наблюдение, сделанное при изучении семейно-брачных отношений по актам и статутам правителей Прованса в XII–XIV вв. Семья в этом регионе тогда не имела «однозначного обозначения и понимания. Представления о семье и отношение к ней отражено в терминологии родства и в сведениях о "доме", "очаге", "фамилии", подразумевавших семейное единство»[87 - Тушина Г. М. Демографические аспекты социальной истории Прованса XII–XIV вв. // Женщина, брак, семья до начала нового времени: Демографические и социокультурные аспекты. М., 1993. С. 85–86.].

Однако термин «семья» в российском обществе, как можно было уже убедиться, существовал и бытовал в обыденной жизни XVII в. Документ от 1638 г. – «засетка», вышедший из недр посадского земского мира Сольвычегодска, решал животрепещущий вопрос о налогах. Он устанавливал порядок их раскладки и явки участников на сход. Посадские люди на него должны приходить «дани розрубать из семей по одному человеку, которые писаны в окладных книгах, а не семьями». Если некоторые придут от «одное семьи человека по два или по три», то они будут удалены. Сход постановил, что семью и хозяйство должен представлять ее глава без сопровождения сыновей или братьев[88 - Богословский М. М. Земское самоуправление на Русском Севере в XVII в. Т. П. М., 1912. Приложение № 4. С. 18.].

Важно установить, как обстояло дело с понятием «семья» на уровне самой группы, им обозначаемой? Употребление к супругам привычных терминов «муж», «жена» было вполне обычным, однако в повседневности встречалось и другое понятие.

Примечательно свидетельство следующего документа – данной грамоты от 1600/01 г. землевладельца Вологодского у. Степана Семенова сына Трусова игумену Спасо-Прилуцкого монастыря Гурию. Он с сыном Ларионом дал в монастырь «на поминок деревню Щапово со всими угодьи и со хрестьяны по приказу брата своего Ивана и по духовной памети за его Ивановою рукою». С 1600 г. и впредь за этот вклад в монастыре должны «брата моего Ивана поминати, а моего дядюшку, и понахиды по нем пети и обедни служите собором и кормы ставити». Наряду с поминовением данная содержит условие, относящееся к вдове усопшего И. С. Трусова: «И что старица Варвара, бывшая семья его, Иванова, в монастыре у Николы чюдотворца на Валухе пострижена, и тое старицу Варвару за тот вклад покоити». По ее смерти «игумену з братьею старицу Варвару в монастыри погрести, а поминати ея и кормы ставити»[89 - Государственный архив Вологодской волости (далее – ГАВО). Ф. 1260. Оп. 2. Д. 73. Л. 1-1об. Копия второй половины XVIII в. Выражаю свою признательность Д. Е. Гневашеву за предоставление этого документа.]. В рассматриваемом случае термин «семья», во-первых, находится в деловом документе, оформлявшем вклад в Спасо-Прилуцкий монастырь земельной недвижимости, причем вместе с живущими в деревне крестьянами; во-вторых, он относится к вдове завещателя, которая приняла постриг в местном монастыре.

В приходо-расходной книге того же Спасо-Прилуцкого монастыря за 1604/05 г. под 13 апреля содержится предельно четкая запись: «Дал на сорокоустье по Антомонове семье Елене сорок алтын»[90 - Там же. Ф. 512. Оп. 1.№З.Л. 68.], из которой следует, что «семья» – это, безусловно, жена.

В 1626 г. «Натальица Иванова дочь Соколова, а Орловская бывшая семьишко, Сухонского Нововышлого стану» Устюжского у. подала челобитную на земских судебных должностных лиц – судью, старосту и трех целовальников. У нее осталась кабала «мужа моего покойного Фрола» с долгами крестьянам того же стана на сумму 30 руб. Земские власти предложили погасить долги вдовы, взяли у нее документ, но денег не заплатили. Вдова назвала себя «семьишкой» своего «мужа»[91 - РИБ. СПб., 1908. Т. 25. № 24.].

В том же 1626 г. посадский человек Великого Устюга Степан Яковлев сын Низовцев жаловался на устюжанина же Петра Пантелеева сына Рукавишникова, который ограбил его двор и, главное, его «семьишко Улку Гаврилову дочь», защищавшую нажитое с мужем добро, жестоко избил и изувечил. Степан Низовцев дважды жену назвал «семьишко» и дважды же «женишко»[92 - Там же. № 23.]. Этот документ интересен тем, что равноправно оперирует обоими терминами, свидетельствуя об их равнозначности, тождественности, а также о лексической распространенности.

Устюжанка «Марьица Семенова дочи Шадрикова, а Леонтьева семья Иванова сына Толстоухова» подала в 1632 г. челобитную на своего подворника с тремя товарищами-«подельниками». Все они, воспользовавшись ее тяжелой болезнью и беспамятством, не только ее ограбили, но, главное, подворник «насыпал мне Марьице в нос табаки и меня Марицу бещестил и соромотил, грешное мое тело обругал с тем Давыдом прикащиком и с своими товарищи». Женщина, адресуя челобитную царю Михаилу Федоровичу, обратилась к протопопу собора Успения Святой Богородицы для подтверждения случившегося[93 - Там же. № 45. Об освящении церкви на праздник Успения 15 августа 1290 г. см.: Устюжский летописный свод. М.; Л., 1950. С. 49. Историю первоначально деревянной, многократно горевшей церкви, с 1639 г. каменной, см.: Власов А. Н. Житийные повести сказания о святых юродивых Прокопии и Иоанне Устюжских. СПб., 2010. С. 560.]. В сложившейся ситуации она называет себя по собственному имени и дополнительно уточняет, что она «Леонтьева семья Иванова сына Толстоухова». Из такого сложносоставного именования становится ясно ее замужнее состояние, однако о судьбе ее мужа речи не идет, во всяком случае, он отсутствует и потому женщина пустила подворника. Подворники – это посадские люди или крестьяне, не имевшие собственного двора и нанимавшие жилье за деньги или за работу. Их социальный статус был ниже, чем у дворохозяев-тяглецов. В описываемом Марьей случае в ее доме оказались одновременно подворник и его три товарища. По всей вероятности, они могли быть в нетрезвом состоянии и надругались над женщиной. Попав в беду, она сделала заявление соборному протопопу. В компетенции церковных властей находились преступления против нравственности и морали[94 - Устюжская епархия была образована в 1692 г., а до этого времени в XVI–XVII в. архимандриты Михайло-Архангельского монастыря (основан в XIII в.) представляли высшую церковную власть. См.: Власов А. Н. Указ. соч. С. 569.], а в данном случае оно сплетено с уголовным. По Судебнику 1550 г. бесчестье посадского человека оценивалось в 5 руб., а «женам их вдвое»[95 - Российское законодательство Х-XX вв. Т. 2. С. 101. Бесчестье горожанки фертильного возраста в 2 раза выше, чем мужчины.].