Волшебный смычок (сборник)

Она сама же мне и сказала, я тут ни при чём. Тогда я лишь читала в каком-то романе о женской истерике. Сейчас… Впрочем, не о том речь.

– Ты не представляешь, как я устала…

(Почему же, представляю, все мы устаём.)

– И часто с тобой?

– Первый раз. Пусть это будет между нами, ладно? – сказала Лиза.

Первый раз она меня о чём-то попросила. Она вообще редко просила. Я ужасно жалела подругу, но было приятно, что Лиза из заумной превратилась в обыкновенную (вот так превращение, почище, чем Лиза днём и ночью).

Перед самым выпуском, во время замены (вместо заболевшего биолога прислали учительницу русского из параллельного) мы развивали в себе высокое чувство – любовь к матери посредством чтения вслух соответствующих отрывков из соответствующих произведений (это не я, нам сказали, мне запомнилось). Читать велели Лизе. Лиза отказалась. Учительница настаивала, хотя читать выучились все, и Лизу мог заменить любой. Педагог возмущённо заговорила о безобразном поведении старшеклассниц, которые красятся, курят, а на переменках, прямо в школе… (уж Лиза-то с её жутковатой внешностью была явно ни при чём). А потом логично заключила, что ученица, которая отказывается прочесть такие высокие строки, никогда не сможет по-настоящему любить мать, родину и школу. («И вообще – любить по-настоящему», – дополнил кто-то).

Я увидела, что у Лизы начинается… Увидели и другие. Поднявшийся было смешок утих. Учительница засуетилась, нашарила в сумке таблетки и дрожащей рукой протянула их Лизе. Но Лиза отстранилась от руки с таблетками. Я испугалась за подругу. Я должна была ей как-то помочь.

– Лиза, возьми таблетки, а то у тебя опять начнется истерика, как тогда.

Я прошептала только Лизе, но из-за тишины мои слова услышали все. От Лизиного взгляда мне захотелось спрятаться в чернильницу. Вдруг Лиза задрала кверху подбородок, слёзы куда-то делись, отвела руку с таблетками («Спасибо, не нужно») и очень спокойно – ей же: «Не вам судить о моих чувствах». Прямо как в кино.

После урока (он был последним) Лиза молча побросала книги в сумку и пошла к выходу.

– Лиз, ты чего? Как себя чувствуешь?

– С завтрашнего дня мы сидим за разными партами, – сказала она и странно на меня посмотрела.

А как сказала-то! Нос – кверху, подбородок – вперёд, губы кривит и ещё этот странный взгляд, который я так не любила.

И из-за чего? Я же хотела ей помочь. Она пересела на свободное место к Любичу, в которого поочерёдно в одиночку или группами влюблялись девочки нашего – и не только – класса. Это тоже было – гром средь ясного неба! Вот так запросто сесть с Любичем. Правда, Лиза – самая невзрачная, никому и в голову не пришло, что за этим что-то кроется (а кто его знает, может, и крылось?). Впрочем, Лизу уже тогда мало интересовало, что подумают другие. На других ей было наплевать. Отсела, предав меня. Если б не Лиза, я бы тоже получила «золото», а не «серебро» – она, конечно, помогла бы мне на письменном по математике, и мне не поставили бы «четыре».

Лиза подала в медицинский. Когда я узнала об этом, забрала как во сне документы из института легкой промышленности и, несмотря на мамины уговоры, отнесла в мединститут. Какая разница!

Это Лиза виновата, что я до сегодняшнего дня работаю врачом и до сих пор не знаю – почему именно им. Тебе, Лиза, этого не понять. Ты всегда эгоистично следовала только своим желаниям.

И в том, что я так сдуру вышла замуж, ты тоже виновата. На первом курсе мы помирились (нет, я с тобой помирилась, извинялась ещё, неизвестно за что, но надо прощать друзьям и всегда идти им навстречу), однако пик интереса к Лизе был в прошлом. У меня появились другие интересы. У меня словно глаза раскрылись – мне их раскрыла мужская часть нашей группы. Не во всём Лизе идти впереди меня. Как я раньше не видела! Я была поглощена тобой, Лиза, из-за тебя у меня ничего ни с кем не было! Даже ты и то, кажется… (не знаю, тут ты и со мной не откровенничала). И мне не наверстать, хотя уж теперь я не упускаю… Но это – другое, а что могло быть – потеряно, и ты во всём виновата, ты. Ладно, грех сердиться на покойников…

Если бы не Лиза… Никогда б я замуж не вышла за первого же увлёкшегося мной. Год я была счастлива, а потом… Поздно менять, да и боязно – кто знает, что меня ждёт. Ну что ж, так живут все – чуть лучше, чуть хуже. Рано или поздно это становится привычкой, райские кущи – тесной квартирой с недоделками ещё при сдаче, идеал – заурядностью, которую надо постоянно кормить (желательно мясом – восемь ре на базаре!) и сносить её убогие комплименты как безвкусную приправу к надоевшей близости. Ничего я не стала менять. Просто время от времени, при подходящем случае, я, как всякая нормальная интересная женщина (если она действительно женщина), позволяю себе… Впрочем, не важно. Я же не о себе…

Я о Лизе. Я мало знаю о её студенческой жизни – повышенная стипендия, студкружок при кафедре патанатомии… Пожалуй, всё. На третьем курсе я вышла замуж, родители мужа разменяли квартиру, и я переехала. Через год родился сын, и хотя мама ушла на время с работы и «академку» я не брала, но Лизу из виду потеряла. Мы учились в разных группах, общих знакомых – почти никого…

Лиза тускнела и расплывалась. Доходили слухи: «красный» диплом, хотели оставить в аспирантуре, но почему-то не оставили (что значит «почему-то» – есть более достойные); субординатура на кафедре патанатомии, три года врачом – где-то в селе; вернулась, вся в работе – где-то в больнице, не то пишет диссертацию, не то собирается; не замужем.

Конечно, что ещё делать незамужней с некрасивой внешностью, но с неглупой головой? Лишь корпеть над диссертацией или лезть из кожи вон на работе. Я вспоминала о подруге с жалостью. У меня при всех минусах было больше плюсов. Я не рвалась в науку. С меня хватало семьи и работы – патологоанатомом. Нет, ты, Лиза, ни при чём. Мой выбор (он и не выбор вовсе, выбор – право сильнейших) не связан с твоим влиянием. Больница – близко к дому, согласны на полставки – не хотелось мне отдавать сына в садик даже на год (да я ж и не лошадь, мужчина в доме есть), а мама решила заработать пенсию, вот я, пройдя специализацию, и сидела по вечерам над препаратами. Как-то ко мне по работе зашла сокурсница. Поболтали. Она хорошо знала Лизу.

– Как у неё с наукой?

– Не до неё. Разрывается между работой и больным отцом. И никакой отдушины. С её внешностью – и одна.

С её внешностью? С её внешностью одной и быть. Одни жидкие волосы цвета яичного желтка чего стоят. Как мне было жалко Лизу! Бедная Лиза. Никакого просвета. После работы – больной (и, наверное, капризный) отец, матери нет, помочь некому, времени куда-то пойти (глядишь, кого-нибудь и…) – нет, на работе тоже особенно не познакомишься – одни юбки. Да и знакомства эти… Им лишь бы поразвлечься. А потом сама расхлёбывай. Кто, уцелевший от брака, рвётся жениться в такие годы. Наоборот, женатые думают, как бы вырваться. Чтобы женить на себе нормального тридцатилетнего, надо иметь не Лизину хватку, конечно, хорошо скрытую, если он не совсем дурак (если совсем, то можно и не скрывать), и не иметь Лизиной щепетильности.

Я очень грустила, что у моей подруги так не сложилась жизнь. А какое было начало… Я вернулась домой, приняла душ, сделала маску (к тридцати у меня наметились «гусиные лапки», но я не собиралась сдаваться), помыла черешни, прилегла на кушетку и, отключив телефон, с головой ушла в грустные мысли о Лизе. Муж, придя с работы, с грубостью, свойственной всем мужчинам, нарушил моё уединение (ребёнка я оставила пожить у родителей, я и так очень уставала). В мужнину голову ничего не пришло умнее, чем задать, прямо с порога, сто вопросов сразу – почему выдернут телефонный шнур, когда ему должны звонить по архиважному делу («Тебе – всегда по делу, а мне – почесать язык»), почему сын опять шатается так поздно неизвестно где («Ты – отец, сам должен знать, где твой сын»), почему самая ценная из всех тарелок («Тоже мне – ценность»), которые его друг выкопал из какого-то кургана и подарил ему на юбилей («Додумался!»), валяется, приспособленная под мусорное ведро («Только на это они и годятся!») на полу («Не в стенку ж я их поставлю!»), почему я сама полуголая валяюсь посреди нашего свинарника («Пылесос на месте, возьми убери!»), с блаженной физиономией, вымазанной розовой жирной дрянью (?!!)…

Он никогда не понимал моих чувств. Они для него слишком…

Я бы, наверно, забыла о Лизе, если бы однажды, навещая родителей, не засиделась у них. Как я люблю бывать у родителей – одна, обязательно одна! Присутствие мужа и ребёнка смазывает впечатление.

– Разогреть? Не остыло? Хлеб – маслом? Постой, твоё любимое, вишнёвое… для тебя припрятала баночку, сейчас…

Всё – для меня. Дома – как на иголках, дома я – для всех. Подать, убрать, включить, выключить, вытереть… Не семейная трапеза, а прыжки на табуретке. Уже и зарядка не нужна (нужна, я, кажется, полнею, непонятно от какой такой хорошей жизни).

– Чай, как всегда, покрепче? Сахар – как обычно? С лимоном? – Мама размешивает сахар, бросает в чашку жёлтый кружок (тёмная жидкость светлеет) и протягивает её мне. – Да, знаешь, у Лизы… Ты помнишь Лизу? У Лизы отец умер… Бери варенье, я по особому рецепту…

«Отец умер»…

– …для тебя…

«Жалко, конечно. Одна…»

– …вместо косточек – орехи…

«…ухаживать не за кем, свободного времени много… Теперь можно позволить и за собой поухаживать. Конечно, если есть кому позволять…»

– Ой, чуть не столкнулись!

– Простите… задумалась…

«О чём я?.. О том…»

– Ну какая же ты чёрная, ты же золотая…

«Странная фразочка… Что сейчас делает Лиза?»

Что она делает сейчас, до меня дошло, когда я приехала домой.

«Ну какая же ты Чёрная…» – вот что сказал мужчина. Мужчина, которого она повела к себе в пустую квартиру, ночью, сразу после смерти отца, как какая-нибудь…

Как я сразу не поняла! Мы в ответе за своих друзей. Скорее, к ней, уберечь, помочь, пока не поздно. Вдруг он – алкоголик, жулик, проходимец, имеет виды на чужие прописку и жильё – одна ведь осталась, в двухкомнатной квартире, в центре…

Срываю повешенный плащ, начинаю надевать, никак не могу попасть в рукава…

– Ты куда собралась? – муж стоит в дверях и смотрит на мои попытки. – По-моему, у тебя температура («Конечно, как и у тебя и у всех, я ж не мертвец»).

Он подходит, трогает мой лоб, забирает плащ, как игрушку у ребёнка, которому пора спать, заставляет измерить температуру. Тридцать восемь и два. Он почти насильно укладывает меня в постель, накрывает пледом поверх одеяла и приносит чай с малиной. Приторно-сладкий (столько малины на такую чашечку, они ничего не смыслят) чай кажется мне горче английской соли.

– Мне надо… Мне срочно надо…

– Завтра, завтра пойдёшь.

– Мне надо сейчас, сегодня…