Песнь северного ветра

Когда король примчался на полуживом от ужаса коне, люди кидались врассыпную, спасаясь от копыт, пара самых отчаянных гвардейцев поймали поводья, подоспевшие орденосцы сняли короля и отнесли его в Белую башню. Первую ночь он провёл наверху в кабинете магистра. С каменного стола были скинуты все книги и свитки. На него положили короля. Воины бросились за водой, бинтами, дополнительными лампами.

Дан затворил за ними дверь и обернулся. В окна бил красным светом закат, пронзительный, перечёркнутый сизыми лентами облаков. Ранний, низкий, зимний закат.

Король лежал безмолвно, вытянувшись во весь рост – от края до края стола. Дан скинул плащ, подвернул рукава. Руки верно и быстро нашли застёжки шлема, осторожно освободили голову из его тисков. На пальцах остались следы копоти и крови. Он придержал голову за затылок, подложил свой плащ, брошенный на кресло.

Король дышал хрипло и часто. Глаза были плотно закрыты. Ресницы и брови опалены, нос и правая щека – в ожогах. Губы запеклись.

В дверь постучали:

– Вода, милорд.

– Оставьте за дверью.

Магистр быстро прошел к камину в нише справа от двери. Подбросил дров, взял котёл, висевший на крюке. Потом занёс воду, перелил её и повесил над огнём. Забрал принесённые лампы и расставил их по углам стола. Зажег факелы в простенках между окнами.

Потом придвинул маленький стол, за которым обычно обедал, к каменному, достал из шкафа свой ящик с лекарствами, разложил его.

Дыхание короля прорывалось хрипами сквозь потрескивание огня. Вода шумела, закипая. Он заварил настои. И снова повесил котелок на крюк. Оставшуюся воду перелил в таз на столе. И начал снимать доспехи. Некоторые пластины погнулись, и приходилось их разжимать щипцами. Он смотрел на вмятины и видел каждый удар – хвоста, шипастый лапы. Стальное предплечье как будто прокушено… Он срезал лоскуты горевшей ткани, отмачивал присохшие. Очень мягкой губкой, сделанной ещё прежним целителем, пропитанной не только эликсиром, но и словами, он смывал копоть и кровь. Промывал отваром крапивы, смазывал ожоги облепиховой мазью. Порезы, покрытые коркой, и почти прокушенную руку обработал настойкой календулы, у более глубоких ран прихватил края ниткой.

Сменил воду в тазу. Снял закипевший в третий раз котёл. Прошелся взглядом по настойкам и мазям. Шагнул к столу и коснулся пальцами левого плеча короля. Рана зияла тёмной, запекшейся кровью. Наплечная пластина здесь была сорвана. Кольчуга пробита. Дан не мог понять, драконий огонь или драконьи зубы нанесли её…

Он постоял в нерешительности и быстро прошел к шкафу слева от двери. Щёлкнул потайным замком, достал мешочек, вернулся с ним к столу. Аккуратно ослабил завязки, взял крохотную щепотку чёрной, чуть светящейся в отблесках факелов пыли и нанёс на рану, прижал пальцы и закрыл глаза.

Под коркой пульсировали боль и огонь. Огонь!

Дан отдёрнул руку, поспешно затянул завязки и спрятал мешочек в карман. Король сбился с дыхания, мучительно повел головой, разлепил губы, шепча: «Воды…».

Он дал ему готовый отвар, мгновенно остудив чашку в ладонях. Капли стекали по подбородку и щекам. Король не раскрыл глаз, но задышал ровнее и тише. Дан снял один из своих плащей, висевших на стойке в углу, и накрыл им короля.

Факелы тревожно мигали, догорая. Окна затянула чернотой зимняя ночь.

***

Всё ночи стали чёрными для его. Одну за другой он проводил их в подземелье, куда велел перенести короля. Дан сидел в кресле у кровати больного. Кутался в плащ, смотрел в мерцающие угли в жаровне, но в их багряных отсветах, подёрнутых пеплом, ему виделась только угроза. Огонь сжигал его короля изнутри. И он ничем не мог помочь. Использовать свою силу, свою странный ледяной дар, что колол пальцы каждый раз, когда он не мог сдержать гнев, он боялся. Вдруг холод, льющийся через его руки, погасит весь огонь? До конца. И сердце брата перестанет биться.

Дан научился, контролировать свою силу – сотни часов ушли на то, чтобы выдержка стала железной, а еще сотни на то, чтобы проверить, что станет с тканью, деревом, камнем, водой, хлебом, вином, кожей девушки… Это воспоминание ознобом пробежало по груди. Дальше он не посмел пойти. А вот его ученица… Леди Розалин Хай не знала преград. Поэтому так важно было сейчас держать короля подальше от всех – и особенно от нее! – в подвале. За надежными дверьми. Ключ от которых есть только у него.

Леди Розалин, высокая, стройная, с пепельными волосами, перевитыми на концах серебристыми лентами, считалась первой красавицей королевского двора. Но она как будто не замечала своей красоты. Взгляд серых прозрачных глаз был строг и холоден. Только солнечные лучи отогревали его, да вылазки на охоту зажигали голубые искры смеха. Дочь соколиного лорда не уступала отцу в семейном умении приручать птиц. Был у неё и еще один дар… Его она скрывала даже от Грэма, с детства хранившего многие ее секреты – они выросли вместе, юная Роза Хай была фрейлиной покойной королевы. Дети росли на его глазах, но Дан пропустил, как из ломкой девочки подростка она превратилась в леди – красивую, гордую и так звонко смеющуюся… Он тогда уезжал и надолго – работал в архивах, искал осколки, пытался собрать воедино то, что была разбито… А когда вернулся, столкнулся с тем, что его прежний мир тоже дал трещину. В него ворвалось нечто, прежде незнакомое – влечение.

Он помнил ту встречу, которая изменила всё. Он ждал на балконе одной из пристроек, выходящих на псарню и конюшни. Грэм с друзьями въехали в ворота шумной толпой. По правую руку от брата была высокая светловолосая леди в голубом охотничьем дублете и черных бриджах, в руке у нее был апельсин, конь гарцевал, кавалеры вокруг смеялись.

«Дан!» – Грэхем слетел с коня и бросился по брусчатке к ступеням, как делал всегда – летел навстречу, стирая разлуку одним крепким объятием. Рози обычно бежала вприпрыжку следом, размахивая длинными кружевными рукавами. И он подхватывал их обоих. Но не в этот раз.

Она подбежала и наткнулась на изумлённый, неузнающий взгляд, смешавшись, присела в поспешном нелепом реверансе – охотничьи бриджи вместо юбки. И подала руку. Перчатки и хлыст она сжимала в другой. Дан едва коснулся губами бледной кожи, пахнувшей лавандовым мылом вперемешку с апельсином (она ела его прямо в седле, счищая кожуру и смеясь) и отпрянул. Розалин вытянулась за лето и в глаза теперь смотрела почти вровень, радостно и дерзко.

С той встречи она стала леди Хай. Леди, чьей руки он хотел бы коснуться вновь, но уже не прерывать касание, а длить, скользить пальцами до локтя и обратно – к тонким проступающим косточкам кисти – скользить и не отводить взгляд. Но он был бастардом, хоть и королевским. Ни титула, ни земли, ни власти, кроме той, что доверена отцом… И надежд тоже не должно быть. Он и не возлагал их прежде! Ему и в голову не приходило, что одно лишь прикосновение способно разбить броню сдержанности, в которую он заковал себя.

«Пока она была ребенком – ребёнком странным, одиноким, с пытливым умом, прямая противоположность весёлому и открытому Грэму! – я отвык притворяться. Лишь им обоим я доверял настолько, чтобы быть собой…»

Ниточка доверия всё еще трепетала, когда они смотрела друг на друга с разных сторон обеденного стола или встречались в воротах замка – она возвращалась с прогулки, а он отправлялся по делам в Чёрный или Закатный Дом. Дан видел, что Розалин стала горда и холодна, как и он сам стал однажды, заняв своё место при дворе. Но от него не ускользнула и её уязвимость. «Леди Хай теперь не танцует больше двух раз за вечер. А прежде так любила танцы! – шептались девушки в саду. – Вот странно, да? Кавалеров высмеивает, либо водит за нос… А еще она страшно полюбила перчатки».

Ему следовало догадаться уже тогда и не избегать встречи, а предложить её. Но Розалин пришла сама. Придворный формуляр не позволял ей видеться с магистром так же свободно, как прежде, поэтому она нашла дорогу в обход светских условностей. Грэма она не стала посвещать в свой план. Просто одолжила у него охотничий костюм под предлогом, что ее пришёл в негодность, а новый еще не готов (леди Розалин предпочитала охотиться в мужском платье). И в этом костюме проскользнула в сумерках в кабинет магистра. Это был кабинет-спальня, Розалин зашла через тайную дверь в гардеробной. Они с Грэмом часто так делали, когда были детьми.

Дан сидел за столом, но уже не работал. Откинулся на спинку кресла, голова чуть запрокинута, глаза прикрыты. На столе ворох бумаг, догоревшие свечи, даже несколько колб и пробирок на самом краю.

Он услышал осторожный вздох и быстро повернулся, подобрав ноги и схватившись за подлокотники. Узнал.

– Я знаю, что мне не следовало этого делать! Но мне нужна помощь.

Эти слова разбили начавшую расти между ними стену чужих предрассудков. Он жестом разрешил пройти.

– Что случилось?

Розалин прошла к столу, встала перед ним, машинально перебирая ближайшую стопку бумаг. Костюм Грэма был ей широк, собранные под охотничью шапочку волосы выбились, и белые в лунном свете пряди тянулись вдоль щёк и по спине.

– Скажи… Чем будет заниматься орден?

– Тем, чем и раньше – служить короне, сохранять порядок, выкорчевывать дурные ростки…

– Искать тех, кто наделён даром?

– Нет!

Их голоса перехлестнулись в ночи – её затаённый страх и его с трудом сдерживаемый гнев.

Розалин неосторожным движением уронила листки на пол, прикрыла глаза, переводя дыхание.

Дан медленно выпрямился в кресле.

Она взяла в руки колбу с прозрачной жидкостью.

– Что это? – голос ее звучал хрипло.

– Вода. Очищенная от примесей. Ещё не успел использовать.

Поставила на раскрытую ладонь, повернулась к свету, губы дрогнули, выпуская дыхание.

Вода заискрилась кристаллами, стеклянный бок пошёл трещинами…

Лёгкая сеть инея покрыла прозрачные стенки и узкое горлышко. Дан смотрел, не отрываясь. Дышать старался ровно, но сердце бешено стучало в груди, отдавало шумом в висках. Быстро поднялся и подошёл. Осторожно сжал ее запястье, снял замороженный сосуд, поставил его на стол, оглянулся, подошел к большой напольной вазе у окна. Розы были собраны утром. Тяжёлые, винно-красные. Он срезал один цветок кинжалом и протянул на раскрытой ладони ей.

Розалин не сдержала тихий крик, когда нежный бархат лепестков сменился искрящейся снежной вязью…

С той ночи он и взялся учить её. Розалин приходила по ночам, воспользовавшись тем же самым тайным ходом. Один или два раза в месяц. И в каждую встречу он облачал своё сердце в броню. Он давал ей задания, которые страшно злили поначалу – пересчитать липы в саду или розетки фиалок в покоях фрейлин, а теперь все эти гвозди – и вручал полную банку. Гвозди сменялись фасолью, горохом, бусинами. Летели на пол, звеня и шурша. И она выискивала из меж стыками гранитных плит, сметала тростник, настеленный у кровати. И белые полосы инея тянулись разводами по полу, добирались до стен и медленно гасли. Постепенно она и становились всё реже и тоньше – леди Розалин училась сдерживать свой гнев. А научившись, захотела большего.

– Неужели это все? Ты учишь меня только скрывать наш дар. Но для чего он нам дан?

– Я не знаю, Розалин. У меня не было учителя. Тебе я могу дать, лишь то, что умею сам.