Дом, которого нет

– Вырасту, заработаю денег и куплю дом, – говорит Костик.

– Коттедж? – спрашивает Аленка.

– Нет, простой дом, – отвечает Костик, – с большим огородом.

– Для тети Тони? – догадывается Аленка.

– Для мамы, – кивает Костик.

Костик и Аленка на горе стоят долго. А когда возвращаются – около Сашеньки и деда Платона уже никого нет. Петровна убирает со стола.

– А где папа? – спрашивает Костик.

– Домой пошли, – машет рукой Петровна, – то ж ихний дом, я там квартиранткой, захотят – выгонят, захотят…

– Никто тебя, Петровна, не выгонит! – говорит Костик голосом дяди Жоры и идет к выходу.

Аленка медленно идет следом. Около могилы маленького Дмитрия Аленка останавливается. На тропинке под ивой прутиком нарисованы волны.

Молчание

Аленка идет по центру улицы. Пальцы ног зарываются в теплую мягкую пыль. Свободные, давно растоптанные сандалии без задников соскальзывают с ног и назад надеваются медленно – с первого раза ступня в сандалию не попадает. «Дом как дом», – говорит сама себе Аленка. От других Трусишкин дом почти не отличается, разве только тем, что на горе стоит. Занавески, пугавшие Аленку больше всего, уже сняли. Белые, кружевные, три года и три месяца они закрывали окна пустого дома.

Перед поворотом в Трусишкину улочку Аленка останавливается. Снимает сандалии, стукает друг о дружку. По улочке – самая короткая дорога к речке, но все давно ходят длинной – вдоль кладбища. Кто назвал Трусишку Трусишкой, никто не знает. Бабушка говорит – так еще его деда звали. Трусишку Аленка помнит плохо, а его жену – хорошо. Бабушка Соня учила Трусишкину жену вязать крючком. Жена приносила Аленке конфеты, а бабушке – похожий на розы шиповник.

Аленка надевает сандалии, открывает калитку и заходит во двор. На веревках, натянутых над самой землей, в ряд висят белые занавески – две с одного окна и две с другого. Жара в Заречье стоит вторую неделю, ни дождя, ни маломальского ветерка. Занавески давно высохли, но тетя Зоя – новая хозяйка Трусишкиного дома, снимать их не торопится. За занавесками – качели, деревянные, на длинной веревке. С речки они хорошо видны, но Аленка никогда в ту сторону не смотрит.

Этот дом долго никто не хотел покупать. Аленка была уверена, что никто и не купит. Да не только Аленка так думала: все в Заречье считали, что в Трусишкином доме с занавесками и качелями никто никогда не поселится. Но фельдшерица тетя Зоя поселилась. Потому что приехала издалека и ничего не знает. Тетя Зоя не знает, что Трусишкина жена повесилась. Бабушка Соня говорит, что повесилась та потому, что много молчала. «Здравствуйте, теть Соня», «спасибо, теть Соня», а про остальное молчит. Вяжет свою розовую шляпку и молчит», – рассказывала потом бабушка Соня Аленкиной маме. Так рассказывала, словно злилась на Трусишкину жену. А Аленка слушала и хотела спросить, довязала ли Трусишкина жена свою розовую шляпку. Но так и не спросила.

Из той веревки, на которой повесилась его жена, Трусишка потом качели сделал. Бабушка Соня говорит, что не из той. «На что ему вообще те качели сдались», – удивляется бабушка Соня. Может, и ни на что не сдались, только раньше на том месте качелей не было. Трусишка уехал из Заречья сразу после похорон. Аленка похорон не помнит и могилы Трусишкиной жены не видела. Варька говорит, что самоубийц с кладбища выгоняют. Кто выгоняет, она не знает, но думает, что сами покойники – выгоняют и могилу затаптывают.

Дом – не могила, его не затопчешь. Можно снять занавески и завесить ими качели. Аленка близко к занавескам не подходит, к крыльцу пробирается по боковой стенке дома. У крыльца останавливается – боится шороха, который слышится за спиной. Аленка берется за щеколду, но зачем-то оборачивается – крайняя занавеска шевелится. Аленка поднимает голову, разглядывает старую скрюченную яблоню. Листья на яблоне неподвижны, ветра как не было, так и нет.

– Кто здесь? – Аленка говорит громким чужим голосом.

Из-за занавески выглядывает Лиза, смотрит на Аленку большими бледно-голубыми глазами. Лиза – дочка тети Зои. Ей четыре года, и она немая. «Придет время, заговорит», – обещает бабушка Соня, но тетя Зоя не верит. Тетя Зоя без толку возила Лизу по врачам, и один из них посоветовал им сменить обстановку. Аленка пришла в Трусишкин дом из-за Лизы – тетя Зоя попросила часок присмотреть за ней. Еще тетя Зоя говорила, что Лиза этот часок будет спать.

– Ты чего здесь? – спрашивает Аленка, и Лиза исчезает за занавеской.

– Иди в дом! – Аленка говорит так строго, как только умеет. Занавеска больше не шевелится.

– Лиза! – кричит Аленка, но Лиза молчит. Потому что немая. И потому что из всех звуков мира по ту сторону занавесок остался один – скрипучий, медленный. Звук не спешит растворяться в воздухе, висит тяжелым остановившимся вздохом. Так звучат ворота, которые давным-давно никто не открывал. С таким звуком скользят по дереву веревки, когда в могилу опускают гроб.

Аленка ныряет под занавеску. Вблизи качели меньше, чем кажутся издалека. Веревка тонкая, легко помещается в Лизину руку. Лиза раскачивается медленно, кивает головой в свой, только ей слышный такт. Аленка обходит качели, останавливается у края горы и зажмуривается. Внизу – речка. Не та, в которой Аленка тысячу раз купалась, а другая – синяя-синяя, синее воротника на мамином нарядном платье, синее моря, которое Аленка никогда не видела. Деревья у реки тоже другие – с прямыми молодыми стволами, с глянцевыми зелеными кронами, устремленными вверх. И кажется, что там, внизу, есть другая Аленка: с другими, длинными, волосами и в других, вечно новых, сандалиях. Мама там вечно выходная, а бабушка и Шарик – вечно живые. И смотреть вниз хочется вечно. Смотреть и молчать.

Скрип качелей становится тише, а потом и замолкает вовсе. Аленка оборачивается – на качелях пусто.

– Лиза!!! – кричит Аленка, но звук остается внутри.

Аленка бежит назад, во двор, запутывается в занавесках, падает, на коленках ползет к калитке. Сорванная занавеска волочит по пыльной дорожке белое кружево.

Лиза – низкая, худенькая, в розовой шляпке на коротких волосах, спускается по Трусишкиной улочке.

– Ты куда собралась? – кричит Аленка уже в голос и поднимается на ноги.

Занавеска цепляется за колючий шиповник, белой фатой накрывая цветущий куст. «Там», – звонко говорит Лиза и машет рукой в сторону речки.

Черная птица

Черная птица закрыла небо. Запуталась крыльями в ветках долговязой осины и смотрит лицом молодой королевы в глубокую ровную яму. У края ямы стоят баба Анюта и Анютина невестка. Анютину невестку Аленка видит первый раз. И баба Анюта тоже видит свою невестку первый раз. Сын бабы Анюты – Ванюша – нашел ее на Севере. И прислал фотокарточку – светловолосый, кудрявый Ванюша держит за руку девушку с длинными черными волосами. «Видали, какие у моей невестки волосы?» – спрашивает баба Анюта, когда показывает фотокарточку. Волосы Анютиной невестки спускаются по спине траурными лентами. Анютина невестка не плачет – черная птица забрала голос. Про королеву, которая превращается в черную птицу и забирает голоса, Аленке рассказывала мама. Рассказывала давно, когда Аленка была настолько маленькой, что мама жила не в городе, а здесь, в Заречье, с Аленкой и бабушкой Соней.

Ванюша нашел свою черную птицу в далеких краях. В синей фуражке и белых перчатках прилетел к ней на самолете. Люди в синих фуражках и белых перчатках принесли на кладбище Ванюшин портрет. Ванюша – светловолосый, кудрявый, улыбается бабе Анюте, Анютиной невестке и Аленке. Аленка стоит так, что Ванюша улыбается и ей. Бабушка Соня стоит сбоку и крепко держит Аленку за руку. Бабушка Соня с бабой Анютой никогда не разговаривает. Когда встречает на улице, переходит на другую сторону. «Ее Ванька твою мамку обманул», – говорит Варька. Говорит и замолкает. Аленкина мама в школе сидела с Ванюшей за одной партой. Аленка сидит за одной партой с Владиком Залевским. Владик тоже в прошлом году Аленку обманул – сказал, что, если долго идти вдоль леса, придешь в Америку. В Америке – индейцы, Аленка прочитала про них уже две книжки. Вдоль леса Аленка шла долго, до темноты. Лес закончился розовым облаком над желтым полем и мотоциклом участкового дяди Вити. Бабушка Соня Владика потом отругала, но с бабой Светой – Владикиной бабушкой, разговаривать не перестала.

Выстрелы звучат резко. Один, второй, третий. Черная птица пугается, взмывает вверх, открывает небо. Плачет баба Анюта, и бабушка Соня плачет. Анютина невестка плачет тоже. В небе белые полосы – кудрявые, как волосы Ванюши и как Аленкины волосы. На Аленкину голову опускается рука бабы Анюты: «Сиротка».

Перекур

– Мне еще в магазин надо. – Владик хлопает школьной калиткой и сворачивает к центру.

– Я с тобой. – Аленка закидывает портфель за плечи и шагает вслед за Владиком.

Каждый день, после уроков, Владик врет про магазин. Аленка торжественно делает вид, что Владику верит. Идут молча, задевая локтями друг друга. Общая ложь связывает крепче пионерской клятвы.

Открытую дверь магазина держит щербатый кирпич. К крыльцу устало жмется велосипед Евсеича – магазинного сторожа и грузчика. Владик идет быстро, Аленка перепрыгивает через подсохшие лужи, ловит спешащую за Владиком дорогу.

Ближе к лесопилке шаг замедляют. Рабочие толпятся у крыльца, говорят наперебой, смеются громко.

– Перекур, – выдыхает Владик и повеселевшим взглядом выхватывает из толпы высокую фигуру дяди Юры.

Аленка проходит вперед, прячется за куст акации.

– Ну как дела, пацан? – Дядя Юра подмигивает и быстро отводит взгляд, разминая в пальцах короткую сигарету.

– Нормально, – отвечает Владик важным незнакомым голосом.

Аленка обрывает сухие лодочки с маленькими зернышками внутри. Дядя Юра Владику папа. Маму Владика – шумную и шуструю тетю Алю – дядя Юра променял на стеснительную розовощекую Марьяшу, учетчицу с лесопилки. Живет теперь дядя Юра в недостроенном доме на Барсуковой, вместе с Марьяшей и пухлым, недавно родившимся Андрюшей. В гости к тете Але и Владику дядя Юра не ходит, а в прошлом году Владика даже с днем рождения не поздравил. «Ладно б от жонки, а то и от сына отвадила, – плюется через плечо Петровна и шепотом добавляет: – Ведьма толочинская». Толочинская, потому что в Заречье Марьяша приехала после толочинского училища по распределению. На ведьму Марьяша не похожа, наоборот – веселая и всегда с конфетой в кармане. Но Варька говорит, что по настоящей ведьме никогда не скажешь, что она ведьма.

– Двоек не нахватал? – Дядя Юра подносит к сигарете спичку, сильно затягивается.

– За стих пятерку поставили. – Владик говорит лениво, равнодушно, как будто пятерка эта ничего для него не значит, как будто он и правда выучил стих и прочитал его на пятерку.

– Смотри у меня, – говорит дядя Юра и поднимается на крыльцо.

Стих Владик не выучил, но Людмила Матвеевна двойку не влепила – то ли пожалела, то ли без толку. Владикины двойки сейчас никому не нужны. Дядя Юра рассказывает в магазине, сколько зубов у Андрюши вылезло, а тетя Аля наряжается в красную юбку и красит губы, когда идет в магазин. Марьяша ни во что не наряжается, она каждый вечер выходит к магазину встречать дядю Юру с работы – в синей коляске за прозрачной шторкой спит двузубый Андрюша.

Аленка разжимает ладошку – лодочки сыплются на землю и уютно устраиваются у тонкого ствола. Еще минута, сжатая, как пружина старого раскладного дивана (диван тетя Аля затащила в сарай, выкинуть пожалела), неловкая, как взмах руки Владика вслед дяде Юре, и перекур закончится. Аленка догонит Владика у реки. «Завтра с папкой на рыбалку пойдем, – скажет Владик и, поплевав через плечо, добавит: – Главное, чтобы дождя не было». Аленка торжественно кивнет. Завтра у Владика день рождения.

Семен