Усё

– Манговое дерево, – констатирует Крис.

– Почему манговое?

– Мне так кажется.

Время летит.

По балкону ходит голубь. Не стесняясь, он заходит в дом. Топает по полу. Кружок, осмотр. Улетел через кухню, запачкав линолеум, выдававший себя за паркет. Голубь раскусил его.

– Это прежняя хозяйка, – сообщает Крис. – Птицы связывают тот мир с этим. Души используют птиц, чтобы заглянуть в наш мир.

– А может не только птиц, но и тараканов.

– Вряд ли удобно смотреть на наш мир через тараканов. Плохой обзор.

У сына Андрея, нашего юриста, обнаружили диабет. Мальчика увезли на скорой прямо с детской площадки. Андрей много читает о диабете и в курилке рассказывает нам. Диагноз сына меняет его. У Андрея прямая спина, уверенная походка, свинцовый взгляд. Он не нуждается в нашем сочувствии, только в наших ушах. На меня он глядит, как на карлика.

– Ну а как там твой мебельный жук? – спрашивает.

– Он пережил потерю близких, но время лечит.

Крис выглядит счастливой. Она любит свою работу, у нее, как я заметил, все получается. Утром она свистит соловьем, ей названивают из типографий, редакций и корпораций, она разговаривает на профессиональном жаргоне, я мало что понимаю из ее объяснений. У нее вдохновенный вид, озаренное идеями лицо, отрешенность творца. Она креативит, верстает, рендерит. Кутиков утверждает дизайн, вносит правки, иногда просит «поиграть шрифтами». Иногда они играют шрифтами вместе. У меня разыгрывается воображение, но скоро я узнаю, что «играть шрифтами» выражение для дизайнера оскорбительное, но Кутикову она прощает, потому что он святой.

– Сколькими шрифтами играют обычно? – мне любопытно.

– Ой…

В субботу Крис возвращается с работы в восемь в особенно приподнятом настроении. Она напевает. «А у тебя спи-ид, и значит мы умре-ем…» Какой-то большой каталог «ушел в печать». А у меня настроение паршивое. Звонила Марго. Я как раз варил нам с Крис борщ.

– Сержи, ты дома? Я везу тебе подарок!

– Какой еще подарок? – напрягся я. – Мне ничего не надо. Нет, я не дома.

– Это обалденный письменный стол. Из граба. Как будто создан для писателя. Я его купила почти даром.

– Могу себе представить это «почти даром».

Я почувствовал, как во мне закипает бессильный гнев. Меньше всего мне хотелось, чтобы она вмешивалась в мои домашние дела.

– Оставь, пожалуйста, его себе. Мне не нужен стол. Мне некуда его ставить!

– Чего ты так испугался? Это подарок к новоселью. Могу я сделать подарок другу?

– Нет!

Она замолчала, зарыдала и отключилась.

Трудно предугадать тот момент, когда она зарыдает. Эта ее склонность ни с того ни с сего отдаться душераздирающему, надрывному плачу первое время после нашего знакомства пугала и смущала меня. Через два года я к этому привык. К счастью, она быстро успокаивается и ведет себя, как ни в чем не бывало.

Но я расстроил ее, настроение у меня сделалось паршивое, и в результате охватившего меня раздражения на нее и себя борщ получился слишком густым, соленым, мрачным, как окрашенная в закат промзона. Я упал духом.

А у Крис есть блендер, она привезла его с собой в Москву.

– Сейчас в моде супы-пюре, – говорит она утешительным тоном. И женственно завязывает волосы в хвост.

Пара минут. Два нажатия кнопки. Вжжжжи-ижь! Вжжжжи-ижь! Крис склоняется над кастрюлей, завороженная процессом изменения плотности борща. Свекольный цвет пюре вызывает у Крис бурный восторг.

– Вау! – говорит она. – Ребрендинг борща.

Мы садимся за стол, пьем водку из рюмок, а борщ-пюре налит в хрустальные советские фужеры прежней хозяйки дома. В фужерах и рюмках радость разной плотности. Крис строит планы на будущее. Щи-пюре. Рассольник-пюре. Щавелевый смузи.

В понедельник она приехала с работы на такси в двенадцать. Во вторник проснувшись среди ночи, я застал ее сидящей за ноутом на кухне.

В среду она возвращается в час. Старается не шуметь. Старые межкомнатные двери сняли, а новые еще не поставили, они стоят прислоненные к стене большой комнаты. Крис не включает свет, чтобы не разбудить меня. В темноте натыкается на все подряд. Сопит. Воздух вибрирует желанием поговорить. Я натягиваю штаны, выхожу из своей спальни.

– Я тебя разбудила? Прости, прости…

Вечно этот ее виноватый вид. Будто она всем мешает.

– Не, норм. Как дела?

– Супер! Новиков похвалил работу нашего отдела!

– Поздравляю.

От нее пахнет куревом. Я встаю у кухонного окна, зажигаю сигарету.

Есть она не хочет. Кутиков покормил ее роллами с авокадо. А интонация! Он! Ее! Роллы!!!

– Какая щедрость, – замечаю я.

Она улавливает в голосе усмешку.

– Да ладно тебе.

За окном ночь. Тишина. Дым подбирается к звездам.

– Устала?

– Не. Выпила пару энергетиков.

Закуривает снова.

Двадцать блоков Голуаза осталось от старушки. И еще рыбные лососевые консервы. Мы курим ее сигареты, но консервы не едим. Они на исходе срока годности. Мы выбросили мебель, но выбросить еду не позволяет ген побывавших в голодоморе предков. Мы ждем, когда рыба стухнет, банки вздуются и взорвутся. Мы живем на минном консервном поле. Приговоренный имеет право на сигарету. Я представляю новостные заголовки:

Рыбные консервы убили двух человек.

В жилом доме на улице Новикова-Прибоя взорвался лосось.