– Была я там пять лет назад, – шептала баба Шура – болезнь ее хорошо прихватила, голос был еле слышен. – Надо ехать до Кеми, а оттуда по Белому морю на теплоходе два часа. В обители найти священника, отца Николая. Николая Кременевского. Он из наших краев. Он поможет. Сила у отца большая. Только не тяните. А то…
Как в лучших традициях: про «а то» баба Шура обещала в следующий раз поведать. А сейчас она устала. Вичка сверкнула глазами, как бы предрекая, что «следующий раз» вот-вот нагрянет. А пока она требует от меня подробностей. Договорились встретиться у памятника павшим в Великой Отечественной войне совсем вечером, когда бабушка уснет и Вичка освободится.
Выйдя от Вички, я сразу пошла к памятнику, потому что делать больше было нечего. Он стоит посередине деревни – белый обелиск, обнесенный черным заборчиком. На шероховатом камне выбиты имена погибших бойцов. Меня этот список всегда впечатлял обилием родственников. Были здесь Хрюпины В. Ф. и Д. М. – это, видимо, двоюродные братья. А дальше те же Хрюпины, но уже А. В., К.В, М. В. Братья. Вся семья полегла. Выглядело это страшно, особенно то, что они шли печальным столбиком. Или вот Дивов Г. Д. и Дивова З. Х. Ну, здесь понятно – муж и жена. Или мать и сын? Про вариант «отец и дочь» думать не хотелось. Пускай будут старые-престарые муж и жена.
Я стояла и жалела всех этих людей, которые здесь жили или пришли с ополчением. Они вставали передо мной как на фотографии. И у всех были осуждающие лица. Мне тут же захотелось плакать, но разреветься я не успела, потому что примчалась Вичка, гремя своим раздолбанным великом, и мы пошли на берег реки ждать темноты.
На той стороне, за ивами прячется белый камень. С Юлечкой. И угораздило же меня его найти.
Закат вовсю полыхал. Так же полыхали Вичкины глаза.
– Так что это было-то? – настаивала она. – Глюк? Как этот сглаз действует?
– Мозг переутомился, – предположила я. – Пока учишься, мозг работает в нормальном режиме, задачки там решает. А летом нагрузок нет, вот он и придумывает сам себе задачки.
Вичка с подозрением посмотрела на мой лоб.
– Ты что! Мозгу без работы только лучше, – скривилась она. – Нет ничего! Никакого сглаза, никакой Юлечки! Бабка моя заболела, потому что наломалась в огороде, вот ее и крючит. Не надо никаких Соловков. Мы своими методами тебя вылечим. Пойдем, как стемнеет, в избушку.
Это Вичка сильно польстила нашей развалюхе, назвав ее избушкой. Не избушка это, а кандидат на дрова. Но мы все равно пошли. Подготовились по-взрослому. Распустили волосы, натянули новые ночнушки, проследили, чтобы нигде не было никаких завязочек и узлов – ничто не должно стягивать, иначе связь с потусторонним не откроется. Поверх ночнушек натянули халаты, под них – треники. От крапивы. И все равно искололись жутко. Свечи немилосердно капали парафином на руки. Неверное пламя дергалось и все норовило погаснуть. Со стороны мы сами смахивали на привидений. Если местный дедок-призрак решит зайти сюда проведать свое хозяйство – испугается и сбежит без возможности вернуться.
Крапива! Крапива! Сколько же ее здесь! Мои бедные коленки! И вот наконец узкая покосившаяся дверь. Крыльцо с коричневой тумбочкой, на ней белый неопознанный прибор. Коридор с ходом на чердак. Услужливо прислонена лестница. Дальше две комнаты. В первой диван, на него заброшена еще одна коричневая тумбочка. Нижняя дверца распахнута, внутри тряпки. В следующей комнате сервант, диван, лавка с поднимающимся сиденьем и трюмо.
Мы дружно в этом трюмо отразились. Поставленные удачно зеркала отразились друг от друга, создав длинный коридор из наших свечей, частично нас и темноты. Мне показалось, что я увидела третью фигуру. Вздрогнула, оглянулась.
Никого не было. Вернее, были, но только мы. А еще много пыли, шорохов и непонятных звуков.
– Она пришла, да? – шептала Вичка, прижимаясь ко мне. – Давай ее сразу попросим, чтобы моя бабушка перестала болеть.
– Ага, а еще хорошего урожая картошки, – разозлилась я. – Тебе надо – ты и проси! И вообще – ты говорила, что ничего нет.
Мне с этой Юлечкой совсем не хотелось общаться. Поначалу все было, конечно, прикольно, а теперь не очень. Падающая с моста бабушка – не самое приятное зрелище. А поэтому самое время было это Юлечку прогнать.
Мы скинули халаты, сели у трюмо, закрепили на подставке свечи. Зеркала снова создали свой призрачный коридор. Мы уставились в него, мысленно формируя желание. Потому что давно доказано – мечты сбываются. Их надо только правильно произнести, понять, чего хочешь. Какой смысл вызывать дух Пушкина, если потом не знаешь, что у него спросить или попросить? Два часа шипеть в темноте его имя, чтобы узнать о погоде? Или когда будет контрольная? Или как к тебе относится Стрельцов? Все это можно и так узнать, без Пушкина. Для духа нужно особенное желание, самое-самое сокровенное, чтобы от души шло.
Я вспомнила, что в прошлый раз мне было дико интересно, что же это за Юлечка такая. Мы пытали тогда мою бабушку, бабу Шуру – ни в какую. Даже пацанов наших снарядили разведать – тишина. Взрослые прикрикивали и велели не лезть не в свое дело. Тогда мы полезли в дом. Перед зеркалом я задала свой вопрос. А чтобы вернее на него получить ответ, позвала Юлечку. И первый раз ее представила. Ну что она ходит в черном, что кенгурушница, что музыку слушает. И тогда же я подумала, что она вполне могла утопиться. Не случайно упасть, а специально на затон побежать. Что было это, конечно же, по весне, когда река разлилась. И что тело ее так и не нашли.
Мне и сейчас было интересно узнать, что произошло. Если Юлечка топилась, то наверняка бежала к речке и плакала. Проклинала кого-то там, обещала, что с того света всем покажет. И снова плакала.
Плакали. Негромко, с всхлипыванием. Я покрылась холодным потом, поняв, что Юлечка в доме и что она сейчас начнет меня душить.
Но рыдала не она, а дура Вичка. Слезы крупными градинами катились по щекам, из носа уже потекла сопля. А она жмурила глаза и слегка тряслась.
– Ты чего? – прошептала я. Страх внутри еще не отпустил, и с голосом было что-то не то.
– Не уезжай, а? – хлюпнула носом Вичка. – Чего я тут без тебя делать буду?
Меня слегка приморозило, ни рукой, ни ногой не шевельнуть.
– Бабка теперь до конца лета пролежит, меня с ней оставят, в город не пустят. Если ты из-за этой дохлятины уезжаешь, то я завтра же камень выворочу и в реку брошу. Оставайся, а? Нет никакой Юли.
Вичкино расстройство было, конечно, прикольно. Но чем больше она говорила, тем больше я напрягалась. Что-то в ее словах было не то. Она гоняла в носу сопли и обещала всякие ужасы Юлечке, если та еще раз нас с ней разведет.
Уже неплохо зная Юлечку, я понимала, что слова эти ей не понравятся.
Так оно и вышло. Юлечка нахмурилась. Свела свои черненькие бровки у бледной переносицы, медленно вынула наушник.
Черт! Желание! Вичка произнесла свое желание. И очень искренне – слезы всегда признак чистосердечия. Она хочет, чтобы я не уезжала, чтобы Юлечка провалилась в тартарары. Ой, что сейчас будет!
Юлечка в зеркале подняла руку.
Вичка рыдала, уткнувшись носом в ладони.
Рука опустилась.
Поначалу все происходило бесшумно. Я увидела, как угол комнаты стал удаляться. Как стена опрокинулась, впуская в дом стрекот кузнечиков, темноту и ночную влагу. Я успела втянуть голову в плечи. И только тогда появился звук. С шуршанием обрывая обои, полетела балка. Уперлась в трюмо. Старое зеркало устояло. В дрожавшем от пыли свете свечей я увидела улыбающееся лицо Юлечки. Страшное, с черными провалами глаз и рта.
Вичка задрала голову. Вслед за балкой полетели доски потолка. Зазвенело зеркало. И стало темно.
…Нас вытаскивали полночи. Бабушка голосила. Я увернулась от больших досок, Вичка же оказалась погребена. Ничего смертельного, но несли ее до дома на руках. Я боялась с ними идти. Баба Шура и так плоха, а тут ее вообще мог кондратий хватить.
Мне ничего не говорили. Что тут скажешь? Все, что могла, я себе уже сказала. Что дура, что зря не слушала бабушку, что должна была сама разбираться с этой Юлечкой, что… Ругать себя было бесполезно – ничего не исправишь. Внутри себя я чувствовала взметнувшуюся пыль. Слез не было. Их законсервировали, и теперь они похрустывали твердой коркой.
Оставшуюся ночь мне снился смех Юлечки. Он заставлял меня вскакивать, с трудом соображая, где нахожусь. Утро никак не наступало. Все была ночь, ночь, ночь…
Утро выдалось пасмурным. Бабушка сидела за столом поджав губы. Она уже успела сходить к бабе Шуре с Вичкой. Успела собрать огурцы в огороде. И еще что-то успела.
Я пила молоко и молчала. В молоке плавала коричневая песчинка.
– Шура уже встает, – первой начала разговор бабушка. – Утром сама кур выпустила. Корм задала.
Я кивнула.
– У нас три свежих яйца. На обед яичницу сделаю.
Кивок.
– Как спала?
Я посмотрела в окно. Вспомнила, как на запотевшем стекле проявлялись буквы, и снова опустила взгляд в чашку. Песчинка плавала.
– К Вике-то пойдешь? Она вроде ничего, улыбается. В восемь доктор был. Сказал – ушибы. А в целом жива.
Наверное, красавец-фельдшер приезжал…
На мгновение пожалела, что не была в этот момент у Вички. А может, и хорошо, что не была. У меня последнее время с желаниями как-то не очень.
За окном в пятый раз проехал Шульпяков. Первые разы он был с Веревкиным и Ляшко. Так выкручивал шею, чтобы увидеть происходящее во дворе, что врезался в забор. Больше Веревкин с ним не ездил. Шульпяков от безысходности рассекает один. Восьмерка на колесе, а туда же. Сейчас опять навернется.