Крэнфорд

Крэнфорд
Элизабет Гаскелл

События романа разворачиваются в выдуманном английском городке под названием Крэнфорд. Роман представляет собой яркие зарисовки из жизни Мэри Смит и её подруг, мисс Мэтти и мисс Деборы, двух старых дев. В провинциальный городок приезжает молодой доктор, который тут же становится объектом пристального внимания многих незамужних дам. Однако ключевым событием книги становится возвращение потерянного брата мисс Мэтти, Питера, который после долго безмолвного отсутствия приезжает в Крэнфорд из Индии.

Крэнфорд

Элизабет Гаскелл

Переводчик Татьяна Запевалова

Корректор Антонина Семёнова

Редактор Николай Карцов

© Элизабет Гаскелл, 2017

© Татьяна Запевалова, перевод, 2017

ISBN 978-5-4483-5568-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Наше общество

Прежде всего, следует сказать, что Крэнфорд принадлежит амазонкам. Во всех домах, и частных, и наёмных, хозяйничают женщины. Если семейная пара приезжает, чтобы поселиться в этом городе, джентльмен каким-нибудь образом исчезает; он либо напуган до смерти тем, что он единственный мужчина на крэнфордских вечеринках, либо это объясняется пребыванием его в полку, на корабле, или он всю неделю занят делами в огромном соседнем торговом городе Драмбле, который находится в двадцати милях от Крэнфорда по железной дороге. Короче говоря, что бы ни занимало джентльменов, их нет в Крэнфорде, да и что бы они могли делать, если бы были здесь? Есть врач, который обслуживает тридцатимильный округ и только ночует в Крэнфорде. Но каждый мужчина не может быть врачом.

Дамы Крэнфорда полностью справляются сами с уходом за садами, полными отборных цветов, с сорняками, с мальчишками, которые завистливо смотрят на вышеупомянутые цветы через ограды, со срочным изгнанием гусей, случайно проникших в сад через оставленную открытой калитку, с решением всех вопросов литературы и политики, не тревожа себя излишними рассуждениями или доводами, с приобретением ясных и правильных знаний каждого прихожанина, с воспитанием своих опрятных служанок, с добротой (с некоторым превосходством) к бедным, с поддержкой друг друга в случае беды. «Мужчина, – как заметила мне одна из них однажды, – лишняя забота в доме». Хотя дамы Крэнфорда знают всё о делах друг друга, они преувеличенно настаивают, что равнодушны к сплетням.

На самом же деле, у каждой имеется своё собственное мнение, поэтому нельзя не заметить некоторой эксцентричности, которая так легко проявляется в разговоре. Но иногда они весьма доброжелательны.

У крэнфордских дам случаются только лёгкие ссоры, проявляющиеся в нескольких вспыльчивых словах и в сердитом покачивании головой, этого вполне достаточно, чтобы их жизнь не была слишком однообразной и скучной. Их платья совсем не зависят от моды, они говорят: «Какое имеет значение, как мы одеты здесь в Крэнфорде, где каждый нас знает». А если они выезжают из города, их доводы также неоспоримы. «Какое имеет значение, как мы одеты здесь, где нас никто не знает». Ткань их платьев в общем добротная и простая, и большинство из них весьма щепетильны в отношении чистоты, но, уверена, что последние рукава с широким буфом и облегающую из экономии нижнюю юбку в Англии можно увидеть в Крэнфорде, и там это не вызывает улыбки.

Я могу засвидетельствовать, что миниатюрная старая дева, оставшаяся последней из всей великолепной семьи многочисленных своих братьев и сестёр, ходила в церковь дождливыми днями под красным шёлковым зонтиком. Есть у вас красный шёлковый зонтик в Лондоне? Все, что у нас когда-то было, можно до сих пор увидеть в Крэнфорде, где мальчишки называют этот зонтик «тросточкой старой девы». Тот, кто способен носить такой красный шёлк, воспитывался, когда был маленьким, строгим отцом с армейскими замашками. Только бедная старая дама, пережившая всех, ещё могла носить его.

Далее, там существовали строгие правила для визитов и приглашений, и они передавались тем немногим молодым людям, которые оставались жить в городке, с такой же торжественностью, с которой старые законы жителей острова Мэн зачитывались ежегодно на горе Тинуолд[1 - Мэн – один из Британских островов, расположенный в Ирландском море. Он входит в состав Великобритании, но в значительной мере сохранил самоуправление. Обычай, требовавший, чтобы каждый новый закон, прежде чем войти в силу, публично оглашался с горы Тинуолд, вышел из употребления совсем недавно.].

– Наши друзья прислали справиться, как вы себя чувствуете сегодня вечером после путешествия, моя дорогая, – пятнадцать миль в экипаже, – завтра они дадут вам отдохнуть, но на следующий день, я не сомневаюсь, они вас пригласят, так что будьте свободны после двенадцати, от двенадцати до трёх мы принимаем.

После того, как визит нанесён:

– Нынче третий день; отважусь сказать, ваша мать, наверно, говорила вам, моя дорогая, никогда не разрешайте себе промежуток более, чем три дня, между визитом и его отдачей; и ещё – вы не должны оставаться во время визита долее, чем на четверть часа.

– Но мне придётся смотреть на часы. Как я определю, когда пройдет четверть часа?

– Вы должны помнить о времени и не позволять себе забывать об этом в течение разговора.

Каждый держал в уме эти правила, когда делал визиты или приглашал к себе, и, конечно, ни о каких увлекательных предметах никто даже не заговаривал. Мы должны придерживаться коротких предложений для лёгкой беседы и тогда будем пунктуальны.

Я предполагаю, что немногочисленная дворянская знать Крэнфорда была бедна и имела некоторые затруднения в том, чтобы совершать визиты в разные концы города; но им нравилось быть спартанцами и скрывать под улыбкой свои невзгоды. Никто из них не говорил о деньгах, потому что предмет этот имел привкус коммерции и торговли; и поэтому все, и бедные тоже, были аристократичны.

Крэнфордцы предпочитали хранить «честь мундира» и выглядеть успешными, они старались скрыть свою бедность. Когда, например, миссис Форестер устраивала званый вечер в своём домике, и маленькая девочка разносила дамам, сидящим на диване, чай, который они с миссис Форестер приносили на подносе снизу, все воспринимали это как самую обычную вещь в мире и разговаривали о домашних делах так же церемонно, как будто верили, что у нашей хозяйки есть людская, дворецкий и лакеи вместо одной маленькой девочки из благотворительной школы, короткие розовые ручки которой не были достаточно сильными, чтобы поднять поднос с чашками чая. Да она и не могла быть служанкой у хозяйки, которая сейчас сидела во всем великолепии, притворяясь, что поданные бисквиты были присланы из магазина, хотя она знала, и мы знали, и она знала, что мы знаем, что она все утро была занята приготовлением чайных хлебцев и бисквитов.

Следствием, возникшим от этой всеобщей, но не признаваемой бедности, было то, что у всех, независимо от состояния, были аристократические замашки, в которых не было ничего дурного, но они позволяли быть представленными во всех кругах общества, что способствовало его заметному улучшению.

Все обитатели Крэнфорда вставали рано и гремели дома своими башмаками на деревянных подошвах до девяти часов вечера уже при зажжённых фонарях, но весь город лежал в постели и спал в пол-одиннадцатого. Ещё считалось «вульгарным» (ужасное слово в Крэнфорде) подавать гостям что-нибудь очень дорогое, то есть еду или питье, на вечерних приёмах. Вафли, хлеб с маслом и бисквиты – это все, что подавала почтенная миссис Джеймсон, а она была невесткой покойного графа Гленмаера, хотя и соблюдала эту «элегантную экономию».

«Элегантная экономия!». Так было принято выражаться в Крэнфорде. Здесь экономия всегда была элегантной, а трата денег «вульгарной и показной»; это притворное пренебрежение делало нас очень миролюбивыми и доброжелательными. Я никогда не забуду ощущения смятения, когда некий капитан Браун поселился в Крэнфорде и открыто рассказывал о своей бедности – не шёпотом близким друзьям при предварительно закрытых окнах, а людям на улице! громким армейским голосом! ссылаясь на свою бедность, как на причину, по которой он не может нанять приличный дом. Дамы Крэнфорда и так уже стонали от вторжения на их территорию мужчины. Он был капитаном на половинном жаловании и получил должность на соседней железной дороге, которая встречала неистовое сопротивление маленького городка; и если, вдобавок к его мужскому роду и связи с противной железной дорогой, он имел наглость говорить открыто о своей бедности – то почему, действительно, его не послали жить в Ковентри? Вот смерть – такая же реальность и так же обычна, как и бедность, но ведь до сих пор люди никогда не говорят об этом громко на всю улицу. Это были слова не для упоминания при благовоспитанных ушах. Мы молчаливо согласились игнорировать эти темы во время вечерних приёмов, чтобы сохранить наше желанное равноправие. Если мы возвращались пешком с вечеринок, то только потому, что вечер был прекрасен или воздух был такой свежий, а не потому, что экипаж был слишком дорог. Если мы носили ситцы вместо летних шелков, это потому, что предпочитали хорошо стирающиеся ткани, и так далее, мы сознательно закрывали глаза на тот прозаический факт, кем мы все были – людьми с очень умеренными средствами. Потому мы не знали, что делать с человеком, который мог говорить о бедности, как будто это не было позором. Однако, так или иначе, но со временем капитан Браун снискал уважение в Крэнфорде, и его приглашали к себе, несмотря на все доводы против. Во время моего визита в Крэнфорд, примерно через год после того, как капитан поселился в городе, мне было удивительно слышать, что на него ссылаются как на непререкаемый авторитет. То были мои собственные друзья, которые только двенадцать месяцев назад не хотели приглашать капитана и его дочерей, а сейчас его принимали даже в запретные часы до двенадцати. Правда это было для выяснения причины неисправности дымохода, чтобы не случился пожар, однако капитан Браун ходил по верхнему этажу, никого не стесняясь и разговаривая слишком громким для комнат голосом, шутил, как совершенно принятый в доме человек. Он закрывал глаза и относился с пренебрежением к соблюдению установленных правил, был дружелюбен, хотя крэнфордские дамы держали себя с ним холодно; он чистосердечно отвечал на их несколько саркастичные комплименты; его мужественная прямота одолевала предубеждение, которое встречало его, как мужчину, который ещё и не стыдится своей бедности. И, наконец, его блестящий мужской здравый смысл, его умение правильно распределять расходы так, чтобы решать всяческие домашние проблемы, помогли ему занять выдающееся место и стать авторитетом среди крэнфордских дам. Сам же он продолжал жить, не подозревая о том, как популярен и каким глубоким уважением пользуется; и, я уверена, он бы испугался, однажды узнав, что его советы так высоко ценятся; то, что он говорил шутя, воспринималось всерьёз. Так, например, у одной пожилой леди была ольдернейская корова, которую она любила, как родную дочь. Вы не могли закончить краткий пятнадцатиминутный визит, не выслушав рассказа о прекрасном молоке и о замечательном уме этого животного. Весь город знал и очень уважал ольдернейку мисс Бетси Баркер, поэтому так велико было сочувствие и сострадание всех, когда бедная корова неосторожно свалилась в известняковый карьер. Она мычала так громко, что её вскоре услышали и спасли, но при этом бедное животное потеряло большую часть своей шерсти и с обнажённой кожей выглядело голым, беззащитным, замёрзшим и несчастным. Каждый жалел бедную скотину, хотя некоторые не могли сдержать улыбки, глядя на её забавный вид. Мисс Бетси Баркер была в отчаянии и плакала от горя; говорили, что она хотела попробовать для коровы ванну с растительным маслом. Возможно, это средство ей кто-то порекомендовал. И этот план был бы осуществлён, если бы капитан Браун не сказал: «Наденьте на неё фланелевый жилет и фланелевые подштанники, мэм, если хотите сохранить её живой. Но мой совет – убейте несчастную тварь сейчас же».

У мисс Бетси Баркер высохли глаза, она сердечно поблагодарила капитана и села за работу, а потом весь город стоял в очередь смотреть на смиренную ольдернейку, бродившую на своём выгоне одетой в темно-серую фланель. Я видела её много раз собственными глазами. Видели ли вы в Лондоне коров, одетых в темно-серую фланель?

Капитан Браун нанимал маленький домик на окраине города и жил там с двумя дочерьми. Ему, должно быть, было больше шестидесяти во время моего первого визита в Крэнфорд, после того, как я уехала из него. У капитана была крепкая, хорошо тренированная, гибкая фигура, по-военному откинутая назад голова, упругий шаг, все это делало его на вид много моложе, чем на самом деле. Его старшая дочь выглядела почти так же, как он, и это выдавало тот факт, что в действительности он старше. Мисс Браун было около сорока; у неё было болезненное, страдальческое, измученное выражение лица, было видно, что яркие краски молодости давно увяли. Даже в молодости у неё, должно быть, были некрасивые, резкие черты лица. Мисс Джесси Браун была на десять лет младше своей сестры и в двадцать раз милее. У нее было круглое лицо с ямочками на щеках. Мисс Дженкинс однажды сказала, сердясь на капитана Брауна (в случае, о котором я вам сейчас расскажу), что она думает, «пора бы мисс Джесси убрать свои ямочки и перестать выглядеть как ребёнок». И правда, что-то детское было в её лице, и это, думаю, должно было сохраниться до конца жизни, хоть и жила она впроголодь. У неё были чудесные огромные голубые глаза, глядевшие прямо на вас, вздёрнутый носик, свежие розовые губы, слегка вьющиеся волосы, усиливающие сходство с ребёнком. Я не знаю, была ли она красива, но мне, как и всем, нравилось её лицо, и не думаю, что она могла справиться со своими ямочками. У неё были такие же живые манеры и походка, как у отца; и кое-кто из женщин отмечал лёгкое различие в нарядах сестёр – на туалеты мисс Джесси ежегодно тратилось на пару фунтов больше, чем на мисс Браун. А два фунта были большой суммой для ежегодных расходов капитана Брауна.

Вот такое впечатление произвела на меня семья Браунов, когда я впервые увидела их всех вместе в Крэнфордской церкви. Капитана-то я встречала и раньше, когда дымила труба, которую он починил небольшой переделкой дымохода. В церкви во время пения утренних псалмов он надевал пенсне, затем высоко поднимал голову и громко и жизнерадостно пел. Он пел громче, чем клирик – старик с тонким слабым голосом, который заглушался звучным басом капитана, а клирик напрягался и пел дрожащим голосом все выше и выше.

При выходе из церкви оживлённый капитан был очень галантен со своими дочерьми.

Он кивал и улыбался своим знакомым, но никому не пожимал рук до тех пор, пока не поможет открыть зонтик мисс Браун, освободит её от молитвенника и терпеливо подождет, пока она нервно трясущимися руками не подберёт подол платья при переходе через мокрую мостовую.

Я изумлялась, зачем крэнфордские дамы зовут капитана Брауна на свои вечеринки. В былые дни мы часто радовались, что джентльмены отсутствуют и не участвуют в наших разговорах за карточным столом. Мы поздравляли себя с уютными вечерами, и, с нашей любовью к аристократичности и отдалённости от мужского пола, мы почти убедили себя, что быть мужчиной вульгарно; поэтому, когда я выяснила, что моя подруга и хозяйка дома, мисс Дженкинс, собираясь дать вечер в мою честь, пригласила капитана Брауна и мисс Браун, я удивлялась весь вечер. Столы с зелёным сукном были расставлены ещё днём; это была третья неделя ноября, так что темно становилось около четырёх. Свечи, новые колоды карт были приготовлены на каждом столе, огонь зажжён; чистенькая служанка получила последние распоряжения; мы стояли, празднично одетые, каждая с зажжённой свечой в руках, готовые броситься на первый стук в дверь. Вечеринки в Крэнфорде были впечатляющими, чопорные леди сидели, беседуя, в своих лучших платьях. Как только наступило три часа, мы сели за преферанс. Мне пришлось быть четвёртой. Следующие четыре человека сейчас же сели за другой стол; вскоре в центре каждого карточного стола появились чайные подносы, которые я видела в кладовой, когда ходила туда утром. Изысканно бледно-жёлтый фарфор, начищенное старомодное серебро, но еда была недостойна описания. Когда подносы были уже на столах, вошли капитан и мисс Браун, и я заметила, что капитан Браун так или иначе, но был любимцем всех присутствующих дам. С его появлением взъерошенные волосы были приглажены, громкие голоса понижены. Мисс Браун выглядела больной и была одета в тёмное. Мисс Джесси, как обычно, улыбалась и была принята почти так же, как и её отец. Он незамедлительно спокойно занял в гостиной полагающееся мужчине место, уделил внимание каждой того желающей, облегчил труд хорошенькой служанки, раздавая дамам пустые чашки и бутерброды с маслом; он делал это так легко, и в такой благородной манере, и так, как будто это было само собой разумеющееся дело – оказывать внимание слабым; это был настоящий мужчина во всех отношениях. Он играл на три пенни за очко с такой серьёзной заинтересованностью, как будто это были фунты; и ещё, при всем внимании к посторонним, он не спускал глаз со своей страдающей дочери – страдающей, я была уверена, хотя другим она казалась только раздражительной. Мисс Джесси не умела играть в карты, но она беседовала с выбывающими из игры, которые, попав в эти досадные обстоятельства, подходили к ней. Ещё она пела под старое расстроенное пианино, которое, думаю, было таким всегда. Мисс Джесси пела «Джока из Хазелдина», немного фальшивя, однако все мы были не очень музыкальны, правда, мисс Дженкинс отсчитывала такт время от времени, чтобы показать тонкость своего слуха.

Было очень мило со стороны мисс Дженкинс так делать, потому что немного ранее она сделала все, чтобы сгладить кучу досадных, неосмотрительных замечаний мисс Джесси (насчёт шотландской шерсти), что у неё есть дядя, брат её матери, который держит магазин в Эдинбурге. Мисс Дженкинс постаралась заглушить это признание громким кашлем, чтобы не шокировать мисс Джеймсон, сидевшую рядом с мисс Джесси; что бы она сказала или подумала, если бы обнаружила, что находится в одной комнате с племянницей лавочника! Но мисс Джесси Браун (которая была бестактна, как мы все согласились на следующее утро) продолжала повторять свой рассказ, уверяя мисс Пол, что, если ей нужно, она может легко достать ей такой же шотландки: «У моего дяди самый лучший ассортимент товаров во всем Эдинбурге». Это было так нам не по вкусу и резало уши, что мисс Дженкинс предложила заняться музыкой, и, я повторяю, это было очень мило с её стороны – отсчитывать такт для песни.

Когда точно в четверть девятого вновь появились подносы с бисквитами и вином, разговор касался карт и взяток, однако впоследствии капитан Браун немного коснулся литературы.

– Видели ли вы «Пиквикские записки»? – спросил он. – Превосходная вещь!

Мисс Дженкинс была дочерью покойного крэнфордского священника; у нее была прекрасная библиотека рукописных проповедей, богословской литературы, книг, принадлежавших ей самой, поэтому разговор о книгах был вызовом для неё. И она ответила:

– Да, я видела их; даже могу сказать, что прочла их.

– И что вы думаете о них? – воскликнул капитан Браун. – Разве это не превосходная вещь?

Так настаивать мисс Дженкинс не могла, но ответила:

– Должна сказать, не думаю, что их можно сравнить с произведениями доктора Джонсона[2 - Джонсон Сэмюэл (1709—1784) – английский писатель, журналист и лексикограф, игравший виднейшую роль в литературной жизни Англии второй половины XVIII века. Он составил «Словарь английского языка», издавал несколько журналов, в том числе «Рассеянный», значительная часть которого писалась им самим. Его философская повесть «Расселас, принц Абиссинский» (1759) посвящена теме несоответствия между человеческим стремлением к счастью и реальным осуществлением этих стремлений.]. Хотя автор, возможно, ещё молодой человек. Пусть он упорно трудится, и, кто знает, может быть, из него выйдет толк, если он возьмёт за образец великого Доктора.

Было очевидно, насколько неосторожен капитан Браун; я видела, что слова уже вертелись на кончике его языка, пока мисс Дженкинс еще не закончила свою сентенцию.

– Эта вещь совершенно иного рода, моя дорогая мадам, – начал он.

– Я полностью осознаю это, – отпарировала она. – И я принимаю это во внимание, капитан Браун.

– В таком случае, разрешите мне прочесть вам места из номера этого месяца, – защищался он. – Я получил его сегодня утром и не думаю, чтобы наше общество уже прочло его.

– Если хотите, – сказала она, усаживаясь со смиренным вздохом.

Он читал место о пирушке, которую Сэм Веллер дал в Бате. Некоторые из нас искренне смеялись. Я не отважилась, потому что остановилась в доме мисс Дженкинс. Она сидела с терпеливо-важным видом. Когда все было закончено, она повернулась ко мне и сказала с величественной снисходительностью: