Север и Юг

Маргарет не сознавала, какое впечатление производит ее внешность на новых знакомых, но короткая, чуть приподнятая верхняя губа, округлый тяжелый подбородок, манера высоко держать голову, полные мягкого женственного вызова движения неизменно воспринимались как проявление высокомерия. Сейчас она устала, а потому с радостью воспользовалась бы предоставленной отцом возможностью отдохнуть и помолчать, однако правила приличия предписывали беседу на отвлеченные темы с этим человеком – надо признаться, отнюдь не безупречного внешнего вида после хождения по улицам Милтон-Нотерна. Лучше бы он ушел, как собирался поначалу, а не сидел здесь, отвечая на каждое ее замечание отрывистой репликой. Маргарет сняла шаль, повесила на спинку стула и села лицом к свету, поразив гостя естественной, незамутненной красотой: нежная белая шея, гибкая, хотя и довольно полная, с формами фигуры. Губы во время разговора двигались едва заметно, не нарушая холодной безмятежности лица ни единым изменением прелестной линии. Мягкие, с легкой поволокой глаза смотрели на собеседника с девственной свободой. Еще до окончания беседы Торнтон почти решил, что не испытывает к ней симпатии. Так он пытался компенсировать унизительное чувство: в противоположность его восхищению ею, леди смотрит на него с гордым равнодушием, как на огромного неотесанного мужлана без намека на элегантность, каковым, к сожалению, он и сам себя считал. Спокойную холодность обращения мистер Торнтон счел за высокомерное презрение и воспринял так болезненно, что едва не ушел, чтобы больше никогда не иметь ничего общего с надменными Хейлами.

В тот самый момент, когда Маргарет исчерпала последнюю тему для беседы – хотя обмен редкими короткими фразами трудно было так назвать, – вернулся мистер Хейл и тонкой любезностью, мастерски дозированными извинениями сумел восстановить в глазах мистера Торнтона как собственную репутацию, так и репутацию своей семьи.

Джентльмены увлеченно говорили об общем друге, мистере Белле. Тем временем Маргарет, радуясь, что ее освободили от нелегкой миссии, отошла к окну и взглянула на незнакомую улицу и, видно, до такой степени погрузилась в созерцание, что не расслышала обращенных к ней слов отца, и тому пришлось повторить:

– Маргарет! Хозяин дома в восторге от своих ужасных обоев. Боюсь, нам ничего не остается, кроме как смириться.

– Ах какая жалость! – воскликнула Маргарет и тут же принялась обдумывать возможность скрыть безвкусицу своими акварелями, но вскоре отказалась от идеи, чтобы не испортить комнату окончательно.

Отец с сельским гостеприимством уговаривал гостя остаться к ленчу. Мистер Торнтон хоть и спешил, но если бы мисс Хейл поддержала приглашение отца пусть не словом даже, а взглядом, сразу бы сдался. Впрочем, она этого не сделала, чем одновременно и обрадовала и раздосадовала. Прощаясь, красавица медленно, грациозно поклонилась, отчего гость окончательно смутился и почувствовал себя тем самым неуклюжим мужланом.

– Ну, Маргарет, теперь отправимся на ленч, причем как можно скорее. Надеюсь, ты его заказала?

– Нет, папа. Когда я вошла в комнату, этот человек уже ждал, так что у меня не было возможности.

– В таком случае придется довольствоваться малым. Боюсь, ждать бедняге пришлось долго.

– И мне тоже. Когда ты вошел, я уже едва не умирала. Сам он не произнес ни единой фразы, а на все мои замечания отвечал односложно, словно спешил прекратить разговор.

– Полагаю все же, что всякий раз ответы попадали в цель. Очень толковый малый. Сказал – ты слышала? – что Крамптон расположен на песчаной почве и поэтому считается самым здоровым пригородом Милтона.

Вернувшись в Хартон, отец и дочь подробно рассказали миссис Хейл о событиях и впечатлениях прошедшего дня. За чаем разговор не умолкал ни на минуту.

– Что представляет собой этот твой мистер Торнтон?

– Спроси Маргарет, – ответил супруг. – Им пришлось поддерживать светскую беседу, пока я вел переговоры с хозяином дома.

– О, я почти не заметила, каков он, – безразлично отозвалась Маргарет, слишком усталая, чтобы обдумать и выразить впечатления, но потом усовестилась и все же описала мистера Торнтона: – Высокий, широкоплечий, лет примерно… сколько ему, как ты думаешь, папа?

– Полагаю, около тридцати.

– Лет примерно тридцати, с лицом, которое нельзя назвать ни красивым, ни некрасивым. Так, ничего особенного. Не в полной мере джентльмен. Впрочем, этого и не следовало ожидать.

– Однако не вульгарен и не груб, – вставил отец, обиженный пренебрежительным отзывом о единственном друге, только что приобретенном в Милтоне.

– О нет! – воскликнула Маргарет. – С подобным выражением решительности и силы ни одно лицо, даже с самыми простыми чертами, не покажется вульгарным или грубым. Не хотелось бы иметь с ним дело: выглядит чересчур упрямым и несговорчивым. Человек, созданный для своего дела: умный, проницательный, волевой, как и положено успешному торговцу.

– Не называй фабрикантов из Милтона торговцами, Маргарет, – возразил отец. – Они совсем другие.

– Разве? Я применяю это слово ко всем, кто продает что-то осязаемое. Однако, если ты, папа, считаешь определение неверным, больше не буду его употреблять. Да, кстати, о вульгарности и грубости, мама! Ты должна заранее подготовиться к обоям в гостиной. Только представь: розовые и голубые цветы с желтыми листьями! И по всему потолку тяжелый лепной карниз!

К счастью, когда семейство приехало в новый дом, отвратительные обои исчезли. Хозяин принял благодарность очень сдержанно и позволил арендаторам думать, если им того хотелось, что он самостоятельно изменил решение. К чему им знать, что все просьбы неизвестного в Милтон-Нотерне преподобного мистера Хейла значили для него несравнимо меньше, чем одно-единственное лаконичное высказывание богатого уважаемого промышленника мистера Торнтона?

Глава 8. Тоска по дому

Домой, домой, домой!
Домой душа влечет.

    Неизвестный автор

Новые обои почти примирили их с Милтоном, но не доставало чего-то большего и недостижимого. На город спустились густые желтые ноябрьские туманы, и когда миссис Хейл поселилась в новом доме, вид на широкую долину с плавным изгибом реки исчез.

Два дня подряд Маргарет и Диксон трудились не покладая рук, но комнаты все равно выглядели неряшливыми, а плотный туман подползал к окнам и ядовитыми белыми кольцами просачивался в открытые двери.

– Ах, Маргарет! Неужели нам придется здесь жить? – воскликнула миссис Хейл в беспомощном отчаянии.

Сердце Маргарет эхом повторило безысходность вопроса, так что она с трудом нашла силы для беззаботного ответа:

– О, лондонские туманы порой намного хуже!

– Но Лондон нам знаком, там жили друзья, а здесь! Здесь мы одни. Ах, Диксон! Что за ужасное место!

– Ваша правда, мэм. Не удивлюсь, что скоро вас здесь настигнет конец, и я знаю, кого винить… Подождите, мисс Хейл, не поднимайте! Для ваших рук это слишком тяжело.

– Вовсе нет, Диксон, спасибо, – холодно отозвалась Маргарет. – Лучшее, что можно сделать для мамы, это приготовить комнату, чтобы она смогла прилечь. А я принесу ей чашку кофе.

Мистер Хейл чувствовал себя столь же неуютно, как жена, и тоже искал у дочери сочувствия и поддержки.

– Маргарет, по-моему, это очень нездоровое место. Только представь, как пострадает мамино самочувствие. Да и твое тоже. Лучше бы я отправился в Уэльс, в самую глухую деревню. Здесь просто ужасно.

Он подошел к окну, сознавая, что утешения не найдет. Они приехали не куда-нибудь, а в Милтон-Нотерн, а значит, должны терпеть дым и туман. Жизнь утонула в таком же плотном тумане обстоятельств. Лишь накануне мистер Хейл обреченно подсчитал, во что обошелся переезд вместе с двухнедельным отдыхом в Хартоне, и горестно обнаружил, что растратил почти весь небольшой запас наличных средств. Нет уж, раз они сюда приехали, то должны здесь остаться.

Поздним вечером, поняв, что выхода не предвидится, Маргарет погрузилась в бессильное отчаяние. Тяжелый сырой туман окутал спальню, занимавшую длинный узкий выступ в дальней части дома. Окно, расположенное в боковой стене выступа, выходило на глухую стену не далее чем в десяти футах. Она маячила сквозь туман, преграждая путь надежде. В самой комнате царил хаос. Все усилия сосредоточились на создании если не удобной, то хотя бы приемлемой обстановки для мамы. Маргарет присела на дорожный сундук и вдруг заметила багажную квитанцию, на которой отправным пунктом значился Хелстон. Чудесный, любимый Хелстон! Горестно вздохнув, она совсем приуныла, но потом вспомнила, что получила от Эдит письмо, которое в суете до сих пор не успела прочесть. Решив отвлечься от настоящего, она вскрыла конверт. Кузина рассказывала о приезде на остров Корфу, о путешествии по Средиземному морю, о музыке и танцах на борту корабля, о новой веселой жизни, о доме с увитым виноградом балконом, об открывающемся из окон восхитительном виде на белые скалы и синее море. Эдит излагала свои мысли легко и увлекательно, хотя и несколько небрежно, но Маргарет все-таки смогла сделать вывод, что капитан Леннокс и еще один недавно женившийся офицер сняли виллу на живописно нависшей над морем скале. Несмотря на позднюю осень, молодые люди прекрасно проводили время: катались на лодке, устраивали пикники. Радостная, полная развлечений и удовольствий жизнь Эдит напоминала безупречный, не затуманенный ни единым облачком свод голубого неба. Капитан регулярно проводил строевую подготовку, в то время как миссис Леннокс – самая музыкальная из офицерских жен – прилежно переписывала для дирижера оркестра популярные произведения современной английской музыки. На этом серьезные, утомительные обязанности заканчивались. В конце письма Эдит выражала горячую надежду: если полк останется на Корфу еще на год, то Маргарет обязательно приедет в гости, причем надолго. А еще спрашивала, помнит ли кузина, как год назад, такой же поздней осенью, на Харли-стрит весь день лил дождь, и ей ужасно не хотелось ехать на какой-то глупый обед, чтобы по пути к экипажу и обратно не намочить и не испачкать новое платье. А потом на этом обеде она встретила капитана Леннокса.

Да, Маргарет хорошо помнила тот день. Миссис Шоу и Эдит уехали на обед, а сама она присоединилась к ним позже. Память услужливо представила щедрую роскошь убранства, величественное богатство мебели, внушительные размеры дома, свободу и уверенность гостей. Картины прошлого особенно впечатляли в сравнении с нынешним убожеством. Гладкие блестящие воды столичной жизни, безразличные к их судьбам, равнодушно сомкнулись. Привычные званые обеды, визиты, поездки по магазинам, танцевальные вечера по-прежнему продолжаются и будут продолжаться вечно, хотя ни тетушка Шоу, ни Эдит больше не принимают в них участия. А уж о ней-то и подавно никто никогда не пожалеет, да и не вспомнит никто… кроме разве что Генри Леннокса. Да и тот постарается выбросить ее из головы, чтобы поскорее забыть о пережитом разочаровании. Он не раз хвастался особым умением стирать неприятные мысли.

Маргарет задумалась о возможном развитии событий. Если бы она питала к Генри нежные чувства и приняла предложение, а тем временем произошло бы все то, что произошло, мистер Леннокс счел бы нужным скрыть недовольство. Для Маргарет это оказалось бы горьким унижением, и все же, сознавая чистоту помыслов отца, она сумела бы проявить терпение и смириться с его ошибками, хотя и считала их грубыми и тяжкими, а вот мистера Леннокса примитивное, лишенное сочувствия осуждение света наверняка огорчило бы и рассердило. Представив, что могло бы случиться, Маргарет поблагодарила милосердную судьбу. Сейчас они оказались на дне, дальше падать некуда. Изумление Эдит и потрясение тетушки Шоу придется терпеть молча. Ничего не поделаешь.

Маргарет встала с сундука и, наслаждаясь заслуженной свободой, начала медленно раздеваться. В столь поздний час, после суматохи и спешки долгого дня, уснула она в надежде на прояснение, будь то внутреннее или внешнее, но если бы представляла, как долго придется ждать света, сердце ее сжалось бы от печали.

Время года безжалостно испытывало не только телесное, но и душевное здоровье. Мама серьезно простудилась, и даже Диксон чувствовала себя плохо, хотя Маргарет не могла ее обидеть ничем иным, кроме искреннего стремления помочь. Нанять девушку-горничную никак не удавалось: все работали на фабрике, а те претендентки, которые приходили, немедленно попадали под суровую критику Диксон, считавшую их недостойными прислуживать в доме джентльмена, – поэтому пришлось нанять поденщицу. Маргарет мечтала вызвать из Хелстона Шарлотту, но они не могли позволить себе то жалованье, которого она заслуживала, да и ехать пришлось бы слишком далеко.

Мистер Хейл встретился с несколькими учениками, рекомендованными как мистером Беллом, так и мистером Торнтоном. Юноши их возраста обычно еще учились в школе, но в соответствии с распространенным в Милтоне и, должно быть, обоснованным мнением, чтобы сделать из парня хорошего торговца, начинать следовало рано и едва ли с пеленок приучать его к работе на фабрике, в конторе или на складе. Пройдя курс даже в шотландском университете, молодой человек возвращался негодным к коммерции. Что уж говорить об Оксфорде или Кембридже, куда поступали не раньше восемнадцати лет? Поэтому, как правило, уже к четырнадцати-пятнадцати годам промышленники пресекали любые попытки сыновей заняться литературой или иными отвлеченными науками, надеясь направить силы и энтузиазм исключительно на коммерцию. И все же находились мудрые отцы и умные юноши, трезво оценившие пробелы в образовании и готовые их восполнить. Встречались даже люди зрелого возраста, обладавшие редким мужеством признать собственное невежество и наверстать упущенное. Мистер Торнтон стал самым старшим из учеников мистера Хейла и, безусловно, самым любимым. Мистер Хейл так часто и почтительно ссылался на его мнение, что дома даже шутливо уточняли, сколько минут из отведенного на занятия часа посвящалось учебе и не страдала ли от этого приятная беседа.

Маргарет старалась поддерживать легкое, шутливое отношение к дружбе отца с мистером Торнтоном, так как матушка откровенно ревновала. Если в Хелстоне она равнодушно смотрела на поздние возвращения мужа из прихода и долгое сидение над книгами, то сейчас, когда мистер Хейл с энтузиазмом готовился к очередной встрече с новым подопечным, раздражалась, как будто тот впервые в жизни пренебрегал ее обществом. В данном случае неумеренные восхваления производили на слушателей обычный эффект: как известно, те возмущались, когда Аристида постоянно называли благочестивым.

После двадцати с лишним лет жизни и работы в сельском приходе энергия Милтон-Нотерна ошеломила мистера Хейла. Сила машин, сила людей, способных с легкостью решать любые, даже самые сложные, проблемы, поразила и подчинила, не вызвав желания вникнуть в суть процессов. В отличие от отца Маргарет реже выходила из дома, меньше сталкивалась с людьми и видела не так много открытых проявлений промышленной мощи, но все же и ей довелось увидеть нескольких лидеров, которые повелевали судьбами сотен рабочих и в то же время страдали за их благо. Неизбежно возник вопрос: все ли сделано для того, чтобы облегчить мучения этих немногих? Или в триумфе победного марша упавших равнодушно затаптывали, вместо того чтобы бережно поднять и положить на обочину, подальше от завоевателя, с которым они больше не могут идти в ногу?

Маргарет пришлось взять на себя поиски служанки в помощь Диксон, хотя та поначалу намеревалась сама выбрать достойную исполнительницу грязной работы. Проблема в том, что ее представления о такой девушке основывались на воспоминаниях об ученицах старших классов школы в Хелстоне, которые гордились возможностью приходить в дом священника и относились к горничной даже с большим почтением и страхом, чем к мистеру и миссис Хейл. Сама Диксон вовсе не оставалась равнодушной к благоговению: ей это льстило не меньше, чем Людовику XIV – обычай придворных прикрывать при виде его ладонью глаза, чтобы не ослепнуть от сияния. Диксон не собиралась терпеть независимый, если не грубый, тон, с которым девушки Милтона отвечали на вопросы по поводу их умений и навыков. Даже преданная любовь к миссис Хейл не могла ее заставить. Некоторые даже набирались наглости и задавали встречные вопросы, поскольку сомневались в состоятельности семейства, снявшего дом за тридцать фунтов в год и при этом нанимавшего вторую служанку в помощь первой – высокомерной и властной. Мистера Хейла больше не воспринимали как уважаемого приходского викария и относились к нему как к всего лишь человеку с весьма скромным достатком. Маргарет с неизменным раздражением выслушивала мнение Диксон о поведении претенденток, когда та без стеснения делилась с ней. Грубые манеры этих девушек вызывали отвращение. Самоуверенность и запанибратство ранили и без того уязвленную гордость, а откровенное любопытство в отношении средств и положения людей, поселившихся в Милтоне, но не занимавшихся торговлей, рождало гнев. Чем острее Маргарет переживала их дерзость и нахальство, тем меньше хотела обсуждать эту тему. Взяв на себя переговоры с местными девушками, она надеялась избавить маму от бесконечных рассказов о разочарованиях, воображаемых или реальных оскорблениях.

В поисках одной-единственной подходящей помощницы Маргарет заходила в мясные и бакалейные лавки, однако неделя безрезультатно сменяла неделю, и планку ожиданий приходилось снижать: в промышленном городе все предпочитали трудиться на фабрике, где и жалованье выше, и независимости больше. Каждый выход на шумную, заполненную людьми и повозками улицу становился нелегким испытанием. Представления о приличиях, равно как и собственная беспомощность, заставляли миссис Шоу выпускать дочь и племянницу из дома не иначе как в сопровождении лакея. В то время ограничение свободы рождало в душе молчаливый протест; тем большую радость доставляли вольные прогулки по лесам и полям Хелстона. Там Маргарет смело ходила туда, куда вела душа. Если спешила, то без стеснения бежала, а порой останавливалась, прислушиваясь и приглядываясь к какому-нибудь неведомому существу, распевавшему среди листвы или блестящими глазками смотревшему из-под раскидистого куста. Перейти от свободы передвижения к принятому на городских улицах ровному, размеренному шагу оказалось непросто, но Маргарет лишь посмеялась бы над этим испытанием, если бы оно не сопровождалось другой, более серьезной неприятностью. Та часть города, в которой располагался Крамптон, служила трудовому люду дорогой на работу и с работы. На дальних улицах сконцентрировались фабрики, откуда два-три раза в день выливались и куда устремлялись потоки мужчин и женщин, и Маргарет, пока не запомнила время массового движения, то и дело попадала в самую гущу толпы. Эти люди шли напористо, с выражением тупого бесстрашия на лицах, с громким смехом и грубыми шутками, нацеленными на тех, кто был выше их по социальному или должностному положению. Поначалу Маргарет пугалась этой необузданности, пренебрежения элементарными правилами вежливости. Женщины фамильярно, хотя и с одобрением, комментировали ее одежду и даже трогали шаль и платье, чтобы определить, что за ткань, а пару раз что-то спрашивали про особенно понравившиеся вещи. В каждом таком обращении ощущалась безыскусная вера в женское взаимопонимание, в доброту, поэтому Маргарет с готовностью отвечала на вопросы, а услышав забавное замечание, даже улыбалась. Если против встреч с девушками, какими бы шумными и бесшабашными те ни казались, она ничего не имела, то мужчины с той же незамысловатой простотой вслух обсуждавшие не только одежду, но и внешность, вызывали настоящий ужас. Маргарет, до сих пор считавшая неприличным любое замечание в свой адрес, теперь должна была терпеть откровенное восхищение, высказанное самым незамысловатым образом. К сожалению, страх перед беспорядочной толпой помешал понять сразу, что именно эта простота свидетельствовала о невинности намерений и нежелании ранить ее чувствительность. Тот же страх породил негодование, от которого лицо краснело, а темные глаза вспыхивали огнем, и только вечером, в тишине и безопасности спальни, некоторые замечания казались не столько неприличными, сколько забавными.

Например, однажды, когда она проходила мимо группы мужчин, кто-то ей вслед, после шутливого предложения стать его подружкой, добавил: «Посмотришь на тебя, красавица, и день становится светлее».

В другой раз, когда она бессознательно улыбнулась какой-то своей мысли, бедно одетый рабочий средних лет заметил: «Улыбайся, милая, почаще. С таким хорошеньким личиком нельзя хмуриться». Мужчина этот выглядел таким усталым, что Маргарет не удержалась и открыто улыбнулась в ответ, радуясь, что одним лишь своим видом способна поднимать настроение. После этого, словно в силу тайной договоренности, встречаясь на улице, оба молча приветствовали друг друга. Они не обменялись ни единым словом, и все же Маргарет смотрела на этого человека с большим интересом, чем на кого бы то ни было в Милтоне. Несколько раз, по воскресеньям, она встречала этого рабочего в обществе девушки – очевидно, дочери, еще более нездоровой, чем он сам.

Однажды Маргарет вместе с отцом отправилась на прогулку по окрестностям Милтона. Стояла ранняя весна, луга радовали глаз яркими красками, и она собрала большой букет из диких фиалок, чистотела и других, столь же простых и милых цветов, в глубине души оплакивая разноцветное богатство юга. На обратном пути мистер Хейл отправился по делам. Маргарет пошла домой в одиночестве и по дороге встретила своих скромных друзей. Девушка так грустно посмотрела на цветы в ее руках, что, подчинившись душевному порыву, Маргарет протянула ей букет. В бледно-голубых ее глазах вспыхнули радостные искры, а ее отец проговорил: