Север и Юг

Маргарет взглянула на темные очертания церкви: массивный прямоугольник венчался устремленным в небо, четко прорисованным в синей глубине фронтоном. Всматриваясь в бесконечную даль, она поймала себя на мысли, что ждет высшего знамения, но ожидание ее напрасно. В эту минуту земля казалась пустынной, как будто накрытой железным куполом, что навсегда отсек милость и величие Всевышнего. Неподвижное спокойствие вечной бескрайней вселенной воспринималось куда более злой насмешкой, чем любые материальные оковы. Мольбы и крики земных страдальцев возносились в небо и терялись в пространстве, так и не достигнув его престола. Погрузившись в созерцание и размышление, Маргарет не услышала, как в комнату вошел отец. Увидев в свете луны дочь в необычном месте и в необычной позе, так и оставшись незамеченным, он приблизился к ней и тронул за плечо.

– Маргарет, я услышал твои шаги и поднялся, чтобы попросить помолиться вместе со мной и обратиться к Господу. Нам обоим станет легче.

Отец и дочь опустились на колени возле окна: он – высоко подняв голову; она – низко склонившись в стыдливом смирении. Бог окружал, наполнял своим присутствием скромную спальню, прислушивался к молитвенному шепоту. Возможно, отец еретик, но разве всего пять минут назад сама она, впав в отчаянные сомнения, не проявила безнадежный скептицизм? Маргарет не произнесла ни слова, а как только отец ушел, легла в постель и спряталась под одеялом подобно ребенку, униженно сознающему свою вину. Если мир полон сложных проблем, она готова верить и молиться об одном: о возможности найти и понять единственно необходимый следующий шаг.

Той ночью Маргарет увидела во сне мистера Леннокса – его приезд, предложение. События, так грубо вытесненные из сознания ужасной неожиданностью, вновь напомнили о себе в причудливой, искаженной ночной мглой форме. Маргарет приснилось, что Генри полез на фантастически высокое дерево, чтобы добраться до той ветки, где висела ее шляпа, и упал. Она бросилась, чтобы его спасти, однако невидимая железная рука удержала ее на месте. Мистер Леннокс умер. И все же в следующий момент она, как прежде, беседовала с ним в гостиной дома на Харли-стрит, хотя и сознавала, что собственными глазами видела, как он разбился насмерть.

Мучительная, беспокойная ночь! Дурное преддверие грядущего дня! Маргарет проснулась словно от толчка, ничуть не отдохнув, и сразу вспомнила о реальности, еще более страшной, чем лихорадочный сон. Горе навалилось с новой силой – не просто горе, но ужасный диссонанс в горе. Куда, в какие неведомые дали забрел отец, ведомый сомнениями, внушенными, как ей казалось, черной силой? Отчаянно хотелось спросить, хотя услышать ответ не хватало мужества.

Чудесным свежим утром матушка выглядела на редкость бодрой и довольной жизнью и за завтраком без умолку говорила, планируя благотворительную прогулку и не замечая ни отрешенного молчания мужа, ни односложных ответов дочери. Едва допив чай, мистер Хейл встал и уперся рукой в стол, как будто боялся упасть.

– Пойду в Брейси-Коммон, там и пообедаю, у фермера Добсона. Вернусь домой только к вечеру, часам к семи, к чаю.

Отец не взглянул ни на жену, ни на дочь, однако Маргарет поняла, что он имел в виду: до семи ей предстоит сообщить матушке кошмарную новость. Сам мистер Хейл отложил бы исполнение тяжкой миссии до половины седьмого, а она, видимо, была слеплена из другого теста и не могла весь день носить в душе тяжесть. Лучше начать с утра: ведь уговаривать и утешать матушку придется до позднего вечера, если не дольше. За то время, пока Маргарет смотрела в окно, размышляя, с чего начать, миссис Хейл успела подняться к себе, одеться к выходу и в необычно приподнятом настроении спуститься.

– Мама, давай вместе пройдемся по саду, хотя бы один круг, – предложила Маргарет, настойчиво обнимая мать за талию и увлекая к французскому окну. Миссис Хейл попыталась возразить, но она не слушала.

Взгляд уловил, как пчела с жужжанием опустилась на колокольчик. Маргарет сказала себе: как только она появится со своей добычей, это будет как сигнал к бою. И вот пчела вылетела.

– Мама! Папа собирается покинуть Хелстон! – выпалила Маргарет. – Намерен оставить служение и переехать в Милтон-Нотерн.

Три роковых факта прозвучали.

– С чего ты взяла? – удивленно и недоверчиво спросила миссис Хейл. – Кто сказал тебе эту нелепицу?

– Сам папа, – ответила Маргарет, страстно желая произнести что-нибудь нежное и утешительное, но не находя нужных слов.

Они подошли к скамейке. Миссис Хейл села и, заплакав, пробормотала сквозь слезы:

– Ничего не понимаю. Или ты страшно заблуждаешься, или я не в силах тебя понять.

– Нет, мама, я не заблуждаюсь. Папа написал епископу, что сомнения не позволяют ему добросовестно исполнять обязанности священника англиканской церкви, поэтому считает себя обязанным оставить службу в Хелстоне. Еще он обратился к мистеру Беллу – ты знаешь, это крестный отец Фредерика, – и тот организовал наш переезд в Милтон-Нотерн.

Все это время миссис Хейл внимательно смотрела на дочь и, судя по выражению лица, постепенно начинала верить в реальность происходящего.

– Это странно, – заключила она в конце концов. – Прежде чем решиться на такой шаг, он непременно поговорил бы со мной.

С острым сожалением Маргарет осознала, что мама должна была узнать правду гораздо раньше. Несмотря на ее постоянное недовольство и упреки, отец совершил огромную ошибку, переложив жизненно важный разговор на плечи дочери. Маргарет опустилась на скамью рядом с матерью, склонила ее безвольную голову себе на грудь и прижалась щекой к волосам.

– Милая, любимая мама! Мы так боялись причинить тебе боль. Папа отчаянно переживает: ведь ты не отличаешься силой, а впереди ждут тяжкие испытания.

– Когда он открылся тебе?

– Вчера, только вчера вечером, – поспешно ответила Маргарет, услышав в вопросе ревность, и, чтобы пробудить сочувствие к мучительным сомнениям и переживаниям отца, воскликнула: – Бедный папа!

Миссис Хейл подняла голову:

– Что он имеет в виду под сомнениями? Разумеется, не то, что думает иначе, чем церковь?

Маргарет покачала головой, и в глазах ее блеснули слезы. Матушка задела оголенный нерв разочарования и сожаления.

– Разве епископ не способен вернуть его на путь истины? – воскликнула миссис Хейл с легким раздражением.

– Боюсь, что нет, – вздохнула Маргарет. – Впрочем, я не спрашивала – боялась услышать ответ. В любом случае все уже решено. Через две недели папе предстоит покинуть Хелстон. Точно не помню, но, кажется, он даже сказал, что уже подал прошение об отставке.

– Через две недели! – в ужасе повторила миссис Хейл и за облегчением обратилась к испытанному средству – слезам. – Право, очень странно и крайне неправильно. Больше того, попросту жестоко! Ты говоришь, что из-за мучительных духовных терзаний он решил оставить службу, но при этом даже не посоветовался со мной. Уверена, что, если бы поделился сомнениями в самом начале, мне удалось бы задушить их в зародыше.

Маргарет и сама считала поведение отца неверным, однако не могла вынести обвинений со стороны матери: скрытность его основывалась на нежности и жалости и могла бы показаться трусливой, но никак не жестокой.

– А я-то надеялась, что ты, мама, с радостью покинешь Хелстон, – проговорила дочь, немного помолчав. – Здешний воздух ведь так плохо на тебя влияет.

– Неужели смог промышленного Милтон-Нотерна – где сплошь трубы и копоть – окажется лучше этого чистого, ароматного, пусть даже слишком мягкого и расслабляющего, воздуха? Только представь жизнь среди фабрик и пролетариев! Хотя, конечно, если твой отец отречется от церкви, нас больше не примут в приличном обществе. Позор! Унижение! Бедный дорогой сэр Джон! Как хорошо, что он не дожил до этого ужасного времени! Когда мы с тетушкой Шоу в детстве жили в Бересфор-Корте, каждый день после обеда сэр Джон произносил один и тот же тост: «Церковь и король! Долой охвостье!»

Маргарет обрадовалась, что воспоминания увели матушку от мыслей о молчании отца относительно столь важной и близкой сердцу темы. После глубоких опасений по поводу природы отступничества это обстоятельство беспокоило ее больше всего.

– Ты же знаешь, мама, как узок здесь круг общения. Ближайшие наши соседи, Горманы (кстати, мы очень редко с ними встречаемся), точно так же погружены в коммерцию, как жители Милтон-Нотерна.

– Да, – едва ли с негодованием заявила миссис Хейл. – Вот только Горманы делали кареты для половины дворян нашего графства и хоть как-то с ними общались. А фабричные? Подумать только! Кто станет носить хлопок, если может позволить себе льняное полотно?

– О владельцах хлопкопрядильных фабрик я не говорю – общаться с ними нам вряд ли придется.

– Но почему, скажи на милость, твой отец решил отправиться именно в Милтон-Нотерн?

– Отчасти потому, что этот город ничем не напоминает Хелстон, – с грустным вздохом ответила Маргарет, – а отчасти по рекомендации мистера Белла. Тот предложил папе место преподавателя.

– В Милтоне? А почему бы не поехать в Оксфорд, чтобы заниматься с джентльменами?

– Не забывай, мама, что папа оставляет церковь в силу своих взглядов. В Оксфорде сомнения пользы не принесут.

Некоторое время миссис Хейл молча поплакала, а потом наконец сквозь слезы вымолвила:

– А мебель! Как мы перевезем все вещи? Я ни разу в жизни не переезжала, а впереди всего лишь две недели!

С невыразимым облегчением Маргарет обнаружила, что горе и смятение матери перешли на практический уровень. Сама она не считала его значимым, однако старалась оказать действенную помощь: планировала, советовала и вдохновляла маму сделать как можно больше, прежде чем планы отца обретут определенность. Весь день она не отходила от матери ни на шаг, всей душой сочувствуя каждому новому повороту настроения, но с особым напряжением ждала наступления вечера, с каждым часом все острее сознавая, что после долгого утомительного дня отец должен вернуться в любящую, понимающую семью. Грустно было думать о том, какие страдания он долгое время терпел втайне от жены и дочери, но матушка ограничилась холодным замечанием в том смысле, что если бы поделился с ней, то мог бы рассчитывать на поддержку и помощь.

В коридоре послышались шаги отца, и у Маргарет затряслись поджилки. Выйти навстречу и поделиться, как все прошло, она побоялась: матушка могла впасть в состояние ревнивого раздражения – хотя и слышала, как отец помедлил, словно дожидаясь ее появления или какого-нибудь знака.

По сжатым губам и изменившемуся выражению лица матушки стало ясно, что и она слышала шаги мужа. Вскоре он открыл дверь гостиной и остановился на пороге, опасаясь войти, – бледный, осунувшийся, с испуганным взглядом, особенно жалким на лице мужчины. Но странное дело: именно выражение отчаянной неуверенности, умственной и телесной вялости тронуло сердце жены. Миссис Хейл порывисто поднялась и со слезами бросилась мужу на грудь.

– О, Ричард, Ричард! Надо было открыться мне раньше!

Позволив себе наконец оставить матушку, Маргарет бросилась наверх, упала на кровать и спрятала лицо в подушку, чтобы подавить истеричные рыдания, так долго копившиеся и теперь вот вырвавшиеся на волю. Она не знала, долго ли так пролежала. Не слышала, как горничная вошла, чтобы навести порядок в комнате, но тут же, испуганная, на цыпочках выскользнула и поделилась с миссис Диксон, что мисс Хейл плачет так, как будто сердце ее разбилось. Если не прекратит сейчас же, то непременно доведет себя до смертельной болезни. В результате Маргарет ощутила осторожное прикосновение, вздрогнула и, порывисто сев, увидела знакомую комнату и темную фигуру Диксон: та держала свечу за спиной, чтобы не потревожить распухшие от слез глаза барышни.

– О, Диксон! Я не слышала, как ты вошла! – воскликнула Маргарет, пытаясь вернуть хотя бы толику самообладания. – Уже очень поздно?

Сделав вид, что хочет встать, она спустила ноги на пол, убрала с лица мокрые спутанные волосы и попыталась показать, что ничего не случилось, что просто спала.

– Не могу сказать, который час, – горестно вздохнула Диксон. – Когда я помогала мадам переодеться к чаю, она сообщила ужасную новость, и с тех пор я потеряла счет времени. Не знаю, что теперь станет со всеми нами. Шарлотта сказала, что вы рыдаете, и я подумала: «Бедняжка! Стоит ли удивляться?» Господин решил примкнуть к диссентерам! В его-то возрасте, когда дела в церкви шли пусть и не блестяще, но вовсе не дурно! У меня был родственник, который всю жизнь работал портным, а после пятидесяти вдруг решил стать методистским проповедником. И то сказать, он толком пару штанов не умел сшить, так что удивляться не приходится. Но мой господин! Я спросила миссис: «Что бы сказал бедный сэр Джон? Он никогда не одобрял вашего замужества, но если бы мог предположить такой конец, то ругался бы еще страшнее, если это вообще возможно!»