Ведуньи

Дэниел весело ей улыбнулся, снова мельком заметив хмурую физиономию Гэбриела, и они стали смотреть, как выбирают Майскую королеву. Девушки выстроились в ряд перед украшенным лентами колодцем, хихикая, подталкивая друг друга, облизывая губы и похлопывая себя по щекам, чтобы вызвать румянец. Юная Филлис Росс, впервые в этом году получившая разрешение быть включенной в число претенденток, то хлопала в ладоши от волнения, то корчила рожи своим маленьким кузинам, заставляя их смеяться. Дэниел заметил, что Молли помахала ему рукой, и нащупал в кармане подаренный Сарой волшебный камешек с дыркой.

Судил на Майском параде как всегда магистрат Томпсон. Шляпа его сегодня была украшена цветами, засунутыми за ленту тульи. Эту свою обязанность – одну из немногих – он исполнял с явным удовольствием, прохаживаясь вдоль шеренги девиц и время от времени останавливаясь, чтобы одну погладить по нежной щечке, у другой поправить локон, а у третьей спросить, не нужна ли ей работа, потому что у него снова свободно место служанки.

Из осмотра кандидаток магистрат устроил настоящее представление: каждую девушку приподнимал за подбородок, внимательно рассматривал ее личико, потом приказывал несколько раз повернуться и показать красоту груди, талии и бедер. Он каждый год повторял, что выбрать Майскую королеву – дело нелегкое.

Но в итоге решение было принято. Молли, когда выкрикнули ее имя, даже взвизгнула от восторга и тут же обеими руками прикрыла рот, обводя торжествующим взглядом стоявших рядом подруг. Несколько парней с Гэбриелом во главе подняли новую королеву и поставили на повозку. Молли крепко держала свою шляпу и нарочито брыкалась, чтобы все могли полюбоваться ее стройными ногами в беленьких чулочках. Но смотрела она только на Дэниела. Он отвернулся и невольно глянул в сторону проклятого холма, куда через весь луг тянулась тропа. Нет, ничего он не мог с собой поделать!

– Ты бы подошел к Молли да поздравил ее, – сказала Бетт. – Она же так этого хочет.

– Что ты знаешь об этих Хейвортах? – невпопад спросил Дэниел.

Бетт нахмурилась: такого поворота она явно не ожидала. Но, пожав плечами, сказала все же:

– Лечат, ворожат, а может, понемногу и колдовством занимаются. Травы всякие знают и всякое такое. Мать-то у них – знахарка известная, настоящая мастерица. А вот о парнишке я такое слыхала, что просто кровь в жилах останавливается.

– А о девушке?

Бетт прикрыла глаза рукой от слепящего солнца. У них за спиной вокруг Молли уже собралась целая толпа, слышались крики, веселый смех.

– А ты почему спрашиваешь? – Бетт подозрительно на него посмотрела.

– Ну… я просто…

Она сжала его руку:

– Ты сегодня о Хейвортах лучше вовсе не думай.

– Но я и не… Да я вовсе и не думаю. Просто я… – По уши влюбился. Но выговорить это вслух он не смог.

Бетт прищурилась.

– Тут жди беды, парень. К ним за помощью обращаются только те, кому уж очень нужно. А иначе не стоит. Посмотри, вон как Молли на тебя поглядывает, хотя, ей-богу, более глупой девчонки не найдешь. Зато она очень хорошенькая, правда ведь?

Возможно, Бетт была почти во всем права, но он все же не мог к ее советам прислушаться.

И она, еще разок погрозив ему пальцем, пошла разыскивать в толпе своего мужа.

От неожиданно сильного удара по плечу Дэниел даже пошатнулся. Гэбриел.

– Ну что, Дэниел, зря надеялся, что Майская королева тебя выберет? Такой щенок, как ты, ей в ухажеры точно не годится.

– Что?

– Я же вижу, что она на меня глаз положила. Давненько мне такой удачи не выпадало. Хватит мне с грязными шлюхами возиться. Хватит вкалывать в поте лица, вечно оставаясь в тени. Наступает чудесное лето, и мне только плоды с дерева обтрясти остается. Или, скажешь, я неправ? – Он подмигнул Дэниелу: – Знаешь, когда я ее обнял, так даже через одежду почувствовал, какая она горячая.

Дэниел помолчал, потом сказал:

– Мне сейчас в другое место нужно, – и пошел по тропе через залитый солнцем луг.

Он уходил прочь от этого празднества, ото всех, кого знал с детства. И от той хорошенькой девушки в повозке Майской королевы, что вместе с шумной процессией двигалась сейчас по деревенской улице, а дети бросали перед повозкой цветы.

Но в тени проклятого холма, на склоне которого словно присела полуразрушенная чумная деревушка, а земля до сих пор носит в себе следы похороненной в ней ядовитой плоти, и духи умерших, жалобно стеная, все еще бродят, порой возникая в воздухе, живет девушка со «штормовыми» глазами и острым языком. И эта девушка увидела в нем, Дэниеле, то, чего другие никогда не видели.

Он никогда не был хозяином собственной судьбы. Так какая разница, кому именно он вручит себя? Может быть, ей? По крайней мере, он сам выбрал ту, что сумела подчинить его себе. Эти мысли дарили ему некую свободу, некое дикое вольное чувство, которое словно освещало ему путь и одновременно промораживало до костей.

Зубы

Джон сидит на корточках в темном углу возле своего тюфяка. В руках какая-то дощечка, под поношенной рубахой проступают костлявые плечи. Это он надеется прихлопнуть одну из тех мышей, что гнездятся в наших соломенных матрасах. Впрочем, охотой на мышей он обычно занимается, только если настроение у него особенно плохое.

– А я думала, ты пошел работу искать, – говорю я и ставлю ведро у стены, покрытой пятнами сажи и плесени, особенно наверху, где протекает крыша. Распрямившись, я потираю поясницу и перевожу дыхание. Да кинь я сейчас на тлеющие угли кусок бараньего жира, мать и этого не заметит, настолько она поглощена своим занятием. Даже в полумраке нашего жилища я хорошо вижу, как дрожат у нее руки, когда она, сидя за столом, растирает червей и пурпурные цветы, готовя к Майскому дню любовный напиток.

– А я ходил! – с отчаянием говорит Джон. – Ходил, искал, спрашивал, умолял. Вел себя так, как мужчине вообще себя вести не подобает. Только никто мне работы предложить не захотел. Никакой. Я только в зубы лишний раз получил.

– Опять с кем-то поскандалил?

Он продолжает сидеть, скорчившись в три погибели, и глаз от тюфяка не отрывает. Голос у него совсем тихий, чтоб ни одну мышку не спугнуть, но в каждом его слове яд.

– Я в каждую дверь стучался, спрашивал, не надо ли крышу починить, дров наколоть или хотя бы воды натаскать, хоть это и женская работа. А в ответ получал только оскорбления да оплеухи. Меня и негодяем, и мошенником, и лентяем называли, а этот тупоголовый пень, плетельщик сетей, заявил, что, даже если я ему заплачу, он меня и через порог не пустит, иначе, мол, у него весь дом насквозь провоняет, а потом взял да и опрокинул на меня котелок с водой. Так что единственное, что мне удалось «наработать», это рожу ему раскровянить да зубы выбить. Кровища у него из носу так и текла, он им хлюпал почище нашей Энни. Да и морда у него теперь не слишком привлекательно выглядит.

– Ты что, до смерти его избил? – Я просто в ужасе, и слова застревают у меня в глотке, а в голове одна только мысль: что с нами станется, если это правда?

Джон фыркает:

– Надо было бы, конечно, совсем его прибить, да только я не стал. Пусть еще поживет да подумает, стоит ли со мной такие шутки шутить.

Я понимаю, до чего мой брат унижен, понимаю, как больно его задевают те оскорбления, которые он каждый раз получает, когда ходит в деревню. Он ведь всегда чувствовал себя обязанным заменить отца, и сейчас ему особенно тяжело, потому что он оказался неспособен это сделать. Я помню, каким был Джон вскоре после того, как мама впервые рассказала мне, что означает моя отметина, и начала учить меня искусству травницы. Помню, как он, вытянув тощую ручонку, указывал на землю и говорил: «У меня тоже есть свой дружок – это барсук, он очень большой и накажет любого, кто захочет мне вред причинить, порвет его зубами да когтями».

Мать, шелестя юбкой, проходит мимо нас; в руках у нее целая груда маковых головок. Она садится за стол и начинает вытряхивать из них зернышки.

– Ну, хватит, Джон, – говорит она. – Я же тебе говорила, что в деревне ты свою судьбу не найдешь.

Но Джон смотрит на меня, и по щекам его текут слезы.

– Ну почему он меня-то не выбрал? – тихо спрашивает он.

Я проглатываю колючий комок, застрявший в горле; я очень сочувствую брату, но не могу позволить себе разделить его боль, потому что это ослабит меня. Только гнев дает мне те силы, в которых я так нуждаюсь.

А мать вдруг встает, вытирает руки подолом и спрашивает:

– Ну а их ты с собой прихватил?

– Кого? – спрашивает Джон.

– Зубы.

– Ты хочешь знать, не наклонился ли я, не подобрал ли эти зубы после того, как вышиб их у него, когда он лежал, извиваясь, в луже крови, а я стоял над ним и его кровь капала с моих разбитых кулаков?

– Вот именно.