Мираж

Осмар давал последний вечер перед отъездом, и его роскошные салоны были залиты светом. Стоя рядом с дочерью, он принимал гостей. Зинаида, давно лишившаяся матери, привыкла к роли хозяйки дома и исполняла ее грациозно и уверенно.

Лорд Марвуд, заручившись согласием отца, осмеливался теперь показывать, что имеет право на ухаживание, и холодный прием, который он встречал со стороны Зинаиды, нисколько не смущал его. Он постоянно находился возле молодой девушки; где бы она ни была, куда бы ни пошла, всюду рядом с ней торчала высокая фигура англичанина.

Зоннек и Эрвальд тоже были здесь. Консулу неудобно было обойти сегодня приглашением молодого человека, который уже несколько недель был в его доме, и, наконец, это уже не представляло большой опасности ввиду предстоящей разлуки. Для наблюдений, которые ему так настойчиво рекомендовались, у Осмара не было времени; как хозяин, он был нарасхват, но, к своему успокоению, видел, что Марвуд взял присмотр на себя. Конечно, он сумел бы помешать нежелательному сближению.

Консул только что представил приехавшего на днях старика членам немецкой колонии, как «нашего знаменитого соотечественника, профессора Лейтольда, который наконец-то опять порадовал нас своим приездом».

– Да, я не был в Каире десять лет, – сказал профессор, бодрый, живой старик. – Когда имеешь честь занимать кафедру в немецком университете, то редко можешь урвать время для путешествия. Но теперь я хочу отдохнуть. Вы знаете, что египетские древности всегда были моей страстью. Я собираюсь на этот раз основательно заняться царскими гробницами в Фивах.

– И вы называете это отдыхом? – смеясь, спросил Осмар. – Поздравляю вас с этой возней в пыли и песке! Значит, мы с вами скоро увидимся, ведь вы, конечно же, поселитесь в Луксоре?

– Еще не знаю, это зависит от Зоннека. Он здесь все знает, как свои пять пальцев и укажет, где нам будет лучше всего устроить свою главную квартиру.

Последняя фраза обеспокоила консула.

– Разве Зоннек едет с вами в Луксор? – спросил он. – Я не слышал об этом.

– Это выяснилось только вчера; я уговорил его ехать со мной. Он пока еще свободен, разумеется, к своей величайшей досаде, и ему безразлично, где жить – здесь или в Фивах, пока господа, заседающие за зеленым столом, соблаговолят дать ему возможность двинуться с места. Все равно ему придется проезжать через Луксор, а мне очень выгодно, чтобы он был моим спутником.

– Совершенно верно. А господин Эрвальд тоже едет?

– Эрвальд? Ах, да, это немец, которого Зоннек подцепил где-то в Германии и берет с собой? Кстати сказать, чудесный малый! Да, он тоже едет.

На лице Осмара отразилось неприятное удивление. Правда, он был убежден, что ревнивые опасения Марвуда преувеличены, но все-таки… Впрочем, в настоящую минуту делать было нечего. Он переменил разговор.

Тем временем Эрвальд чувствовал себя в обществе весьма привольно. Победа на скачках и смелый наезднический кунштюк, проделанный им под конец, возбудили к нему интерес, а обаяние свежести и непосредственности его натуры лишь способствовало его усилению; он положительно имел успех, особенно у дам. Само собой разумеется, он подошел поздороваться с Зинаидой Осмар, но завести более продолжительный разговор ему не удалось, потому что она была отвлечена обязанностями хозяйки; кроме того возле нее торчал, как часовой, несносный лорд Марвуд. Рейнгард не чувствовал ни малейшей охоты разговаривать с молодой девушкой под контролем этого аристократа.

Двери на террасу в большом зале были открыты из-за духоты. В дверях стоял Зоннек с профессором Лейтольдом. С давних пор они были в дружеских отношениях; двадцать лет тому назад Зоннек молодым студентом слушал лекции в университете, в котором протекала деятельность профессора, и хотя с тех пор успел составить себе мировое имя, но сохранил привязанность к почтенному наставнику. Они говорили о Германии, об университете, об общих знакомых.

– Не знаете ли вы чего-нибудь о Гельмрейхе? – спросил Зоннек. – Я не был у него, когда ездил недавно в Европу, потому что на свое письмо получил от него короткий, холодный ответ, из которого сделал вывод, что мой визит нежелателен.

– И хорошо, что не были, – ответил Лейтольд. – Прошлым летом я заезжал к нему по дороге, но Гельмрейх так озлоблен, стал таким человеконенавистником, что я чувствовал себя очень неприятно в его обществе. Не понимаю, как мог человек с таким прошлым и с такой эрудицией похоронить себя в таком захолустье: Кронсберг – это затерявшийся в горах городишко, в котором нет возможности для духовной жизни. Впрочем, Гельмрейх сторонится общества и живет единственно наукой. Он буквально вне себя от того, что под боком у города появился маленький курорт; это нарушает его уединение.

– Но ведь вы знаете, что загнало его в уединение, – тихо сказал Зоннек.

– Еще бы не знать; эта история наделала тогда шума, но из-за нее нечего было отказываться от кафедры и друзей, как сделал Гельмрейх; к нему все чувствовали только сострадание и участие.

– Их-то и не вынесла его гордость. Кроме того, он любил дочь и не мог перенести, что удар был нанесен ему именно ею.

– Ну, дело было поправлено тем, что она обвенчалась. Другой отец, в конце концов, простил бы дочь, Гельмрейх же продолжает сердиться и на мертвую. Ведь, кажется, она умерла?

– Два года тому назад, а месяц назад я проводил в могилу и Бернрида.

– Здесь, в Каире? – удивился старик. – Как он сюда попал?

– Так же, как многие, потерпевшие крушение, люди, которые ищут приюта за границей. Пришлось известить Гельмрейха о смерти зятя, потому что Бернрид оставил семилетнюю девочку. Скоро она должна будет отправиться в Кронсберг.

Профессор покачал головой.

– Ребенок в этом доме, у этого старика, ставшего совершенным чудаком! Грустная участь для малютки!

– Я тоже боюсь, – сказал Зоннек, – но у девочки нет другого прибежища, а дедушка берет ее без отговорок.

Перед ним встал образ маленького лучезарного существа с розовым личиком и веселым детским смехом, с глазами, которые так напоминали глаза отца, когда вспыхивали гневом и упорством, и он подумал про себя:

«Бедная девочка! Что-то выйдет из тебя в таких руках!»

– Однако не будем омрачать приятное настоящее грустными воспоминаниями, – заговорил профессор. – Здесь все утопают в веселье, и вот этот молодой человек чувствует себя, как рыба в воде. О, юность с ее завидной способностью наслаждаться!

– К сожалению, с волками жить – по-волчьи выть, профессор, – ответил Эрвальд, к которому относились эти слова.

– Ну, не видно, чтобы это занятие было для вас так уж неприятно, – насмешливо возразил Лейтольд. – Вы разыгрываете из себя дамского кавалера и, насколько я могу судить, с несомненным успехом.

– Его здесь во всех отношениях балуют, – заметил Зоннек, – а он принимает это так беззаботно, точно так и полагается. Скорей бы уехать, а то тебе окончательно вскружат голову.

– Вы думаете, я так сейчас и позволю себе вскружить ее? – насмешливо спросил молодой человек.

– Дайте уж ему повеселиться сегодня! – вмешался Лейтольд. – Ведь в скором будущем ему придется ухаживать только за черными да за коричневыми красавицами, а они, пожалуй, окажутся ему не по вкусу. Воображаю, как вы недовольны тем, что мы покидаем Каир, господин Эрвальд!

– Я? – пылко возразил Рейнгард. – Если бы вы знали, как я благодарен вам за то, что вы уговорили господина Зоннека ехать в Луксор! Это избавляет нас от праздного ожидания, которое становится пыткой, и все-таки это – хоть шаг вперед по нашему пути.

– Шаг, который представляет целых пять дней езды, – улыбаясь сказал профессор, которому, очевидно, нравилась горячность юноши. – Ах, вот и доктор Вальтер! Мне надо сказать ему пару слов. Пойдемте, Зоннек!

Эрвальд собирался последовать за ними, но вдруг остановился. Любезничая направо и налево, он не замечал, что пара темных глаз неотступно следит за ним; теперь он увидел это, и его взгляд тоже остановился на хозяйке дома, которой только что удалось освободиться от окружавших ее поклонников.

Зинаида была вообще очаровательной девушкой, но сегодня, в вечернем туалете, она была очаровательнее, чем когда-либо. Она медленно шла через зал, переходя от одной группы к другой, здесь бросая несколько слов, там – улыбку; эта двадцатилетняя девушка была уже вполне сформировавшейся, уверенной в себе светской дамой. Только ее глаза говорили другое; эти темные глаза, в глубине которых таился какой-то отблеск тоски, говорили о стремлении к иному миру, чем эта пестрая, блестящая суета вокруг. Вездесущий лорд Марвуд был возле нее, а по другую сторону шел лейтенант Гартлей, красноречиво выражая свое огорчение по поводу ее предстоящего отъезда, о котором он только сейчас узнал.

– Итак, это бесповоротно? На следующей неделе? Неужели у вас хватит духа так надолго оставить Каир сиротой?

– Полагаю, что Каир сумеет утешиться, – сказала, рассеянно слушавшая его, Зинаида с мимолетной улыбкой.

– Напротив, мы все облачимся в глубочайший траур и не снимем его, пока вы не вернетесь. Правда, Френсис?

– По крайней мере, у меня нет основания облачаться в траур, – объявил Марвуд. – Господин фон Осмар был так любезен, что пригласил меня в Луксор. Вы знаете об этом, фрейлейн?

– Да, папа сказал мне вчера.

Зинаида произнесла это очень холодно и не поддержала приглашения отца, как этого требовала вежливость, но Марвуд как будто не заметил этого. Зато Гартлей воскликнул с комическим негодованием:

– Ну, конечно, тебе всегда предпочтение, счастливец! Здравствуйте, господин Эрвальд! Вы слышали, какая нам предстоит утрата? Вы ведь еще несколько недель пробудете в Каире.

– Наши планы уже изменились, – сказал Рейнгард. – Мы уезжаем послезавтра в Луксор; Зоннек вместе с профессором Лейтольдом хочет покопаться в царских гробницах.

Сверкающий гневом взгляд, какого никак нельзя было ожидать от тусклых глаз Марвуда, упал на молодого человека, а потом перешел на Зинаиду. Она и теперь ни словом не выразила одобрения, но ее глаза изменнически заблестели таким счастьем, что Марвуд прикусил губу.

Между тем Гартлей не то смеясь, не то сердясь воскликнул:

– Вы тоже? В таком случае мне остается только желать, чтобы на Египет напали нубийцы, и наш полк был спешно командирован на Нил, разумеется, с продолжительной остановкой в Луксоре.