У алтаря

– Что ты тут делаешь один? – с тревогой спросил граф. – Почему ты не в зале?

– Там слишком душно, – сдавленным голосом ответил отец Бенедикт.

– Я знаю, ты не любишь светских развлечений, – покачав головой, сказал граф, – и, вероятно, не особенно благодарен моему брату за то, что он привел тебя на бал. Но, по-моему, ты уж слишком строго относишься ко всему, и не только не любишь, а как будто даже ненавидишь все светские удовольствия.

– Я действительно ненавижу их! – глухим голосом подтвердил Бруно.

Оба стояли теперь на террасе и сквозь открытое окно смотрели на вертевшуюся под музыку толпу.

– Ты заходишь очень далеко в своем аскетизме, – продолжал граф. – Ты прекрасно видишь, что и сам настоятель, и другие иноки не только не осуждают, но иногда и сами посещают празднества. Да это и понятно. Вы, духовники и воспитатели наших детей, не можете порвать все отношения с обществом.

Отец Бенедикт ничего не ответил. Облокотившись о спинку скамьи, он мрачно смотрел вниз.

– Пойдем в зал, – предложил Ранек, – так неприятно в этой темноте!

– Не всем неприятно, – с горечью возразил монах: – Иногда на этой пустынной и темной террасе можно больше увидеть и узнать, чем в светлом зале.

– Твой строгий слух, вероятно, оскорблен каким-нибудь любовным признанием? – невольно улыбаясь, спросил граф. – Такого рода невинные романы часто происходят в кругу молодежи. Не могут же все отказаться от радости жизни, подобно тебе!

– Граф Оттфрид в особенности! – резко заметил отец Бенедикт.

Ранек нахмурился.

– Ты, значит, слышал признание Оттфрида? – проговорил он. – Да, я знаю, он легкомыслен, даже более легкомыслен, чем я мог ожидать. Моему сыну следовало иметь другую цель в жизни, я не думал, что все его честолюбие будет заключаться в том, чтобы играть роль салонного льва. Боюсь, я сделал большой промах в его воспитании. К сожалению, условия моей жизни таковы, что я не мог посвящать много времени своему сыну.

Монах с удивлением смотрел на графа. Он вспомнил, как тот постоянно интересовался и заботился о его воспитании, почему же у него не хватало времени для родного сына?

К счастью, Ранек не заметил молчаливого удивления отца Бенедикта.

– Я надеюсь на твое влияние на Оттфрида, – продолжал он. – Мне хочется, чтобы ты был его духовником.

– Чтобы я был его духовником? – с ужасом повторил монах, отшатнувшись от Ранека. – Убедительно прошу вас, граф, отказаться от этого намерения. Для вашего сына и для меня будет гораздо лучше, если мы станем встречаться как можно реже.

– Нет, нет, я непременно хочу, чтобы вы стали близки друг другу, – ответил граф. – Я вижу, ты будешь строг с ним, ему это не помешает; а он во всяком случае не забудет, что видит перед собой священника, своего духовника, к которому обязан относиться с уважением. Ручаюсь тебе, что Оттфрид ничем не оскорбит тебя. Ну, а теперь пойдем. Мой брат, кажется, собирается уезжать и будет недоволен, если заметит твое отсутствие.

Ранек ласково взял отца Бенедикта под руку и увлек с собой в зал.

– Позвольте спросить, кто этот юный монах, стоящий за креслом прелата? – обратился Гюнтер к хозяину дома, случайно оказавшемуся возле него.

– Вы говорите об отце Бенедикте? Он – монах нашего монастыря, недавно посвященный в сан пастыря. Настоятель возлагает на него большие надежды.

– Вот как? – равнодушно заметил Бернгард, пристально всматриваясь в лицо монаха, точно желая запомнить каждую его черту. – Он, по-видимому, очень близок с графом Ранеком, может быть, состоит с ним в родстве?

– Ничего подобного, между ними нет никакого родства, – возразил барон Бранков, – напротив, отец Бенедикт происходит из очень простой семьи, я все забываю его фамилию – у графа так много имений, а он получил фамилию по названию одного из них. Отец Бенедикт был очень способный, но чрезвычайно бедный мальчик, граф Ранек воспитал его в семинарии, чтобы он мог вступить в наш монастырь. Со стороны графа это только доброе дело, и больше ничего.

– Да, действительно доброе дело! – подтвердил Гюнтер.

Бранков с удивлением взглянул на собеседника – ему послышалась ирония в его голосе, но Гюнтер был совершенно спокоен и продолжал безразлично смотреть на монаха; барон решил, что ошибся.

– Вы, кажется, очень заинтересовались отцом Бенедиктом? Может быть, хотите познакомиться с ним? – вежливо предложил он.

– Нет, благодарю вас, – быстро возразил Гюнтер, – как вам известно, у меня нет ничего общего с господами монахами. Я просто обратил внимание на его красивую голову и легкое сходство с одним знакомым.

К хозяину дома в это время подошли новые гости. Бернгард поспешил откланяться и направился к сестре. «Значит, они запрятали бедного мальчика в монастырь, – думал он, – и сделали из него фанатика. Прекрасное заключение величайшей графской подлости!..»

Прелат и граф Ранек со своей семьей собрались уезжать одновременно. Когда братья вышли в переднюю, граф не мог удержаться, чтобы не выразить своего неудовольствия.

– Ну, твой фаворит, благодаря твоей любезности, сделался сегодня центром внимания, героем дня. Что же, открыл ты что-нибудь опасное в том плоском, незначительном лице?

– Да, – холодно ответил прелат, – этот человек опасен; чем проще он кажется, тем опаснее. Нам придется еще считаться с ним, вот увидишь!

Графиня, понявшая только то, что речь идет о Гюнтере, презрительно поджала свои тонкие губы и величественно произнесла:

– Это неслыханно!.. Сын какого-то помощника лесничего втирается в наш круг!

Прелат молча простился со своей невесткой – он никогда не отвечал на ее замечания. В его глазах графиня была таким же ничтожеством, как и во мнении своего мужа. Несмотря на это, оба требовали от всех других почтительного отношения к ограниченной женщине, поскольку она имела величайшую честь носить имя графини Ранек.

Вскоре после отъезда прелата уехал и Гюнтер со своей сестрой. Сидя в карете, оба молчали. Бернгард вообще не очень любил разговаривать, а Люси, всегда засыпавшая всех расспросами, на этот раз была необычно задумчива. Она рассеянно обрывала лепестки цветов, украшавших ее платье, а когда карета остановилась у подъезда, удивленно посмотрела вокруг: ей показалось, что они приехали слишком скоро.

Войдя в дом, Люси хотела проститься с братом и направиться в свою комнату, но Гюнтер остановил ее:

– Мне нужно поговорить с тобой, Люси, – сказал он и, взяв из рук лакея лампу, отпустил его.

Бернгард подошел к столу, направил свет лампы прямо на лицо сестры и неожиданно спросил:

– Что произошло у тебя с сыном графа Ранека?

Лицо Люси покрылось густым румянцем; она поняла, что ей не избежать строгого допроса брата. Однако вскоре девушка оправилась от смущения и, гордо подняв головку, торжественно заявила:

– Граф Оттфрид сказал, что обожает меня.