Княгиня Ольга. Зимний престол

Пройди та пика чуть иначе – вошла бы в грудь и убила бы на месте. Но длинное лезвие лишь распороло ремни клибаниона и оцарапало кожу. Пятна крови на груди ужасали видевших его в те мгновения последнего в Гераклее совета, но эта рана жизни не угрожала.

И Мистина знал, почему ему так повезло. В предпоследний день в Киеве он снял и отдал самый ценный свой оберег – медвежий клык с вырезанной на нем головой и хвостом ящера. «В нем моя жизнь, – сказал он, вкладывая его в руку самой дорогой для него женщины. – Сохрани ее для меня». Она сберегла его жизнь, и взамен он нашел в Греческом царстве кое-что для нее. И уже полтора месяца носил при себе будущий дар для нее как залог скорой встречи. Глядя на эту вещь, он так ясно видел перед собой Эльгу, что казалось, и она в это мгновение каким-то чудом видит его.

Мистине казалось, что сам он не сильно изменился – за эти три месяца, которые провел, вопреки своим ожиданиям, на месте не второго, а первого человека в войске. Выросший вместе с Ингваром, он с детства знал, что тот превосходит его родом и положением. Но, видя пример своего отца, знаменитого воеводы Свенельда, Мистина знал и то, что и на его месте надо уметь думать и принимать решения самому. Порой за себя и за своего князя. Этот поход оказался нелегким испытанием для двадцатипятилетнего вождя семнадцатитысячной рати. Его опыт управления большим войском в чужой стране стоил жизни сотням. Но приобретенное обещало в будущем сберечь жизни тысячам. За эти месяцы он заслужил любовь тех, кто раньше его лишь уважал, и уважение тех, кто раньше его недолюбливал. Может, Мстислав Свенельдич и не был очень хорошим человеком – и не притязал на это звание. Но дружина убедилась, что может положиться на своего вождя.

За лето он загорел, отчего серые глаза стали казаться ярче, а длинные, зачесанные назад светло-русые волосы – еще светлее. На левой скуле багровел небольшой шрам – из той же битвы. Лицо осунулось, кожа плотнее обтянула острые скулы, теперь он выглядел на несколько лет старше, чем до этого похода: напряжение и ответственность прибавили ему возраста больше, чем время. Его воодушевляла уверенность его людей, в то время как им эту уверенность давала вера в него.

– Вы все уже слышали, достойные мужи, почему мы не идем сегодня дальше, – начал Мистина, оглядывая хорошо знакомые лица. – В устье пролива стоят шесть олядий[20 - Олядия – древнерусское произношение слова «хеландия».]. Тех самых, что едва не пожгли нас в начале лета.

– Так и стояли три месяца? – крикнул кто-то.

– А леший их знает. Может, стояли, может, Куропас в Царьград весть послал, что мы идем, они и подтянулись.

Об этом Мистина уже успел подумать. Сильно нагруженные добычей, везущие пару сотен раненых, тяжелые скутары с недостаточным числом гребцов шли от Ираклии на запад не слишком быстро. Гонцы на сменных лошадях легко могли обогнать их и передать в Царьград известие, чтобы приготовились к встрече.

– Но сейчас они здесь, – продолжал Мистина. – В Боспор Фракийский нам больше не надо, но к Болгарскому царству придется идти мимо олядий и их огнеплюев. Давайте решать, как будем прорываться.

– Оставить добычу на берегу, собрать отроков здоровых, посадить на скутары, что побольше и покрепче, выйти и напасть на них! – тут же вскочил Добрин. – У нас тысяч семь есть способных. По тысяче на каждую олядию – неужто не возьмем?

– А если их еще подойдет? – возразил Родослав. Этот человек, достаточно отважный по необходимости, после битвы под Ираклией очень надеялся, что этим летом браться за оружие больше не придется. – Что, если в проливе прячутся, нас заманивают? Коварны греки – нам ли с тобой, Свенельдич, не знать?

Мистина стиснул зубы и резко втянул воздух ноздрями, подавляя досаду от этого болезненного, но справедливого упрека. Если бы разведчики могли точно установить численность войск Иоанна Куркуаса и Варды Фоки, он бы вовсе не вывел русов на битву. Но противостояли ему тоже не дети и не раззявы. Царевы полководцы не просто годились ему в отцы и были многократно опытнее – за ними стоял опыт Ромейской державы, которая тысячу лет своего существования вела разные войны почти непрерывно. И передавала опыт не в виде стари?н, певшихся под гусли и прославлявших доблесть древних вождей, а при помощи письменных, подробнейших наставлений по всему войсковому укладу и боевым приемам. Такие наставления писали для потомков сами цари греческие. Спрятать наиболее боеспособную часть – катафрактов – за оливковой рощей, а потом выманить противника под их удар было для стратигов самым обычным делом. И ради этого они бестрепетно пожертвовали стратиотской пехотой, дав русам перебить несколько тысяч. А когда Мистина понял, что его пятнадцати тысячам русов противостоит не двадцать тысяч греков, а почти вдвое больше, было поздно. Или почти поздно. Русы все же сумели отступить в Гераклею, не теряя боевого порядка, не дали рассеять и разбить себя, не допустили противника в город, где могли, под надежной защитой стен, оправиться и уйти в море со всеми уцелевшими людьми и добычей[21 - Подробно в романе «Ольга, княгиня воинской удачи».].

Знай Мистина, сколько людей у Куркуаса, отступил бы на сутки раньше. И увел бы домой пятнадцать тысяч, а не десять.

– И это верно, – он кивнул Родославу. – Но даже, допустим, возьмем мы две-три олядии. Что нам с них толку? Добычи там – одни доспехи, но нам этого не надо, свое бы увезти.

– Сколько-то людей мы так и так потеряем, – предостерег Ведослав. – А нам отроков на весла и сейчас не хватает. Потом опять скутары и добычу бросать? И так в Ираклии сколько добра побросали, аж сердце кровью обливается! Мужи и отроки за эту добычу жизнью платили! У меня сорок человек осталось – а я из Любеча полторы сотни уводил! Мужей и сыновей назад не приведу – так хоть добычей сиротам помогу. И бросать? К ящеру эти крады плавучие, самим бы уйти!

Мистина кивнул ему под громкий одобрительный гул. В Гераклее перед отплытием уже пришлось заново пересмотреть и перегрузить добычу, чтобы увезти наиболее ценное: крашеную тонкую шерсть, паволоки, шелковые одежды, дорогую посуду, оружие, драгоценности. Много бросили запасов вина в глиняных амфорах: этот груз был тяжел, занимал много места и мог легко пострадать, а к тому же от этой части добычи, даже довезенной до дому благополучно, уже через год останется лишь память в виде головной боли похмелья. И все же отроки, за лето привыкнув к изобилию греческого вина, что здесь пили даже рабы, ворчали с недовольством: поди, Куропас нашим вином упьется на радостях…

– Не будет моего согласия, чтобы добычу оставлять на берегу! – Молодой ловацкий князь Зорян сердито глянул на чересчур отважного Добрина. – Мало ли что, судьбы никто не весть! А не сумеем вернуться? Мало ли как обернется дело – отрежут нам греки путь, и уйдем с голой задницей, все паволоки Куропасу подарим! Хрен вам! Мы уж что взяли, больше из рук не выпустим!

– Да Куропас и подойдет, пока будем на море ратоборствовать! – поддержал Жбан.

Говорил он невнятно – от удара обухом топора по лицу при осаде одного из вифинских городков приобрел шрам через рот и лишился четырех передних зубов. Лишиться и добычи, оплаченной такой ценой, он был решительно не согласен.

Бояре и стоявшие за их спинами отроки загудели еще громче. Все помнили о тридцати с чем-то тысячах вражеского войска, оставленного позади, в Гераклее. Конечно, грекам тоже требовалось время на отдых от битвы, и большое, в основном пешее, войско могло делать немногим более десяти поприщ в день. Но и русы шли по морю немногим быстрее. И если Иоанн Куркуас, убедившись, что Гераклея досталась ему пустой, через день-другой двинется вдогонку, то может очутиться здесь, близ устья Ребы, всего на несколько дней позже Мистины. И если русы хотят все же попасть домой живыми и с добычей, то времени на новые подвиги у них просто нет.

– Если так, то мы можем пройти мимо устья пролива, только подальше в море, – сказал Эскиль. Это был довольно молодой человек, на пару лет младше Мистины, но Хавстейн не случайно приблизил его и сделал своим помощником: наряду с отвагой Эскиль был наделен холодным здравым умом. – Я видел, как олядии идут – они старые и гнилые. Выходить в море для них опасно – первая же буря их погубит. Даже не очень сильная. А на море волна. Удачный случай. Надо уходить сейчас, не мешкая. Тогда мы пройдем, а они не посмеют выйти из пролива и преследовать нас.

– Да и мы сейчас – не лебеди белокрылые, – напомнил Мистина. – Сколько скутаров чинить надо – сам знаешь. Нагружены тяжело, гребцов не хватает. Большая волна в море загубит и нас.

– А стоять ждать тихой погоды – дождемся здесь Куропаса, да по тихой воде и греки осмелеют, – подхватил Родослав. – Выйдут наперехват и пальнут.

– Да и чего ждать – осень на носу, – напомнил Тронд. – Вот-вот бури пойдут одна за одной, и вовсе к берегу прикует.

– Ждать нам нечего, – сказал Мистина. – Уходим завтра на заре. Тронемся на самом рассвете, авось греки прохлопают. Пустятся следом – пойдем дальше в море. Они побоятся от берега далеко отходить…

– Да и лучше утонуть, чем живьем поджариться! – вставил Ивор. – Я утонуть выбираю!

Мистина взглянул в сторону моря, где катились широкие сероватые валы с белой пеной. Дорога домой стала куда опаснее, чем та, что привела русов сюда три месяца назад – зеленовато-голубая шелковая гладь, расшитая золотой нитью солнечных бликов.

Пока бояре вслед за ним смотрели на море, будто вопрошая мысленно, какую участь им готовит это чудовище с тысячами пастей, Мистина вновь незаметно коснулся плотно завязанного витым малиновым шнуром шелкового мешочка под рубахой. Это был выкуп его жизни и удачи, которая была жизнью и удачей всех оставшихся при нем десяти тысяч русов – славян, норманнов, чудинов, ясов. И он готов был отдать все силы без остатка, лишь бы довезти этот выкуп по назначению.

В предрассветных сумерках русы поднялись со своих лежанок из травы и соломы – большинство шатров бросили в Гераклее, предпочитая взять вместо них побольше дорогой добычи, – и без лишнего шума разошлись по лодьям. Груз оставался на судах, так что на него времени не тратили. Дозорные с горы не могли рассмотреть в тумане, где находятся хеландии, но и греки не сумеют разглядеть русов. Бояре еще раз напомнили своим людям, как быть, если лодья попадет под огнеметный залп.

Без пения рогов, будто крадучись по мягкой дороге тумана, скутары начали отчаливать и один за другим исчезать в белом мареве. Низкая осадка сейчас шла на пользу, позволяя не так бросаться в глаза на поверхности неспокойного моря.

Один за другим на лодьях поднимались паруса. Северный ветер крепчал…

* * *

Перевалило за полдень, когда Хельги Красный наконец махнул кормчему и кивнул на удобную отмель в устье речушки. Змеиная голова на переднем штевне повернулась к берегу. Это был еще греческий берег, но уже побережье Фракии – на запад от пролива. Боги отплатили за полученные жертвы – крепкий попутный ветер и сейчас еще не стих, и гораздо больше Хельги хотелось продолжать путь. Люди, не спавшие ночь, его бы поддержали: пока не приходилось грести, они предпочли бы подремать по очереди, сидя на скамьях, под летящими брызгами, но продолжая удаляться от Боспора Фракийского, Царьграда и огненосных хеландий. Те давно уже скрылись вдали за кормой, но попутный ветер помогал и им, и Хельги, как и его дружиной, владело одно сильнейшее желание: пока ветер не стих, уйти как можно дальше. Туда, где можно не бояться преследования, где ночную тьму или дневной свет не разорвет вдруг окутанное душным дымом копье пламени, не прольется огненным дождем прямо на головы.

Но сейчас, когда напряжение и возбуждение борьбы за жизнь спало, стало видно, насколько люди измождены. Им необходимо было подкрепиться и хоть немного поспать на твердой земле. И дать возможность отставшим догнать вождя.

Хельги знал, что в войске есть потери: не менее пяти-шести скутаров загорелись в проливе у него на глазах. Но он еще не знал, кто там был: в темноте, при свете лишь того же губительного огня, он не мог отличить одну лодью от другой. Нужно было пристать к берегу и ждать – в том числе и ради того, чтобы собрать и пересчитать уцелевших. В памяти еще звучали жуткие крики из темноты, и Хельги невольно мотал головой, будто надеялся вытряхнуть их из ушей, как воду. Хотелось думать, что вся эта ночь была страшным сном, а теперь, при свете дня, черно-пламенный морок рассеется и все его люди окажутся живы…

Сейчас он видел позади себя всего семь-восемь лодий – с идущей прямо за ним ему радостно махал Селимир. Но, конечно, это еще не все. Заслон огненосных хеландий преодолели десятки русских скутаров, и теперь Хельги предстояло заново собрать разбросанное по волнам свое неустрашимое воинство.

Прыгая с борта, отроки брели, по колено в воде, к берегу, падали у ручья и принимались жадно пить, черпая воду горстями. Закрывая глаза, многие видели все то же жуткое зрелище – огромная, как плавучий городец, олядия, озаренная пламенем, горящим прямо на поверхности воды под ее высокими бортами. Под двумя огромными косыми парусами, на носу и на корме, она шла за ними, будто крылатый змей с Огненной реки. В его бронзовом горле уже клокотал, готовый к выбросу, новый огненный плевок. Лишь только змей подползет на тридцать шагов… Посреди черной воды пролива от пасти этого змея было некуда деться – оставалось молить богов, чтобы не стих ветер, чтобы не наскочить на мель или береговой выступ, не видный в темноте.

И так они мчались всю ночь, каждый миг ожидая гибели – от воды, от камня, от огня. Неудивительно, что сейчас, когда кругом было светло, под ногами твердая земля, а за спиной – волнующееся, но пустое море, у многих дрожали руки и подгибались колени.

– Вылезай, валькирия, – устало окликнул Хельги Акилину.

Всю ночь она просидела под кормой, сжавшись в комок и накрывшись гиматием с головой – не столько ради защиты, столько из желания ничего вокруг не видеть. Только теперь она наконец сбросила его, и Хельги увидел бледное, изможденное лицо своей обычно веселой подруги. В ее широко раскрытых голубых глазах отражались удивление и растерянность: будто она проснулась в совершенно незнакомом месте и не знает, что делать. За эту ночь она так свыклась с мыслью о гибели, что вновь обнаружить себя в земном мире ей казалось странным.

– Я молилась всю ночь. – Акилина протянула ему руку, чтобы он ее поднял. – Даже хотела пообещать Богу, что вновь пойду в монастырь… но подумала: зачем мне такая жизнь? Если бы мне привелось умереть этой ночью, Господь помиловал бы меня, потому что такого искреннего раскаяния в своих грехах я не ощущала никогда в жизни. Даже у Марии Магдалины. Теперь я себя чувствую почти заново рожденной… только все кости ломит. А что, – она гляделась, – где толстяк? Танасию я увижу еще когда-нибудь?

Как и обещал своим людям перед отплытием, на фракийском побережье близ Килии Хельги ждал сутки. Море бурлило, дул сильный северо-восточный ветер, так что русы были даже рады передышке. Дурная погода надежно защищала их от преследования царских кораблей, и спали все, кроме дозоров.

За сутки подошло еще три десятка лодий, так что у Хельги под началом оказалось их чуть менее полусотни. Половина того, что он уводил из Никомедии. Хирдманы считали, что многим погода помешала догнать вождя вовремя, кого-то могло унести в море. Люди не хотели верить, что почти половина дружины все же стала жертвой «влажного огня». Привыкнув к своей силе и сплоченности, они не могли смириться с тем, что их стало так мало.

Акилина, Танасия и Лидия поодаль стояли на коленях на песке и молились за упокой своих погибших подруг: вместе с лодьей Дивьяна пропала Хариклия, с Родомиром и Гудмаром – Патрула и Аспасия. Из полутора десятков монахинь Марии Магдалины, три месяца назад ушедших из монастыря вместе с русами, при войске остались теперь лишь эти три. Правы оказались Феби, Агнула и другие, еще в Никомедии решившие взять у Хельги денег и уйти. Наверное, этих своих заблудших дочерей Господь уже простил…

На другой день после полудня волнение стало стихать. Уцелевшие вожди малых дружин сошлись к костру посоветоваться, как быть: идти дальше или еще ждать. Хельги, в мятой, несвежей шелковой сорочке и со спутанными волосами, сидел на бревне у потухшего костра. Грубоватые черты его лица от всего перенесенного отяжелели, веки опухли, и только усилие воли, сознание своего долга перед самим собой и дружиной поддерживало в нем бодрость духа.

Вновь и вновь он оглядывал бородатые, осунувшиеся лица, отмечая уцелевших и надеясь все же найти тех, кого здесь нет. Вот Хранимир-ладожанин – а Ведомила, его родича, нет, и оттого лицо Храняты мрачнее тучи. Вот Велесень – а где же Дивьян? Пропали Косой, Велец, Избой, Горошко, Родомир, Гудмар Чайка… Оттого и мысли его все время устремлялись назад, словно он пытался внутренним взором отыскать пропавших в проливе. Было чувство, что от него самого сидит на этом фракийском берегу лишь половина, и не стать ему целым, пока не станет целой прежняя дружина…

Но уцелевшие – Хранимир с ладожанами, Велесень, Миролюб, Негода, Ульва, Селимир, Перезван, Кудря, Синай и другие – смотрели на него с ожиданием. Широкие серые валы лизали берег, их тусклая непроглядность ясно говорила: сожранного они не вернут. Нужно привыкать к нынешнему облику дружины и к новому себе.

Закрыв глаза, Хельги мысленно обрезал нить из вчерашнего дня и обратил взор в будущее – на север. Потом открыл глаза и оглядел стоявших перед ним.

– Никогда еще и нигде я не видел таких удачливых людей, как вы, парни. – Хельги, казалось, сам удивлялся тем, кто толпился вокруг него на песке, будто видел их впервые. Хотя именно тем, чем они стали, их сделал он. – Вы все лето держали в страхе Вифинию, вы одолели войска стратига Отпиматов, взяли такую добычу, что ее невозможно увезти. И, наконец, вы дважды прорвались через пролив, где ждала огненная смерть. Не все – кого-то мы уже никогда не увидим. Но вы, те, кто сейчас стоит передо мной, – вы наделены таким запасом удачи, что только позавидовать. Самое тяжелое у нас позади. Перед нами – путь в Киев. И когда мы придем туда, там я с моими наследственными правами и вы, с вашей отвагой, удачей и добычей, всех заставим нас уважать и займем самые лучшие места за любым столом.

– Слава Хельги конунгу! – заревел Селимир, а за ним и прочее войско.