Княгиня Ольга. Зимний престол

Над пустынным фракийским берегом полетел многоголосый крик, смешиваясь с шумом ветра и воплями чаек. После всех испытаний под рукой Хельги Красного оставалось около тысячи человек, но они, приобретшие опыт и веру в себя, стоили куда большего количества.

Хельги глубоко вздохнул, будто пытаясь найти место в груди для теснившихся там разнородных чувств. Пока он оставался на Пропонтиде, его мысли о будущем кончались по ту сторону Боспора Фракийского. Не было смысла думать о дальнейшем, пока не очутишься на этой стороне. Живым, с дружиной и добычей.

И вот он здесь. Вновь прошел через пещеру огнедышащего змея и вернулся в мир живых. Дружина его уменьшилась вдвое, но тысяча человек – немалая сила. Больше, чем та «большая дружина», которую киевский князь со времен Олега держит в Вышгороде, Киеве и Витичеве. А при такой добыче, что лежит сейчас в полусотне их скутаров, можно нанять еще три раза по столько.

Даже если Ингвар жив, найдется ли у него достаточно людей? Сможет ли он что-то противопоставить?

– По лодьям, братья и дружина! – закончил Хельги свою речь и встал. – Нас ждет Киев. И Олегов стол.

* * *

Ради такого случая Роман август велел открыть и привести в должный вид Магнавру – роскошнейшую часть Большого дворца, которая почти постоянно стояла закрытой и пустой. Узорные полы разноцветного мрамора, тщательно вымытые, так сверкали, отражая блеск сотен свечей и золота светильников, что смотреть вниз было больно и страшно: казалось, идешь по воздуху, полному пламени.

Но патрикий Феофан, стоя возле самого Соломонова трона, не смотрел вниз. На возвышении зеленого мрамора восседал василевс Роман в золоченом праздничном облачении, с эмалевой стеммой на поредевших седых волосах. В золотых креслах на нижних ступенях сидели его родичи-соправители: сыновья Константин и Стефан и еще один Константин – сын Льва и муж Елены августы, дочери Романа. Перед ними, на всю длину роскошного покоя, меж колонн, обитых тонкими золотыми листами, выстроились с одной стороны царедворцы – члены синклита, все в далматиках яркого узорного шелка, с пышными рукавами. С другой стороны стояли «львы» – телохранители василевса, сиявшие позолоченными нагрудниками доспехов.

Все взгляды были устремлены на Феофана. Рослый, полный, с горделивой осанкой, в роскошной далматике из голубого шелка с золотой и красной отделкой, с золоченым воротником, расшитым самоцветами, он имел поистине величественный вид. В руках со сверкающими эмалевыми перстнями он держал пергаментный свиток, но не заглядывал в него, легко на словах излагая свой доклад василевсу и синклиту. Чтобы выслушать его, сюда и собрались как члены царского семейства, так и держатели высших должностей Романии.

– Итак, гнев Господен был столь велик, что по воле Его десять тысяч скифов на своих судах распространились в державе ромеев от Никомедии до Гераклеи Понтийской на границах Пафлагонии, – рассказывал Феофан. – Десятки городов, сотни селений и усадеб динатов были разграблены ими, жители убиты и пленены. Десятки церквей и монастырей стали жертвами их ненасытной алчности, десятки монахов и священников предстали перед Господом от их нечестивых рук. Одних они распинали, других расстреливали из луков, будто мишень, третьим связывали руки и вбивали в голову железные гвозди. И так продолжалось, пока с востока не пришли доместик Панферий, – Феофан кивнул Панферию, стоящему довольно близко от трона, и тот поклонился в ответ, – патрикий Варда Фока из Македонии, стратилат Феодор из Фракии, а также возглавлявший воинов Христа сам доместик схол Востока, досточтимый патрикий Иоанн Куркуас. Опираясь на свое искусство и опыт ведения войны с варварами, они своими силами окружили отряды русов в Гераклее и выманили в поле для сражения. Там русы были почти полностью разбиты, остатки их ушли в город, но той же ночью тайно сели на свои суда и отплыли.

Говоря это, Феофан лишь беглым взглядом коснулся лица Иоанна Куркуаса – важного видом, круглолицего чернобородого армянина. Прежде чем явиться в это высокое собрание, они переговорили с глазу на глаз во дворце Феофана. Разумеется, Иоанн решительно и клятвенно отрицал малейшую возможность сговора со скифами. Ссылался на усталость и потери своего войска, не позволившие ему осадить и взять Гераклею сразу после окончания битвы в поле, из-за чего скифы получили время на бегство вместе с добычей.

– Тебе не так легко будет объяснить василевсу, почему десять тысяч скифов ушли у тебя из рук и унесли добычу, – говорил Феофан. – Те самые десять тысяч, костры которых я сам видел близ устья Ребы. А мои люди видели их стан своими глазами.

– Я предпочту сперва послушать, как ты объяснишь василевсу, почему те самые десять тысяч скифов ушли в море от тебя, – усмехнулся Иоанн. – Ты умный человек и наверняка найдешь нужные слова, а я уж во всем последую за тобой!

Иоанн был прав: скифов из Гераклеи не сумел уничтожить ни доместик схол Востока на суше, ни стратиг меры на воде. Перекладывая вину с одного на другого, они погубили бы себя оба. И обоим хватало ума это понять. Поэтому два полководца довольно легко пришли к соглашению: им обоим выгоднее представить дело так, будто из Гераклеи ушло с десяток скифских лодок, жалкие остатки. И они же проскользнули мимо устья Боспора Фракийского, не замеченные в тумане, пока патрикий Феофан был занят более крупным, тысячным отрядом скифов из Никомедии.

А уж как Иоанн Куркуас объяснит, куда девалась огромная добыча якобы уничтоженных им русов, Феофана не заботило. Ко дню его встречи со скифами на Ребе большой поклажи у них уже быть не могло.

– Тех же, что шли на судах из Никомедии, мы встретили в проливе на хеландиях, волею василевса оснащенных огнеметными сифонами, – продолжал Феофан в Магнавре. – А поскольку скифы уже знали по опыту, что это такое, то немедленно объял их великий страх и трепет. «Устрашились грешники на Сионе. Трепет овладел нечестивыми: „Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?“»[22 - Исаия 33:14.] Видя пламя наших сифонов, скифы сами бросались в воду, предпочитая утонуть, чем принять ужасную смерть в огне. Те же немногие, кому удалось вернуться к себе домой, я уверен, до конца дней своих будут рассказывать о том, как поразил их гнев Господа, давшего в руки избранного Им народа губительное подобие небесной молнии. Мы же ныне можем от души возблагодарить Господа за Его милость и Пресвятую Его Матерь, хранительницу и небесного стратига Великого Города, за помощь, ибо к сегодняшнему дню пределы державы ромеев полностью очищены от варваров-скифов. Не считая пленных, коих осталось предать справедливому суду и заслуженному наказанию. Мы же теперь говорим: храни, Господи, главу василевса!

Феофан поклонился Роману и его младшим соправителям. Умолк его высокий звучный голос, что, казалось, сам собой запечатлевал на блещущих позолотой мраморных сводах эту хронику очередной войны с варварами для восхищения потомков.

– Благодаренье Господу! – откликнулся Роман, кивая. – Я рад, что не ошибся в тебе, патрикий. Я ведь помню, кто сомневался, что этот замысел с огненосными судами в проливе может удаться. Что ты справишься с корабельной мерой и не растеряешься в бою. Селевкий от робости сердца даже приболел – потому мы его сегодня здесь не видим. И я подумал: если сердце нашего паракимомена так робко, а здоровье так слабо, пожалуй, лучше ему оставаться дома и лечиться. А охрану царского китона и все связанные с этим дела стоит поручить истинно достойному человеку. Я прикажу написать указ о назначении тебя, Феофан, паракимоменом. Пусть все видят, что Господь отличает истинно достойных людей, а я от щедрот Божиих награждаю их по заслугам!

Феофан почтительно поклонился под еле слышный гул собравшихся – уважительный и завистливый. Должность паракимомена – старшего спальника – была пределом мечтаний всякого придворного честолюбца. Если, конечно, Господь судил ему примкнуть к числу «ангелов»-евнухов.

– И в придачу, – улыбнулся Роман, – оставь себе доспехи, в которых ты так хорошо смотрелся на палубе своей хеландии. Едва ли при нашей жизни они дождутся другого столь же выдающегося полководца, дабы облечь его рамена.

Феофан поклонился снова. Золоченый клибанион василевса Льва Пятого, который он взял из царской сокровищницы для этой войны, был весьма щедрым и почетным даром. По нынешней должности будучи протовестиарием, то есть хранителем царской сокровищницы, Феофан хорошо знал, как редко частным лицам преподносятся подобные вещи не на один раз, а насовсем.

«Дай Бог, чтобы мне при моей жизни больше ни разу не привелось его надеть», – подумал он, а вслух сказал:

– Твой дар, василевс, я буду хранить на самом почетном месте в моем доме, сколько бы сроку жизни ни отпустил мне Господь.

– Повезло толстяку, – вполголоса заметил молодой василевс Стефан, наклонившись к брату, Константину.

– Да и ладно, – ответил тот. – У толстяка детей не будет – после его смерти все вернется в казну.

Братья невольно взглянули на отца, потом переглянулись и сжали губы, подавляя многозначительные ухмылки.

Часть вторая

В ту последнюю ночь близ устья Боспора Фракийского и Феофан, патрикий и отныне паракимомен, и Мистина, воевода, при всем несходстве меж собой хотели одного и того же: разойтись, не встретившись. И боги обоих откликнулись на тайные мольбы. Однако если Феофана ожидали впереди лишь торжество и награды, то чересчур удачливым русам боги решили напоследок послать еще одно испытание.

В то туманное утро, еще до рассвета, полтысячи русских судов отошли от вифинского берега близ устья реки Ребы, надеясь морем обойти огненосные хеландии перед устьем Боспора Фракийского, выгрести к Килии и продолжать путь на север вдоль западного берега Греческого моря. Но ветер крепчал на глазах, и лодьи потянуло на северо-восток. Войско избежало встречи с хеландиями, но оказалось унесено в открытое море. Почти двое суток мутные серые волны перебрасывали лодьи с языка на язык. А потом впереди показался довольно низкий берег – красные глинистые обрывы над пестрыми галечными отмелями Юго-Западной Таврии.

Здесь удалось найти бухту, высадиться и дать отдых людям, не смыкавшим глаз почти двое суток. Выбравшись наконец на твердую землю, Мистина так же рухнул на сухую жесткую траву, как сотни отроков вокруг него, и мысленно – вслух не было сил – поблагодарил богов за доброту. Он знал, что за время похода по Греческому царству исчерпал запас своей удачи, и не удивился, что так не повезло с ветром. Зато теперь сердце полнилось горячей благодарностью судьбе, что морские боги не перетопили все четыре с чем-то сотни скутаров, низко сидящих и неповоротливых из-за тяжелого груза и нехватки гребцов. На глазах у соратников за эти двое суток никто не погиб, хотя войско порядочно разметало, и сейчас Мистина из четырех сотен лодий видел меньше половины.

Дней десять оставались на месте, собирая своих. В конце концов недосчитались всего шести скутаров, и бояре решили больше не ждать. Время поджимало: давно миновало время жатвы, а предстоял еще немалый путь – до устья Днепра, а потом вверх по течению с три десятка дневных переходов до Киева. Иные даже предлагали остаться на зиму в Корсуньской стране, обложить данью местных греков и тем питаться. Замысел был недурен: у корсуньского стратига не хватило бы сил отбиться от десяти тысяч русов, и из Царьграда ему до весны никакой помощи не подали бы, даже пожелай того Роман. В другой раз Мистина именно так и поступил бы. Но не в этот. Ни буря, ни близость холодов не могли притушить его радости от того, что он живой и способен продолжать путь.

– Наши родичи ничего о нас не знают, – напомнил он, сидя на выступе скалы, собравшимся чуть ниже боярам и старшим оружникам. Он был без сорочки, и на золотистой, загоревшей за это долгое лето коже гладкой груди красной чертой выделялся неглубокий, но длинный шрам от пики катафракта. На левом плече виднелась повязка поверх более тяжелой раны, и воевода еще неловко двигал левой рукой. – И князь ничего о нас не знает уже четыре месяца. Русь не ведает, сколько нас уцелело, не побил ли нас Роман всех до единого. Если до зимы не вернемся, сочтут, будто нас в живых уж нет.

– Так давай гонцов пошлем с вестью, что живы, а войско на зиму здесь оставим, – предложил ловацкий князь Зорян. За лето он возмужал, исхудал и теперь со своими острыми чертами лица напоминал голодную хищную птицу. – Тут тепло, а брашна у греков наберем. Одного овоща сколько, и жита, и скота, да и рыбу ловить можно.

– Все-то ты о себе, отроче, – ласково ответил Мистина девятнадцатилетнему князю, одолевая негромкий одобрительный гул. – Мы-то здесь перезимуем, а об Ингваре, о землях русских и славянских ты подумал? Если за зиму древляне или иной какой ворог на Киев пойдет, как Ингвар землю Русскую оборонять станет – без нас?

– Опять древляне виноваты… – проворчал Величко.

– Всех нас поименно гонец не запомнит, – вздохнул Родослав. – Вы подумайте: дойдет до ваших баб, чад, родителей старых весть, что пол-войска сгинуло, пол-войска живо. Они и будут всю зиму маяться, не зная, в той ты половине или в другой…

– А в полюдье и по дань кто пойдет? – напомнил Тормар. – К ледоставу мы должны в Киеве быть – хоть пешком, хоть ползком.

– Отдохнуть бы не худо, – с насмешливой важностью дополнил Ивор. – Пораньше надо домой, до снегу бы. Хоть вспомнить, какова твоя баба собою…

– Мы будем в Киеве до снега, – уверенно кивнул Мистина, как будто мог доставить туда войско одной силой своей воли. – Но насчет пощипать греков – это вы хорошо сказали. Пока своих ждем, по селам пройдемся.

Однако здесь русов ждало разочарование. Их вынесло на берег севернее Херсонеса, на самый край греческих владений, где начинались таврийские степи. Население подвластной Роману фемы Херсонес хорошо помнило Хельги Красного: не прошло и пяти месяцев, как тот со своей шестисотенной дружиной покинул эти края. И совсем недавно ушел его союзник, хазарский булшицы Песах, с шестью тысячами конного войска. Крепость Херсонес ему взять не удалось, но округу он разорил столь основательно, что русы Мистины теперь везде натыкались на пустые, истоптанные лошадьми поля, остатки сожженных и вырубленных садов и виноградников, полуразрушенные стены глинобитных домов в пепле сгоревших соломенных и тростниковых крыш. Отощавшие греки, за это ужасное лето лишившиеся почти всего скота, от новой напасти бежали в Херсонес, но стратиг Кирилл приказал закрыть ворота и не впускать их: горожанам самим грозил голод. Взять из припасов оказалось почти нечего, а пленные стали бы бесполезными лишними ртами. По большей части дружинам пришлось обходиться собственными припасами из Пафлагонии и морской рыбой. Надежды на возможность зимовки в Корсуньской стране быстро развеялись сами собой. Мистине даже не пришлось прибегать к власти: через день-другой русы уже поняли, что пережить зиму они смогут, лишь вернувшись как можно скорее домой.

Собравшись почти прежним числом, двинулись вдоль безлесного побережья Таврии на северо-запад. Море успокоилось, неглубокая вода вдоль изрезанных заливчиками песчаных берегов снова стала густого сине-зеленого цвета. Ветер с берега нес запахи степных трав, но топливо для сотен костров по вечерам отыскивали с большим трудом. Правда, чуть легче стало с пропитанием: в этих краях не побывали хазары Песаха, а Хельги с немногочисленными тогда людьми почти ничего не тронул, и на здешних степных пастбищах удалось перехватить кое-что из скотины у кочевников.

Вдоль побережья шли пять дней, сделав одну дневку для поисков скота и ловли рыбы. В остальные дни двигались от рассвета до заката и небольшим перерывом на самую знойную пору. Время было дорого. В теплой Таврии плохо верилось в грозившие к концу пути снегопады, но трудно было и представить себе ту огромную протяженность земли, что еще предстояло преодолеть по дороге до Киева!

Ночами притекала желанная прохлада, но от земли исходил накопленный жар. Порой, лежа на подстилке из травы и собственного плаща на неровном каменистом берегу и глядя на сверкающие звезды, Мистина с усилием убеждал сам себя: Русь, Киев, Олегова гора существуют на белом свете. Но верилось в это с трудом. Уже в который раз за лето мир вокруг него менялся, делался совсем другим: плавни Придунавья, каменные города и лесистые горы Греческого царства, синее море, желтые степи Таврии! А впереди ждали другие степи – приднепровские и бесконечные дни на веслах вверх по широкой реке. Это было как в сказании: туда шел три года, обратно три года… И в какой день ни оглянись – все те же три года будут и впереди, и позади. И только старый синий кафтан, которым Мистина укрывался, убеждал, что дом и правда где-то есть.

Вечером пятого дня пути к нему явились два сына Тьодгейра – Вигот и Пороша, а с ними их отрок Наслуд.

– Говорят, дальше вдоль берега идти нельзя, – доложил приведший их Кручина.

– Почему нельзя? – Мистина кивнул парням, чтобы подошли.

– Там дальше гнилые земли начинаются, – пояснил Вигот. – Мы с Ранди Вороном, я и брат вон, – он кивнул на Порошу, – еще в прежние годы, ну, при Олеге Предславиче, в Корсунь дважды ходили, я помню. Если дальше идти, то Меотийские болота начнутся. Там земля гнилая, вода соленая, ни к берегу пристать, ни воды напиться, ни поесть чего раздобыть. Да лишнего пути будет крюк.

– И что же делать?

Мистина внимательно слушал, поскольку сам никогда раньше в этих местах не бывал и вынужденно полагался на чужой опыт. Очень при этом радуясь, что в десятитысячном войске нашлось хотя бы трое парней, уже бывавших в этих местах. Путь до Царьграда вдоль западного побережья знали многие в Ингваровой старшей и младшей дружине – несколько сотен княжьих людей с товарами уже лет тридцать ходили туда каждый год, – но сообщение с хазарами было куда менее частым, и то купцы ездили из Киева до Итиля больше по суше.

– Через море прямиком надо пробираться, – ответил Вигот. – Если отсюда прямо на северо-запад взять, то через день пути будет остров, а от него коса песчаная, и вдоль нее на запад идти.