Утренний Всадник

– Под личиной не разглядел.

– А так не догадался? – с едкой насмешкой осведомился Прочен, сощурив глаза.

– Ну как вам, – решился определить Светловой. – Лет сорок-пятьдесят,

– Нет, это Озвень, – решил Кремень. – Держимир-то лет на десять всего тебя постарше…

– На одиннадцать, – жестко уточнил Велемог.

Все это время он молчал, но буравил сына таким взглядом, что княгиня себя не помнила от тревоги.

– На одиннадцать, – согласился Кремень. – Он в груди широк, а в плечах ровен. И кричать не любит.

– Да Озвень это был, тысяцкий Держимиров! – уверенно повторил Прочен. – И выучка вся Держимирова. Любит он засадные полки – у него все отроки обучены в лесу прятаться и в лесу драться так, что и нечисти лесной за ними не угнаться. Брата его не видал?

– Какого брата? – Светловой бросил на смолятича короткий взгляд.

Его подавляла эта подробная осведомленность обоих воевод и отца во всех делах дрёмического князя, и перед ними он чувствовал себя сущим ребенком.

– У старого князя, у Молнеслава, жила куркутинка – черная, что галка, – пустился объяснять Кремень. – У нее мальчишка родился, старше тебя года на три. Черный, лицом куркутин. Князь его на колени не сажал, постыдился под старость, но все знают – сын. И Держимир знает. При себе держит, доверяет, в походы посылает. А тот зол на драку! Не видел его?

Еще бы не видел! Светловой замялся, не зная, что ответить. Он вспомнил парня с черной косой, его перекошенное злобой и болью смуглое лицо, волчий блеск белых зубов и большие пятна крови на песке. Как сказать, что тот был в его руках и ушел? С рассеченным бедром ушел!

– Так я к чему говорю! – не дождавшись ответа, Прочен снова обратился к Велемогу. – Как в воду глядел! Держимировых рук это дело. Видно, он знал, что не купцы к тебе плывут. Знал, что мы будем княжну вам сватать. А ему это…

– Да откуда же он мог узнать? – жестко спросил князь. – Мы сами не знали – значит, от вас, от смолятичей, ручеек бежит!

– У вас в Глиногоре на торгах за день все тайны Мирового Дерева услышать можно! – подхватил Кремень. – Были бы уши!

Прочен не ответил – это была правда. Богатый торговый город Глиногор знал и умел многое, не умел он только одного – хранить тайны.

– Значит, надо поспешить, – сказал Велемог. – Тянуть больше нечего. Сваты сговорились – дело за невестой. На Макошиной неделе будем ждать ее в Засечье…

– Нет – в Велишине, – возразил Прочен. – За невестой к ней в род приезжают – и мы вам ее на нашей земле отдадим.

– Хорошо, пусть в Велишине. – Князь кивнул, не споря о такой мелочи. – Доедем, не заблудимся.

– Мы на своей земле ее убережем. А вот вы…

– И о нас не тревожься! – Велемог уколол смолятича взглядом. – Уж теперь мы никаких оборотней к себе не пустим. Верно я говорю?

Князь требовательно взглянул на сына, никак даже к нему не обратившись. Это служило признаком нешуточного гнева, но Светловой даже не заметил этого – так потрясло его все произошедшее. Его сговорили, почти женили, не спросив даже его согласия. Все его существо возмущалось – перед глазами его встало сияющее лицо Белосветы. И пусть ее нет на свете – теперь он знает, какая она – любовь. И назовет своей женой только ту женщину, в которой вновь увидит Белосвету.

– Да что же ты, батюшка! – Он поднял глаза на отца. – Неужели вот так судьбу мою и решишь, а мне и слова сказать не дашь?

Князь не ответил, только брови его вопросительно дрогнули. Казалось, он удивлен, что сын его вместо почтительного согласия говорит что-то совсем лишнее.

– Не хочу я на Дароване жениться! – продолжал Светловой. Он пытался говорить решительно, но невольно в его голосе звучала мольба. – Не люба она мне, да и я ей, верно, тоже – мы и не видались никогда.

Князь подался вперед, опираясь на подлокотники, сдвинул брови, словно с ним вдруг заговорили на непонятном языке. Он ожидал от сына удивления, но не возражений. За восемнадцать с половиной лет это был первый случай, когда Светловой решился ему перечить. И в чем! В самом важном деле, когда речь идет о прочном союзе со Скородумом смолятинским, жизненно необходимым перед угрозой войны с дрёмичами.

– Да ты сам понимаешь, что говоришь? – недоуменно спросил Велемог. Он был так удивлен, что даже не разгневался поначалу. – Как так – «не женюсь»? Женишься! Как будто сам не видал Держимировых лиходеев на своей земле! Мало тебя Озвень щитом в лоб приложил? Добавить надо?

– Но я…

– Ты! – с напором повторил князь, и это короткое слово вместило в его устах больше презрения, чем целые потоки брани. – Ты уже себя показал! Теперь слушай, что старшие говорят!

Светловой не выдержал взгляда отца и опустил глаза. Мысли его путались, он не знал, как доказывать свою правоту. Да и есть ли за ним правота? Простой человек подчиняется роду, князь – всему племени. Это верно, но образ Белосветы как живой встал перед ним, заслонил собой весь мир.

– Молчишь? – раздался над ним тихий голос отца, но и грохот грозы не показался бы страшнее. – Хорошего же я себе наследника вырастил!

Вдруг княгиня тихо ахнула и привалилась спиной к стене. Ее правая рука была крепко прижата к сердцу, лицо с закрытыми глазами исказилось от боли, она пыталась вдохнуть, но не могла, вместо воздуха в ее грудь входил, казалось, острый стальной клинок.

Кремень недовольно крякнул, встал и пошел в верхние сени звать челядь. Велемог и Светловой обменялись взглядом, и каждый хотел обвинить другого. Но для Светловоя обвинять или оправдываться было неважно; он кинулся к матери, стал поддерживать ее, бормотать слова ободрения, а сам все метал взгляды на дверь – не идет ли бабка-травница, из-за слабого здоровья княгини жившая здесь же, на княжьем дворе. В верхних сенях уже слышался гомон челяди, суетились девки. Только смолятинский воевода Прочен остался сидеть где сидел, и его лицо с холодными голубыми глазами не выражало ни тревоги, ни сострадания.

До вечера Светловой ходил как потерянный. Когда княгине полегчало и тревога о ней схлынула, на него снова навалилась растерянность. Еще недавно простая и ясная, его жизнь мгновенно запуталась, как клок кудели, которым поиграла шаловливая кошка. Никогда прежде Светловой не ссорился с отцом, не принужден был выбирать между желанием и необходимостью так, чтобы это затрагивало всю его судьбу. Ему стыдно было вспоминать презрительные слова отца, но при мысли о свадьбе с княжной Дарованой Светловой словно бросался грудью на нож.

Всю жизнь прожив в мире и любви, он не умел бороться и выбирать. И борьба внутри своего сердца оказалась много тяжелее тех двух битв над Истиром.

* * *

На другой день после отъезда княжича бабка Гладина послала Смеяну в лес. В месяц травень, когда все цветет, приходит пора собирать многие целебные зелья. По большей части этим занимался Велем, но Смеяна обладала поистине звериным чутьем на травы, и ведун охотно доверял ей эту часть своей работы. Бабка Гладина дала Смеяне лукошко, острый нож и велела нарезать цветков бузины. У старухи и у Варовита часто болела спина, пухли суставы, а отвар из цветков бузины приносил им немалое облегченье. Но бузина – дерево злое, опасное, в нем селятся духи непогребенных, умерших дурной смертью и всякое другое зловредье. Гладина не боялась за Смеяну – ничего ей не сделается, не раз проверено. За все девятнадцать лет жизни – на вид Смеяне казалось меньше, чем было на самом деле, – она ни разу не болела, ни разу ее не кусали змеи, не трогали звери, даже ветки не царапали. Иной раз старики и задумывались, что такая милость леса к непутевой девке неспроста, но лес всегда благосклонен к убогим, к слабоумным, к увечным. И в теплую пору года Смеяна целыми днями пропадала в лесу, счастливо соединяя таким образом пользу рода с собственным удовольствием.

Бузина росла далеко – верст за шесть от огнища, почти на меже с Перепелами. Утро выдалось такое жаркое, что Смеяне было душно в сорочке и вздевалке и она шла не спеша, лениво помахивая лукошком. Нож с бузинной рукоятью – Даяновой работы – болтался на дне. Шагая через поле, где катали княжича, Смеяна улыбалась, вспоминая о нем. Со вчерашнего дня почти ни о чем другом и не думала. Ей вспоминались его голубые глаза, смотревшие на нее с добротой и приветом, его открытое лицо, улыбка, и в душе разливалась такая яркая и горячая радость, что Смеяна не замечала насмешек сестер и попреков бабки. Впервые в жизни она была счастлива не просто по счастливому расположению своей натуры, а благодаря другому человеку, и в благодарность за это невольное и невыразимое счастье она готова была сделать для Светловоя все что угодно. Вот только что ему может от нее понадобиться, княжичу от простой девки, непутевой и не очень-то красивой? «Чем мне тебя отблагодарить?» – вспоминался ей голос Светловоя, и снова хотелось ответить одно: «Возьми меня с собой».

Перелески между полями густо зеленели, и только особая яркая свежесть зелени обличала весну, а не лето. Дорога совсем просохла, ростки на полях стояли с радующей глаз частотой. Небо ярко голубело, вдали живым серебром поблескивал Истир. Радость заливала волной душу Смеяны: себя саму она ощущала живой часть этого мира, этой земли и неба, ветра и шума ветвей. Душа ее была в каждом ростке, в жаворонке над полем, в солнечном луче. Она была почкой на ветвях Мирового Дерева, ствол которого – Священный Истир.

Бросив наземь лукошко, Смеяна раскинула руки крыльями, потянулась, словно хотела лететь вслед за жаворонком, зажмурилась. Горячие солнечные лучи пронизали ее насквозь, она не ощущала своего тела, растворившись в этих лучах и теплом ветре, не чуяла земли под ногами. Нет, не случайно всю жизнь она не походила на других, что-то в ее крови роднило ее с землей, со всем живым, земным и небесным. Что? Этого она не знала, но и не думала об этом сейчас. Ей было хорошо, так хорошо, что… Нет таких человеческих слов, чтобы высказать это. Это поймет ветер, солнце, травы, прибрежная ива, березы под солнцем, весь свой век тысячей языков поющие славу Матери Макоши – жизни земного мира.

Вдруг в лицо Смеяне повеяло каким-то теплым и живым потоком. Открыв глаза, она не сразу узнала знакомое поле. Легкая радужная оболочка виделась ей вокруг, словно радуга попала под веки и окрасила все поле зрения новым светом. Смеяна замерла с поднятыми руками, восхищенная не виденным ранее волшебством. Солнечный луч перед ней вдруг уплотнился, стал похож на золотистое полотно, на дорогу… на дверь…

В плотном потоке света появились очертания девичьей фигуры. Смеяна смотрела не дыша. Луч побледнел, а фигура осталась стоять прямо посреди поля, словно соскочила с небесной лестницы. Это была девушка – высокая ростом, статная, с пышной грудью и округлыми бедрами, с ярко-румяными щеками и двумя толстыми русыми косами. Ее босые ноги стояли прямо на ростках ячменя, не но сминали их. Смеяна залюбовалась ею, подивилась тонкому белому полотну и искусной вышивке на рубахе. Она не поняла еще, кто перед ней, но твердо знала – это ей не мерещится.

Девушка на поле медленно подняла руки, потянулась, запрокинула голову. На румяном круглощеком лице ее была сладкая истома, словно после крепкого приятного сна. Жмурясь, она разводила руками, сильными и белыми, как у работящих девок после зимы, когда старый загар сошел, а нового еще нет. Повернувшись вокруг себя вслед за солнцем, девушка качнулась из стороны в сторону, повела руками и плечами, будто собиралась плясать. Ноги ее переступили по земле, вышитый подол весело качнулся.

И Смеяна сообразила. Это полудянка. Полуденный полевой дух, стражница, приставленная Макошью и Велесом следить, чтобы люди в поле в урочный час не ленились, а в полдень не забывали отдыхать. Все холодное время года полудянки спят, а весной просыпаются, чтобы потом не отдыхать до самых Спожин. Это одна из них.

Пританцовывая, неспешно стряхивая с себя зимнюю дрему, Полудянка плавно поворачивалась, легко переносилась с места на место, не делая ни шага. Никому не угнаться за полудянкой – не захочет, так конем ее не догнать. А захочет…

Глаза Полуденной Девы были закрыты, на полных румяных губах блуждала сладкая, мягкая улыбка, словно она сквозь опущенные веки любовалась слепящим солнцем и вспоминала свой долгий сон. Смеяна не сводила глаз с нее, и вся душа ее ликовала. Не каждый день и не всяким глазам являются тайны Надвечного Мира. Но в этот яркий, чистый и теплый день не могло быть иначе! Должно было случиться какое-то радостное чудо, и оно случилось! Надвечный Мир откликнулся на радость в душе Смеяны, и с тем большей силой она ощутила свое живое родство с ним. Все так и должно было быть!

А полудянка была уже далеко, словно волны теплого света носили ее над полем. Теперь ей долго, до жатвы, плясать над этим полем. Белая ее рубаха мелькала уже возле опушки дальнего перелеска.

Опомнившись, Смеяна вдруг всплеснула руками, звонко расхохоталась, повернулась и бросилась бежать. Плещущая через край сила восторга и восхищения несла ее, как на крыльях, она сама, казалось, не касалась ногами земли. Непривычная тяжесть янтарного ожерелья с рысьим клыком на шее добавляла радости, словно к Смеяне вернулось что-то утраченное, родное и драгоценное и придало ей новых сил. Золотистые неровные кусочки янтаря были горячими, словно вобрали в себя солнечные лучи. Смеясь на бегу, Смеяна летела через перелесок, нырнула в чащу, и прохладная свежесть лиственной тени подхватила ее в объятия. Теперь случайный встречный принял бы ее саму за полудянку или до срока явившуюся берегиню. И был бы не так уж и не прав – Смеяна сама ощущала себя другим существом, сильным и прекрасным.

Блеск весеннего дня остался позади, Смеяна оказалась в чаще. Вокруг нее стояли ели, осины, качали белыми головками соцветья бузины, за которыми ее и посылали. Споткнувшись о корень, Смеяна чуть не упала, но мягко присела на корточки, уткнув руки в землю. Рубаха прилипла к вспотевшей спине, волосы на лбу тоже намокли, Смеяна тяжело дышала и все еще смеялась. Прохлада леса приятно освежила ее, и она села на землю, стараясь отдышаться от смеха.

И вдруг какой-то странный, неуместный запах коснулся ее чутких ноздрей. Смеяна насторожилась, подняла голову, оглянулась, принюхалась. Откуда-то тонкой струйкой веял запах крови. Притом крови несвежей. Смеяна сморщилась, но пахло не мертвым, а живым. Разом она уняла дыхание, стала неслышной. В зелени кустов и подлеска трудно было что-то разглядеть. Шагах в пяти от нее виднелась огромная ель, вывернутая с корнем. Ее задравшиеся корни подняли круглый пласт черной болотистой земли шириной не меньше сажени. Под корнями оставалась яма вроде норы. Чутье подсказало Смеяне, что запах идет оттуда. И это был запах человека.