Клинок трех царств

– Постельник? – повторила Градислава. – Это кто там заснул?

– Да немца в Ратные дома везти! И подушку! Княгиня велела! Там уже запрягают! Давайте любой!

– Это мой! – возмутилась Альрун, видя, что Милова, сестра Баёны, вцепилась в свернутый постельник, лежащий с краю на полатях. – А я на чем буду спать?

– Да вернут его тебе! Немца свезут и вернут, с телегой вместе! В телегу ему подстелить!

– Вот пусть Милова свой дает! А я не буду ждать, пока всех немцев увезут!

– Мой возьми, я с отцом домой пойду, – сказала Правена. – Немцы же все верхом были.

– Да этот так накукарекался… – Баёна захохотала, – на ногах не стоит, бормочет что-то, не разобрать.

Дочерей у Жельки выросло четыре: две старших, Баёна и Огница, уже были давно замужем, две младших, Милова и Живита, еще нет. Старшие со времени замужества занимались своим хозяйством, но в дни больших пиров приходили помогать, убежденные, что без них княгиня не справится. Мужей им, Агмунда и Красена, братья сыскали здесь же, среди своих товарищей в гридьбе.

С постельником и подушкой три девушку вышли во двор, где толпа гридей с хохотом устраивала диакона Теодора в телеге. Поначалу его было разбудили, под руки вывели из гридницы и пытались, усилиями четверых парней, взгромоздить на лошадь, но тот дважды падал в подставленные руки, и решили больше не рисковать. Вывели телегу, на дно положили постельник с подушкой, уложили грузного диакона, и он немедленно заснул.

– Зря ты свой дала, – сказала Правене Альвёр. – Вывернет его еще нашим медом да на твою подушку.

– Тогда пусть на память себе оставит, она старая, – отмахнулась Правена. – Вот ведь развезло человека. Как будто у них в этой… Регинорум-Франкорум и меда не водится.

– Он говорил, почему толстый такой, – сказал им Градимир, брат Градиславы. Скрестив руки на груди, он стоял возле крыльца и усмехался вслед выползающей со двора телеге. Прочие немцы окружали ее верхом, освещая дорогу факелами, Радольв, тоже верхом, указывал дорогу. – Им, монахам, мяса есть нельзя, чтобы того, к бабам не тянуло, а от хлеба и овоща вот так вот разносит горой.

– Бедняжка! – хмыкнула Альрун.

Многих я знаю,
Кто мяса не видит,
Но брюхо бедняк
Не взрастит преогромно.

Альрун при Святославовом дворе славилась как дева-скальд.

– Есть еще для вас, девки, новость! – К Градимиру подошел Хавлот, сводный брат Альрун, и обнял товарища за плечи. – Вуефаст со Свенельдичем свадьбу назначили.

Оба они были мужчинами рослыми, но в остальном несхожими. Градимир, худощавый, с горбатым носом и темными волосами, зачесанными назад от узкого лба, с черными бровями и глубоко посаженными темно-карими глазами, напоминал встревоженную птицу. Хавлот, плотный, не толстый, но широкий, с крупными чертами лица, каждым малейшим движением выражал несокрушимую уверенность. Несмотря на немалый вес, ступал легко, как видение, и имел привычку чуть поводить густыми темными бровями, словно вел неслышный разговор с кем-то. Градимир, сын боярский, происходил из полянского рода, а Хавлот родился от Ивора и Зоранки, третьей Ингваровой хоти.

– Свадьбу? Да ну!

Девки мигом столпились вокруг, хотя прекрасно знали, о чьей именно свадьбе идет речь.

– Истовое слово. После той драки на Зеленого Ярилу, видать, Свенельдич, видать, Вуефасту говорит: пятое-десятое, так мы женимся или бросаем эту трепотню пустую? А тот Гостяте: хватит… набегался, берем невесту.

Хавлот было хотел сказать «хватит бегать за кем ни попадя», но увидел рядом Правену, которую вовсе не хотел обидеть. Он был женат на ее сестре Пламене, второй дочери Хрольва, и знал, что Правена вовсе не виновата в том, что ради крашеного яичка от нее завязалась драка, да еще с участием таких видных людей.

– Через день у них сговор, – подтвердил Градимир. – Вуефаст и нас всех звал.

– Ну вот, Правенушка! – с мнимым сочувствием сказала Живина, самая младшая Желькина дочь. – Не взошло твое счастьице, осталась ты без женишка!

– Опечалишься небось? – спросила Альвёр, но уже с другим чувством: не с издевкой, а насмешкой.

– Ой, опечалюсь! – Изображая великое горе, Правена закрыла лицо руками; на самом деле она хотела спрятать облегчение. – Охти мне горюшко! Все глазоньки-то выплачу теперь.

– Так оно и слава чурам! – без смеха сказала Градислава. – Только срамили они тебя, все эти отроки неудалые. Пускай Витлянка его забирает, от тебя отвяжется.

– Ой, княгиня! – Живита заметила, что из гридницы выходит Прияслава.

Все мигом замолчали: молодая княгиня не любила пустословия и сплетен. Градимир с Хавлотом пошли прочь, девушки, теснясь, поспешили в избу. Пир заканчивался, сейчас гости начнут расходиться и нужно будет прибрать в гриднице, унести остатки в погреб, чтобы утром князь вышел не в разорище и не спотыкался о кости. Насчет порядка в доме Прияслава была очень строга. «Рассердишь ее, а потом к тебе во сне придет старуха мертвая и давить будет», – шептались Желькины дочери.

Десятка два-три хмельных гостей еще толпились во дворе, под первыми звездами, гриди их выпроваживали, когда Прияслава позвала служанок прибирать столы. Обильные пиры и князь, и княгиня считали делом чести, и сколько бы ни собралось народу, съесть все до крошки никогда не удавалось. Надо было разобрать: недоеденный хлеб, шкурки от сала, рыбьи головы и хребты, обкусанные пироги, не дочиста обглоданные кости, остатки похлебок и каш в больших котлах – все разобрать по достоинству, что челяди на завтрак, что в завтрашнюю кашу, что собакам, что свиньям. Правене госпожа велела взять большой горшок и сгрести в него кашу из горшков – неважно, что из разного жита, и снести в погреб, для децкой избы назавтра. Прижимая к себе тяжелый горшок, Правена вышла из гридницы и направилась к погребу. Возле него уже стояла ключница, Багула, отперевшая дверь, и ждала с недовольным видом, когда все снесут и можно будет запереть. Правена поставила горшок на полку, вышла наружу, в свежесть летнего позднего вечера, вздохнула… и вдруг кто-то схватил ее за плечо.

– А ну оставь! – строго прикрикнула она, привыкшая к тому, что иные гости после пира много себе позволяют. – Гридей кликну…

Обернулась и осеклась: это был Грим, сам из гридей.

– Чего тебе? – негромко и устало спросила Правена.

Обе их матери когда-то были младшими женами Ингвара, потом вышли за гридей, находившихся тоже в одинаковом положении при князе. Дети всех трех семей с самого начала жизни были как бы за родню – другой родни уличанские пленницы в Киеве не имели, да и мужья их, пришельцы из Хольмгарда, тоже. Правена и ее сестры с детства знали Грима и его братьев. На павечерницах матери в шутку подбирали из них пары сразу, как только рождалось очередное дитя. Старшую дочь Хрольва, Блистану, в шестнадцать лет сватали за Игмора, да она уперлась – не хотела идти в ятрови к Жельке, а с кем-то оно и получилось – как у Хавлота с Пламеной. Добровой и Грим с детства толкали Правену, дергали за косу, кидали ей вслед камешки, и бывало, она гонялась за ними с хворостиной. Сестры объясняли: это значит, ты им нравишься. Круглолицый, добродушный Добровой эти шутки давно оставил, а Грим по-прежнему не упускал Правену из вида. Слава чурам, за косу больше не дергал. Не сказать чтобы Грим был дурен собой: парень как парень, обычные черты, скуластое лицо, серые глаза с хитроватым прищуром. Но было в нем что-то холодное, жесткое; она не чувствовала в нем теплоты сердца, и даже его многолетняя склонность, рожденная скорее упрямством, не могла расположить к нему Правену.

– Новость занятная есть, – с небрежным видом заявил он.

– Какая еще новость? – Правена приняла равнодушный вид.

Она сразу поняла, что он собирается ей сказать, но не стоило выдавать такую догадливость.

– Гостяту Вуефастича на Витлянке женят, завтра сговор. Все, решено дело, теперь уж он не отступит.

– Мне-то что? – небрежно ответила Правена.

– Не бегать ему больше за твоим яичком. Отбегался. Свезло ему, что без зубов перед свадьбой не остался, как Доброшка.

– Да и раньше не стоило. За Витлянкиным бы яичком и бегал. Не первое лето всем ведомо – Гостяте ее брать.

Свое крашеное яичко Правена в тот вечер, когда уже темнело, по пути домой бросила в Днепр.

Правена сделала шаг в сторону, пытаясь обойти Грима, но он снова заступил ей дорогу. Вроде бы он ее не трогал, да и едва ли мог нанести какую обиду посреди двора, когда вон сколько глаз кругом. Правена ведь не сирота беззащитная, у нее и отец-воевода, и четыре зятя есть, найдется, кому бойкие ручонки окоротить. Но под взглядом Грима ее охватывало неприятное чувство, будто ее хотят съесть. Уже сгрызают по кусочку, и после встреч с Гримом у нее в душе появлялось какое-то неприятное холодное место. Был бы чужой, давно бы пожаловалась на дурной глаз. Но Грим ведь был свой. Почти брат названый, только не выбирала она этих братьев. Никогда Правена не была с ним приветлива; другой давно бы уже отстал, поискал себе поласковее подругу. Хоть родители его и незнатны, но отец, Гримкель Секира, был сотским Ингваровых гридей и добыл себе великую честь, погибнув в одном бою с господином. Теперь сотским был Игмор, Гримов брат, и с такой родней тот мог бы сосватать даже боярскую дочь. Но ему нужна была Правена – видно, как раз потому, что, красота ее, дразня, как звезда в небе, в руки не давалась.

– А ты по него и думать забудь, – добавил Грим. – Он на тебя и не взглянет больше. Только срама и дождешься. Для таких, сыновей боярских, мы, полонянкины чада, родом не вышли.

– Твоя какая печаль? – возмутилась Правена. – Дай мне пройти, отец вон меня ждет.

– Подождет. У меня кое-что есть, чего тебе Гостята никогда не даст.

– Что же это такое?

Правена только и жаждала, что побыстрее от него отвязаться, опасаясь, как бы он не заговорил о Торлейве. После Ярилина дня они не виделись, и она сама уже себе твердила: из ее желания с ним хоть немного сблизиться выходит один срам. Дня три она вовсе не показывалась из дома, как будто тоже скрывала синяки.

– А вот что.