Княгиня Ольга. Огненные птицы

– Поехали! – Мистина взял Эльгу за локоть, собираясь вести с могильной насыпи к лошадям. – Время дорого.

Эльга обняла Предславу на прощание, Мистина бегло поцеловал ее – до замужества Предслава росла в доме его отца. Но мысли его уже были от нее далеко: она выбрала свою дорогу, а ему предстоял еще долгий путь по своей.

Мистина увел Эльгу, подсадил в седло. Его и Эльгины отроки спешно рассаживались по коням, перекрикивались десятские, проверяя своих людей и докладывая о готовности в путь.

Предслава одна осталась близ свежей насыпи. Из живых – одна. Она стояла, бессильно уронив руки и глядя вслед быстро удалявшейся дружине. Вскоре киян поглотила ночная тьма, и лишь грохот копыт еще отдавался над лугом, на дороге вдоль речки Иржи. Но вот затих и он, и наступила тишина. Будто сама жизнь умчалась прочь от нее. Навеки…

Из сотни дышащих, говорящих, поющих, смеющихся людей осталась лишь Предслава. Не верилось, что совсем недавно, в сумерках, здесь звучали голоса, звенели кубки, рокотали струны гуслей и смыков. Полсотни мертвецов усеивали землю вокруг нее, и она не знала, как выйти из их кольца, ни на кого не наступив. Мертвецы будто взяли ее в полон, и ей хотелось кричать вслед уехавшим, молить, чтобы вывели ее из этого жуткого круга.

Но поздно кричать. Она выбрала свою судьбу. Как и Маломир, когда вздумал свататься к вдове погубленного его руками Ингоря киевского. Как вся земля Деревская, что надеялась этим убийством вернуть давно утраченную свободу.

Эти реки крови, что стекли на свежую могильную землю, пролил лишь первый взмах киевского меча. Вслед за ним поднимутся еще тысячи клинков, и удара их не отвратить никому…

* * *

Младший сын Свенельда, Лют, плохие новости узнал в Витичеве. Еще на пристани, пока люди выгружались из лодий, здороваясь с Тормаровыми отроками, он заметил: местные как-то странно на него поглядывают. Кто-то из здешних оживленно что-то рассказывал прямо у сходней – послышались изумленные восклицания. Лют хотел подойти, но Кручай, Тормаров тиун, тронул его за плечо:

– А ты, Свенельдич, к боярину ступай. Велел сразу, как с лодьи сойдешь, к нему идти.

Лют обернулся и увидел Бернишу – одного из Тормаровых телохранителей. Тот кивнул, приветствуя его, и знаком показал: пойдем.

Встречные таращили на него глаза – не то удивленно, не то опасливо. Под этими взглядами Лют невольно чувствовал себя выходцем с того света. Так, бывает, встречают чужаков в разных глухих углах, но не в Витичеве же – крепости, где живет половина большой княжеской дружины и где купеческие обозы в Царьград и Самкрай проходят по шесть раз в год!

– У меня что, хвост вырос? – пробовал пошутить Лют, но Берниша не засмеялся, а только покрутил головой.

Все это было очень странно. Никто даже не спросил у него о новостях Греческого царства, как обычно бывает, когда царьградский обоз возвращается сперва в Витичев, а потом в Киев. Оглянувшись от ворот, Лют увидел на пристани у лодий своих спутников-купцов: они стояли кружком и слушали, о чем им повествует Кручай. Вместо того чтобы самим рассказывать, как там Царьград, как Болгарское царство, как уличи, печенеги, как прошли пороги, что купили да почем… «Не окрестился там? Невесту себе не раздобыл за морем? – шутливо спрашивали его в последние года два. – Дочерей царевых не видал?» Сегодня не спрашивали ни о чем.

Воевода Тормар ждал в гриднице. Его, одного из ближайших приятелей отца, Лют знал с раннего детства, и хотя княжья служба развела бояр – одного к древлянам на запад, другого в крепость на юг от Киева, – тем не менее они виделись несколько раз в год: на пирах у князя или когда случался поход. Тормар, сын Руалда, одного из бояр Олега Вещего, рослый мужчина, был украшением и ратного поля, и княжеских пиров – с ясным лицом, густыми, красиво лежащими русыми волосами и такой же густой, окладистой, но рыжей бородой. Немного близко посаженные глаза придавали ему озабоченный вид. И в волосах, и в бороде его уже белела седина, но Лют, привыкший к нему с детства, заметил ее только сейчас. Наверное, потому, что серые глаза воеводы смотрели на него с непривычной суровостью.

– Будь жив, Свенельдич! – Тормар встал, сделал несколько шагов ему навстречу и обнял.

Но, несмотря на это теплое приветствие, Лют видел: боярин как будто смущен этой встречей. Не знает, как держаться, будто ему вместо давно знакомого парня явилась птица Сирин.

– Как у вас? – продолжал Тормар. – Как съездили? Все живы?

– Слава богам. А как здесь? От отца что слышно?

Едва задав этот вопрос, Лют заметил, как Тормар переменился в лице. Давно зревшее беспокойство захлестнуло душу.

– Садись, – Тормар кивнул ему на скамью возле своего хозяйского сиденья. – Ничего еще не слышал?

– Ничего такого – нет, – подавляя тревогу, ответил Лют. – Что случилось-то?

Тормар глубоко втянул воздух и опустил широкие ладони на колени – будто отталкивался перед прыжком.

– Держись, Свенельдич, – он глянул на Люта, словно пытаясь взглядом передать ему твердости. – Осиротел ты… и мы все тоже. Твой отец погиб. На лову его медведь заломал, вскоре после Купалий. А как приспела осень… князь наш, Ингорь, убит был древлянами. По зимнему пути будет у нас поход в Дерева, княгиня и брат твой уже велели дружину готовить. С полян и то ратников собираем.

В один миг узнать о смерти и отца, и князя – это было слишком много для парня неполных восемнадцати лет. В ушах звенело, кровь бросилась в лицо, загорелись даже уши. Лют сидел, будто секирой по шлему получив. Мысленно повторял услышанное и пытался уразуметь значение этих понятных слов. Отец погиб на лову… а князя убили древляне… Будет поход…

В груди нарастала боль, смешанная с ужасом. Лют любил своего отца. Свенельд не отличался отеческой нежностью, но к младшему сыну был строг и справедлив, а какой еще надо доброты? Главное, растил и воспитывал его для важных дел, а не для возни по хозяйству, что было обычной долей детей челядинок. Это его товары – деревскую дань – Лют уже три года возил в Царьград продавать. В голове грохотало, как будто там сталкивались грозовые тучи. Боль потери, страх перед неизбежными и грозными переменами – для него самого, для всей земли Русской… Ведь сын Ингвара, Святослав, еще отрок – всего год как меч получил. Кто теперь станет вождем руси? Кто будет править огромной державой, раскинувшейся от низовий Волхова до устья Днестра?

– Ты не медли, – добавил Тормар, глядя на него с сочувствием. – Брат небось ждет тебя…

– А он как? – с трудом выговорил Лют.

– Да… Вернулся наконец. Я видел его, три дня тому. Княгиня его привезла назад, как ездила на могилу Ингореву… А до того его все лето в Киеве не видали и… болтали всякое.

– Какое – всякое?

– Да будто бы его древляне хотели на свою сторону перетянуть и против князя биться заставить.

– Что-о? – Лют вытаращил глаза. – Они охренели?

Это было все равно что попытаться заставить орла жить в болоте и питаться пиявками. Мистина Свенельдич, старший сводный брат Люта, с детства был побратимом Ингвара и ближайшим его соратником. Заставить его выступить против князя – все равно что поссорить Ингвара с его собственной правой рукой.

– Я об этом мало что знаю. – Тормар нахмурился, не желая углубляться в слухи и сплетни. – Языком зря трепать не хочу. Поезжай в Киев, там все узнаешь.

До Киева оставалось два перехода по реке. Или один конный, если конь и всадник хороши. Но не гнать же среди ночи! Уехать раньше завтрашнего дня было нельзя, и Лют остался, как обычно, ночевать, но почти не спал. В дружинной избе было непривычно тихо: придавленные тревожными новостями, отроки почти не болтали, а поели и улеглись спать. Все знали, что завтра придется приналечь на весла. Кольбран, старший над всей дружиной, долго еще толковал с купцами и своими ближними оружниками, но и когда они улеглись, на полатях слышалось беспокойное перешептывание. С Евладом, отцовым купцом, своим обычным спутником в торговых поездках, Лют почти не говорил: тот тоже был потрясен новостями, но что толку строить догадки, ничего точно не зная?

Все заботы вчерашнего дня – выгода покупок и продаж, заготовленные близкими подарки, ожидания семейных новостей, дорожные приключения, происшествия на торгу и ругань с Пантелеймоном, царевым мужем, приставленным следить, чтобы русы покупали только разрешенные к заморской продаже виды паволок и только в установленном размере, и как им перед отъездом пытались всучить гнилые канаты – все забылось, развеялось. То, что ждало впереди, было гораздо важнее.

Чем больше Лют свыкался с мыслью о смерти отца, тем сильнее делалась боль в груди. Брови ломило, но он только жмурился, не в силах облегчить душу слезами. Он никогда не видел, чтобы мужчины плакали. И сам отучился от этого дела за много лет до того, как ему вручили настоящую секиру. Получить меч сыну челядинки просто так, потому что исполнилось двенадцать, было нельзя. Меч такому, как он, требовалось заслужить. Он знал это с детства. «Ревут только бабы и холопы, – говорил ему, еще дитяте, Свенельд. – В тебе моя кровь датских конунгов, но от матери тебе досталась холопья кровь. Посмотрим, что победит. Норны решают, кем человеку родиться, но кем ты себя покажешь – зависит от тебя». Лют знал, кем он хочет себя показать. Он посчитал бы, что опозорил отца и брата, если бы позволил холопьей крови взять в нем верх над их кровью. И до сих пор у него получалось неплохо – не зря же отец доверял ему, пусть и под присмотром опытных людей, сбывать деревских бобров, куниц, меха и мед.

А теперь… Лют потерял не только отца. Он утратил положение в роду, свое место в мире. Сын воеводы и челядинки, в день смерти Свенельда он неведомо для себя получил свободу. Но и все. По закону ему, побочному сыну богатейшего боярина, не полагалось никакого наследства. Ни хвоста беличьего. Теперь он мог распоряжаться самим собой и тем, что было на нем надето. Останется ли он в роду – зависело от воли старшего брата, Мистины Свенельдича, законного наследника.

Но какие сокровища могут быть дороже воли! Права распоряжаться собой! Выросший при дружинах, Лют не боялся остаться с судьбой один на один. Он знал, куда деваться такому, как он. Даже если его служба не понадобится новым владыкам Киева, в Царьграде, в Средней этерии, куда охотно нанимают варягов, ему будут очень рады. И нужные знакомства у него имелись – недаром же русские купцы что ни год по три месяца жили в стратонесах предместья Святого Мамы, где как раз и стоит по зимам Средняя этерия.

Какое там спать! Душа его этой ночью была как море в бурю – волнами накатывала то боль потери, то тревога о судьбе всей земли Русской, стоявшей на грани больших потрясений, то кружащее голову ощущение свободы. Сейчас Лют еще сам не знал, чего хочет и к чему ему стремиться. Так, наверное, чувствует себя лист, оторванный от ветки и уносимый сильным ветром в неведомое. Неподвижно лежа на скамье, Лют закрывал глаза и ощущал этот полет.

В одном он твердо был уверен. Как бы ни повернулась дальше его судьба, главная цель у него осталась прежней. Гибель его ждет или возвышение – не так уж важно. Важно – доказать всему свету, что кровь конунгов в нем сильнее жидкой холопьей крови. Всему свету – и самому себе.

* * *

Зрелище было настолько жуткое, что Берест не верил своим глазам. Стоял, как бдын, на краю луга, шагах в десяти от свежей могильной насыпи, и судорожно сглатывал. Потом, когда смысл увиденного подошел к сознанию поближе, его все же скрутило – вывернуло. Но с рассвета он еще ничего не ел – мать, пока варила кашу, послала его посмотреть, чего отцы со стравы не идут, неужели пировали до свету? Все же не Купалии на дворе – жатва прошла, ночью и особенно перед зарей холодно. Поэтому сейчас Берест лишь давился мучительными судорогами пустого желудка, кашлял и сглатывал. Закрыл глаза – но и так перед взором стояло это: пожухлая, еще зеленая трава, а на ней десятки человеческих тел, похожие на кучи брошенной одежды. Нарочитые мужи носили варяжские кафтаны, у иных даже с полосками цветного шелка на груди – в разное время полученные в дар от Свенельда и самого Ингоря. Теперь все это облегало изрубленные, окровавленные тела. Хорошая ткань была испятнана уже почерневшими потеками крови. Стояла жуткая вонь от распоротых животов и разрубленных секирами черепов. Прыгали над телами вороны, испуская истошные гортанные крики. Огненным сполохом метнулась прочь лиса.

И было тихо. Ни звука, ни вздоха, ни стона. Только ветер шевелил траву по краям истоптанного луга.

Вытерев рот рукавом, Берест обернулся: надо уже взять себя в руки. Он не дитя, не отроча – восемнадцать лет сравнялось. Три года как за ралом ходит, на Мокошиной неделе жениться будет…

Это сон? Или морок? Собрав всю волю, он заставил себя сделать шаг ближе к могильной насыпи. На глаза попалась среди травы отрубленная кисть руки, где в пальцах еще был зажат засохший, надкушенный кусок баранины… И Берест снова поспешно отвернулся, сгибаясь пополам. Не держали ноги, но сесть на холодную землю он боялся. Казалось, сама земля источает смерть и втянет его в себя, умертвит, как этих всех…

Полсотни лучших мужей деревских! Только на днях они съехались сюда, в Малин, к старинному святилищу племени маличей на Ирже, чтобы увидеть, как князь Маломир встретится с киевской княгиней Ольгой, вдовой недавно убитого неподалеку, на Тетереве, князя Ингоря. Она сказала, что должна принести жертвы на могиле мужа, проводить его дух к дедам, а потом уже говорить о новом замужестве. Берест сам видел, вместе с другими маличами, как она приехала. С нею было два десятка отроков, припасы к пиру – и все. Казалось бы, чего опасаться? Отцы толковали, что из затеи этого брака едва ли что выйдет: даже пусть Ольга встанет с Маломиром под свадебный рушник, русь и кияне после этого не признают ее своей госпожой, и Маломир получит жену, пусть знатную и красивую, но не власть над Киевом. Однако это все было делом будущего. Вчера Маломир созвал всех старейшин земли Деревской, кто только мог успеть приехать: самих древлян – с берегов Ужа, Норыни и Уборти, маличей – с Тетерева. Только от случан никого не было, но их, с западных окраин, ждать пришлось бы долго. А Ольга была уже здесь, и Маломир не хотел откладывать день своего торжества. Пусть все увидят, как склонится перед ним жена Ингоря, родная племянница Олега Вещего!

Многие из Малина видели, как готовился этот пир. Берест с братьями сам помогал расстилать на земле кошмы и овчины, рубить и возить дрова для костров. Киевские отроки даже дали им по пирогу. В сумерках молодежь отправили домой. Вчера Берест жалел об этом. Теперь не мог опомниться от холодной жути – дозволь ему и братьям боярин Гвездобор задержаться, и сейчас они лежали бы здесь, на этой окровавленной земле, холодные, как сама осенняя земля…

Гвездобор… он ведь где-то здесь должен быть… От новой мысли волосы шевельнулись на голове. До этого Берест был просто поражен видом пяти или шести десятков изуродованных тел, но теперь сообразил: а ведь и все малинские старейшины, приглашенные княгиней киевской на погребение, тоже где-то среди этого трупья… Нет! Он снова схватился за горло, но сглотнул и с усилием перевел дух. От этой мысли, казалось, мозги покрывались льдом. Они же пошли вместе с Гвездобором, старшие родичи и главы окрестных весей. Лисун, Молибож, Костыря… дед Мирята, дядька Родима… И никто из них не… не вернулся в весь… иначе уже давно была бы поднята тревога…

Но может, кияне их в полон взяли? Пытаясь успокоить себя этой мыслью, Берест сделал еще три шага вперед, заставляя себя вглядываться в лица.