Княгиня Ольга. Огненные птицы

Ему случалось видеть мертвецов. Чуть не всякий год кто-нибудь да помирал, и он видел, как провожают родовичей на краду, устроенную на жальнике. Прошлой зимой Лихоню порвал медведь – вот на его тело было страшно смотреть. Но этих было слишком много сразу, слишком неожиданно… не к тому они готовились… Пробивало дрожью при виде этих выпученных или полуприкрытых глаз, оскаленных окровавленных зубов, искаженных лиц. Почти все эти лица Берест знал.

Он еще раз окинул взглядом луг. Не брали кияне пленных, все здесь… Увидев знакомый затылок и сутулые плечи деда Миряты – прямо на затылке чернел пролом от лезвия секиры, – Берест отвернулся. Нечего искать уцелевших. Надо людей звать.

А вот потом с ним случилось такое, о чем было стыдно вспоминать. Сделав шаг, он вдруг боковым зрением уловил движение и услышал сдавленный стон. Но за эти долгие жуткие мгновения Берест настолько свыкся с мыслью, что вокруг него одни мертвецы, что, когда одно из тел шевельнулось и привстало, с ним случилось то, что бывает с беспортошными мальцами… почему им портов и не полагается. Он прирос к земле, чувствуя, как в портах стало мокро и липко… И смотрел, не в силах шевельнуться, как лежащее поодаль от прочих тело – в белой одежде, густо забрызганной темно-красным, – тяжело поднимается с кошмы…

Это была женщина. Живая она или мертвая, Берест сразу не понял. Лицо бледное, как белая ее свитка, запавшие глаза… Однако лицо знакомое…

Сварог-отец, да это же княгиня! Предслава Олеговна, из Искоростеня, жена Володислава! Она увидела Береста и потянулась к нему, сидя на земле; вид у нее был такой, будто она сама не очень понимает, на каком она свете. Вся ее одежда и даже часть лица были в крови, но сразу не удавалось понять, куда она ранена. Берест понимал, что должен подойти, помочь ей, перевязать, если еще не поздно, но не мог сдвинуться с места. Только подойди, прикоснись – и сам очутишься во власти Морены, хозяйки этого пира кровавого…

Княгиня огляделась и зарыдала. Без удивления и потрясения – у нее уже было время осознать, что случилось. С полным пониманием огромного горя, что обрушилось на землю Деревскую.

Этот звук горького женского плача наконец вернул в тело Берестову душу, что до этого все болталась где-то над затылком, привязанная тонкой серебряной ниточкой. Это не сон и не морок. Эта полусотня изуродованных мертвецов – правда. И ему, Бересту, Коняеву сыну, придется сейчас идти с этой правдой к людям…

* * *

Прибытие царьградского обоза было важным событием осени в Киеве и всегда привлекало много народу. Но сегодня людей на пристани у Почайны было больше обычного, и еще с лодьи Лют заметил кучку белых «печальных» кафтанов. Сам он был одет в обычную дорожную одежду, только вывернутую наизнанку – наряжаться в цветное платье, как обычно делали перед приходом в город, дабы показать успех похода, сейчас было неуместно. У сходней его ждал Альв – сотский оружников Мистины, тоже в белом кафтане. Молча обнял Люта, похлопал по спине, выражая сочувствие.

– Мистина у княгини. Хочешь, ступай к нему, или дома увидитесь. Но это уж ближе к ночи.

– Нам еще разгрузиться надо.

– Все у вас хорошо? Людей не потеряли?

– Один умер летом у Святого Мамы, съел чего-то не то. А так все целы.

– Хорошо. Люди нам теперь понадобятся.

Альв ничего больше не стал рассказывать: после Витичева путники уже знают самое главное.

Вот почему так много людей: сойдя на причал, Лют разглядел, что в городе все четыре вышгородские сотни. Многие знакомые – и оружники, и десятские, и Енарь Шило, Иворов сотский, – подходили к Люту здороваться, тоже обнимали и хлопали по спине. Не все любили Свенельда, но тяжесть этой потери – и для рода, и для державы в целом – все осознавали не хуже Люта.

Иные не приближались, лишь посматривали с любопытством со стороны, и в их глазах Лют видел отражение тех же вопросов и ожиданий, что томили его самого. На такие взгляды он привычно отвечал сосредоточенно-вызывающим взглядом, заставляя отводить глаза.

Очень хотелось поскорее увидеть брата. Теперь Мистина стал вершителем его судьбы, и казалось, один взгляд в это знакомое лицо откроет Люту его грядущую участь. Со дня смерти отца Мистине принадлежало право решать, быть младшему брату человеком или нет. Судя по тому, что он прислал на пристань Альва – свою правую руку, Люту не грозило быть отторгнутым от дома и рода. Но что будет теперь с самим Мистиной? При Ингваре его положение было нерушимо, но того больше нет… И Свенельда нет, а значит, многочисленные враги отца и сына теперь попытаются отыграться за все свои потери.

Десять лет назад Свенельд с младшими домочадцами перебрался из Киева жить в Деревскую землю, и в поприще от Искоростеня у него был свой городец. Возвращаясь из Царьграда, Лют и Свенельдова дружина всегда сначала останавливались в Киеве, чтобы дать отчет Мистине о его доле товаров и денег, а заодно рассказать на княжьем дворе заморские новости. Мистина со своей семьей и дружиной занимал старый отцовский двор, который и сейчас, десять лет спустя, все еще называли Свенельдовым. Сюда Лют попал уже почти в темноте: когда проследил, как перевозят в клети товары из лодий. Киев изменился: на улицах, пристанях и торгах замечалось многолюдство и тревожное оживление. Лица были мрачны, полгорода обрядилось в «горевую» белую сряду, остальные носили обычную одежду, но, как и Лют, швами наружу. Князь был общим отцом всему русскому и полянскому роду, смерть унесла его совсем недавно.

Но он уже был отомщен. Еще в Витичеве Лют услышал о походе княгини Эльги в Деревскую землю: с двумя десятками отроков она отправилась на могилу Ингвара и там приказала перебить с полсотни упившихся деревских старейшин. С самим Маломиром, ее незадачливым женихом, во главе. Рассказывая об этом снова, вышгородские оружники расправляли плечи, на лицах отражалась гордость своей госпожой. Вышгородская половина дружины уже почти десять лет принадлежала Эльге, и теперь отроки, не бывшие в тот день с ней, гордились этим делом, как своим.

Во дворе перед жилыми избами Люта встретила Ута – его невестка, жена Мистины и двоюродная сестра Эльги. Через нее Свенельд стал сватом самого Олега Вещего, и скромную, трудолюбивую, самоотверженную Уту в семье очень почитали. Вид у нее был изможденный; при виде младшего деверя на глаза набежали слезы, но быстро высохли – она уже все выплакала.

Обняв парня, Ута провела его в дом, усадила, пыталась покормить. Но он не мог есть, а только глядел на нее, желая и не смея спросить: как… От Енаря он еще на пристани услышал – Ута и ее дети были при том, когда Ингвар погиб. Все случилось у них на глазах. Но как они попали на берег Тетерева, да еще в такой страшный час?

– Все это из-за нас… – Ута сидела, уронив руки на колени, и от ее одетой в белое худощавой, малорослой фигуры веяло тоской и неутолимой болью. Она исхудала за эти лето и осень, черты лица заострились, сделав ее старше ее неполных тридцати лет. – Из-за меня и детей. Если бы мы не поехали на погребение… но кто же мог знать?

И вот тут Лют узнал самое для него страшное. Понял, почему русы – и в Витичеве, и в Киеве – так странно на него смотрели. Убийство Ингвара не состоялось бы, если бы не измена Свенельдовой дружины. Лет пятнадцать безраздельно пользуясь всей деревской данью, его оружники разбогатели, завели семьи и хозяйство, носили греческие кафтаны и желали, чтобы после смерти господина все осталось по-старому. Для этого им требовался новый, такой же влиятельный вожак, способный отстоять свои и их права перед Киевом. Его они надеялись найти в Мистине, но тот обманул их надежды: отказался ради деревских бобров изменить Ингвару и русской державе. Пытаясь его принудить, старшие Свенельдовы оружники сговорились с древлянами и устроили похищение Мистининой семьи: жены, четверых детей и сестры-девицы. Их спрятали в болотах, в тайном старинном святилище, куда знали дорогу меж топей лишь самые сведущие из местных. И оттуда их сумел вызволить Ингвар с двумя десятками гридей. А на обратной дороге их ждала засада на реке Тетерев: древляне во главе с Маломиром и остатки Свенельдовой дружины, уже к тому времени перебитой Ингваром. Последнюю битву русский князь принял на берегу, на глазах Уты и детей[1 - Подробно об этом в романе «Ольга, княгиня русской дружины». (Здесь и далее – примечания автора.)]. Гримкель Секира, его сотский, был убит стрелой в тот миг, когда держал на руках Велесика – шестилетнего сына Мистины. Сейчас мальчик, тоже одетый во все белое, жался к коленям матери, и лицо его было не по годам сурово.

– Я все понял, – подняв глаза к молодому стрыю, сказал он, когда Ута умолкла перевести дух. – Гримкель и его люди погибли, чтобы спасти нас. Когда у меня будут свои оружники, я буду им как брат и отец. Потому что вождь и дружина – это отец и дети, братья и… братья.

Ута притянула его к себе и поцеловала в голову. Она сама учила его этому, и он, сын и внук воевод, крепко запомнил страшный урок своего детства.

А вот Лют снова сидел, как дубиной по шлему ударенный. Сейчас он хуже шестилетнего дитяти понимал, что ему думать обо всем об этом. Сигге Сакс… Эллиди с его серебряными бусинами на косичках темной бороды… Четверо братьев Свеновичей, ловких по торговым делам: двое из них обычно летом ездили в Царьград продавать деревскую дань, а двое – зимой на моравский путь с полученными взамен греческими паволоками. При отце оставались Рановид и Туробор – значит, прибывшие с ним из Царьграда Евлад и Бер лишились братьев… А Турило, Ашвид, Берняк… Парни – Ольтур, Лис, Кислый, Болва, Регни, Ловец… Его наставники и приятели, те, с кем он всю жизнь с семилетнего возраста сидел за одним столом в отцовской гриднице – сперва здесь, потом в Свинельдовом городке. И они… предатели? Убийцы? Их руками едва не была погублена Ута с детьми, а потом и сам Ингвар отправлен в Валгаллу… Это не укладывалось в голове.

Зато было понятно, почему на него так все смотрят. Свенельд погиб на охоте, ни в чем не изменив господину. Но дружина его предала русь и тем заставила русов в его сыновьях видеть почти тех же предателей.

– Мы со Свенельдичем хоронили их, – Ута называла мужа по отчеству. – Нас Маломир привез в Искоростень и за Свенельдичем послал. Вот, сказал, Ингвар твоих чад захватил и хотел в Киев увезти, а я отбил и тебе вручаю… Как он не зарубил его на месте… только из-за нас. А вернуться мы не могли. Не знали, что нас в Киеве ждет, а тут весть пришла – Эльга сама едет. Тогда мы поехали к ней навстречу. С древлянами вместе. И потом… вместе с ней в Киев ускакали. А там, на могиле, никого живого не осталось… Предслава только. Как у меня о ней теперь сердце болит… Эльга… с нами опять дружна и от наветов защищает. Но люди косятся на нас. Ты ведь приметил уже?

Лют кивнул. Он думал, что потерял отца и князя… а оказалось еще хуже – под угрозой была родовая честь.

* * *

Мистина приехал домой только ночью. Вместо троих-четверых телохранителей, как обычно, сейчас при нем был полный десяток, и это лучше всяких слов сказало Люту, как нехороши их дела. Он встречал брата у дверей избы, во дворе; сойдя с коня, Мистина обнял его, но как-то отстраненно. Лицо его, обычно бодрое, сейчас выражало смертельную усталость, черты казались огрубевшими, веки опухли, как будто он очень мало спал.

Старшего и младшего Свенельдова сына разделяло семнадцать лет. Старший был заметно выше ростом (Лют горячо надеялся, что еще подрастет в ближайшие годы), но черты лица были почти те же: острые скулы, глубоко посаженные глаза. У Мистины от давнего перелома носа осталась горбинка, а Лют унаследовал от Свенельда глаза цвета ореха, которые при разном освещении меняли оттенок – от серо-зеленого до светло-карего. Красивые светло-русые волосы Мистина зачесывал назад и связывал в длинный, до лопаток, хвост. Люту, как человеку более низкого положения, эта красота не полагалась, и остриженные по греческому обычаю волосы спереди закрывали половину лба, а по сторонам он заправлял их за уши – отросли за время долгой обратной дороги. После лета под жарким солнцем Греческого царства его светлая кожа приобрела буроватый оттенок – обычное следствие первоначальной красноты, и выгоревшие волосы казались еще светлее. Черты младшего брата еще дышали юностью: нечто детское сохранилось в очертании свежих ярких губ, в пушистых прямых бровях, в чисто выбритых щеках с ямочкой справа – он уже брился, но права носить бороду, как парень неженатый, еще не имел. Однако в твердых очертаниях челюсти, в крепкой шее и покатых мускулистых плечах уже сказывалась заложенная в него мощь, которая будет крепнуть с каждым годом. В этих юных чертах заметнее было выражение горестной растерянности, будто чувству еще негде было там скрыться, спрятаться. Правильные черты старшего брата к тридцати четырем годам огрубели, на высоком открытом лбу виднелись тонкие продольные морщины, в очертаниях губ, таких же ярких, появилась жесткость, и напряжение всех бед придавало ему выражение лишь утомления и замкнутости. Братья казались разными и в то же время очень близкими, как один и тот же человек на разных ступенях своей жизни. У старшего уже многое было позади, и место свое в жизни он давно нашел. Он хорошо знал, чего хочет, его понимание своего пути уже прошло через суровые испытания, но зато он был за этот путь спокоен. А судьба младшего еще таилась в темном источнике норн.

До этого дня сводные братья не знали друг друга близко. Старший был уже взрослым мужчиной и воеводой, когда младший еще бегал в рубашонке и рубил бурьян деревянным мечом. Подрастал Лют в земле Деревской, и в последние восемь лет они виделись то здесь то там, по три-четыре раза в год. Теперь, когда не стало Свенельда, главы рода, они вдруг оказались наедине и взглянули друг на друга новыми глазами. Каждый будто задавался вопросом: да что он за человек-то, мой единственный брат?

От этого Лют не знал, что сказать. Оба они понесли большую потерю, но не причитать же, как бабы? Ой, дескать, горе-то какое, ну кто бы подумать мог…

– Ни с кем в городе не поцапался? – почти сразу спросил Мистина.

– Нет.

– Я Альва послал к тебе, чтобы видели: ты мой брат, и кто тебя тронет, со мной переведается.

– Так все плохо? – вырвалось у Люта.

– Пока Эльга за нас – не так чтобы очень плохо. Я сам отомстил за Ингвара, на моем ноже, – Мистина коснулся белой рукояти скрама на поясе, – была Маломирова кровь. Я ее привез – от сорочки кусок отрезал и вытер – и в гриднице боярам и старцам показал. Тебе покажу, но после – Эльга лоскут у себя заперла. Она верит мне… говорит, что верит…

Он закрыл глаза и замолчал, но видно было, как глазные яблоки тревожно перекатываются под опущенными веками. Маломирова кровь – еще не все. Еще до того скрам Мистины окрасился собственной его кровью. Это была цена возвращения доверия Эльги. Он отдал во власть княгини свою жизнь, но об этом знали только они двое. Гибель Ингвара нанесла ужасный удар державе русов, но если бы она разрушила доверие между его женой и его воеводой, это дерево не устояло бы. Вдвоем они дали первый ответ беде, одержали первую победу и тем проложили себе дорогу к дальнейшей борьбе. Но сколько еще всего оставалось впереди…

– Ты же был при погребении отца? – тихо спросил Лют.

– Да. – Мистина кивнул. – И Ингвара тоже. Для него и гридей выложили общую краду. Древляне не хотели делать ему русскую могилу, да и что я мог дать ему с собой? При них были только походные пожитки. Даже меч Ингваров не нашли.

– Как так?

– Его добивали в реке. Она видела, – Мистина прикусил губу и оглянулся на дверь, куда вышла Ута, оставляя братьев наедине. – Он отступал в реку и получил сразу две смертельные раны уже по пояс в воде. Он упал назад, и меч выпал в воду. Эти псы спешили его добить, не догадались поискать меч, а его же сразу унесло. Но оно и к лучшему. Они не отдали нам оружие, то, что потом собрали. Сказали, что это их добыча и они ее богам поднесут. Не знаю, как бы я спал, если бы тот стервец Гвездобор, или Маломир, или Сакс получил Волчий Зуб и ходил хвастался.

Мистина невольно прижал ладонь ко лбу, заслоняясь от такого позора.

– Пусть лучше в реке лежит…

– Так все это затеял Сакс?

Старший отцов оружник, правая рука Свенельда… Опытный толковый человек, сильный воин, Сигге был опорой дружины и своим влиянием на нее уступал лишь самому вождю.

– И его приятели, «старики», – кивнул Мистина. – Эллиди, Ашвид. Они всем заправляли и соблазнили всю дружину. Пойми, – легко угадывая смятение брата, Мистина шагнул ближе и положил руку ему на плечо, – отец никогда бы такого не позволил. Отец был верен Ингвару, как своей чести. Ты был еще мал, в годы между первым и вторым походами на греков… Тогда здесь тоже было все непросто… Ингвар ушел в дань, а зимой Грознята черниговский и Хельги Красный предлагали мне не пускать его назад, взять Эльгу в жены и самому сесть на киевский стол.