Княгиня Ольга. Пламенеющий миф

Перечислим еще раз качества древнего князя:

– способность даровать народу место для поселения\основание городов, фактически обеспечение своего народа местом на земле;

– мудрость, прорицание – умение предвидеть будущее. Напомним, Чех сказал: «Это та, именно та страна, которую я, как помню, часто обещал вам» – то есть он шел не наугад, а ведомый божественным предвидением;

– владение различными искусствами, врачевание, знание культов, справедливость и способность хорошо судить (знаниями, искусствами и судом людей наделяют боги как первые творцы);

– умение даровать народу изобилие пищи (обычно путем успеха в обработке земли);

– богатство, щедрость, устройство богатых пиров: именно так щедрый Пяст «выиграл» право передать престол потомкам у жадного Попеля;

– наличие женских персонажей (Репка, Либуше, Лыбедь) тоже намекают на причастность к культу плодородия.

Исследователи отмечают еще такую особенность древнего князя, как прямое участие в увеличении народонаселения: у него много жен и детей. На русской почве образ «князя-многоженца» получил ярчайшее воплощение в князе Владимире. Это парадокс: князь, официально крестивший Русь, в народной памяти остался апологией идеи именно языческого властителя. Конечно, былинный Владимир Красно Солнышко – не то, что летописный Владимир Святославич, но очевидно, что летописный послужил одним из прообразов былинного. В былинах он только тем и занимается, что закатывает пиры – и в летопись внесены сведения и некоторые легенды о Владимировых пирах (о золотых и серебряных ложках), а также о кормлении бедных: здесь соединились каноны «нищелюбивого» православного святого и древнего князя – подателя изобилия. Былинный князь Владимир бывает озабочен поиском невесты (либо защитой жены), но за оружие всегда берется кто-нибудь другой. Летописному Владимиру приписано, как известно, 800 жен и наложниц, из них около десятка перечислены. Вполне очевидно, что даже при безотказной сексуальной мощи каждую из восьмисот наложниц князь мог бы посетить примерно один раз в пару лет (он же не всегда находился дома, в гощение надо ходить), а значит, не имело смысла содержать их в промежутках. Есть разные способы истолковать это сообщение: и литературный параллелизм с царем Соломоном (вполне убедительно), и то, что на самом деле имелись в виду жены его гридей (численность «большой дружины» первых князей совпадает с числом этих «жен») – тоже вполне убедительно. А может быть (это уже мое предположение) в огромном числе княжеских «жен» отразилась смутная память о сакрально-сексуальных функциях князя, осуществляемых в период гощения, то есть обхода земель с целью закрепления связи князя-божества с землей и народом. И число летописных сыновей Владимира сакрально, как размер Пржемысловой пашни – их двенадцать.

Итак, божественная природа первых славянских князей проступает из преданий со всей ясностью. Поле, которое пашет Пржемысл, является символическим воплощением всех полей (земных и небесных), которым божество сообщает изобилие своим непосредственным участием в работе. Возможно, в чешском предании даже отразился некий ритуал и в обязанности древнего князя входила ежегодная ритуальная пахота (а скорее даже полная обработка) некоего «небесного надела», сакрального участка, «не принадлежащего ни к какому земному полю», посредством чего князь передавал плодородную силу от себя на все пашни страны. А из ритуала родился сюжет: из представления о том, как бывало, появился рассказ как бы о разовом событии – как было. Неудивительно, что госпожа (носи она звание княгини, жрицы или матери-сырой-земли) легко указывает людям путь к божественному пахарю – она знает, кто князь, где он и чем занят, и на самом деле он уже ее муж. Поэтому и конь ее знает к нему дорогу. Он, единственный, потомок богов, способный служить посредником между сферой сакрального и земным миром. А по завершении работы к нему приходят приближенные и вновь приносят снятые на время роскошные цветные одежды, как их принесли Пржемыслу посланцы Либуше. Лапти же, в которых пахал, он приказывает сохранить (для следующего раза) в храме – это священная обувь для хождения по священной земле? «Родовой башмак»? О сакральном значении обуви можно много чего сказать, но мы стараемся не слишком растекаться мыслию по древу.

Мы не знаем точно, как объяснялась божественная природа первых славянских князей: считался ли князь прямым потомком божества («Дажьбожий внук»?) – как шведские Инглинги и Скъёльдунги напрямую выводили свои родословные от Одина и его сыновей; или выступал земным воплощением божества. А скорее всего, способность воплощать божество и происходила из легендарного кровного родства. Но прямую ответственность за плодородие и благополучие всей общины князь мог нести только в том случае, если мыслился как земное воплощение (потомок) божества. Иначе как объяснить эту связь между исключительной личностью правителя и плодородием его земли?

Войной князь не занимался. Для войны выбирался воевода. А то еще убьют князя на поле брани, и с ним вместе погибнет все благополучие племени – в прямом смысле земля останется без хлеба.

Мы рассмотрели древнейшую, архаичную модель власти у славян. Думаю, вполне убедились, что Кий, как представитель той, племенной власти, доспехов и шлема не носил – ни с забралом, ни без забрала.

Но времена менялись. Я не буду затрагивать вопрос, как этот процесс происходил у других славянских народов, но на Руси власть «князей-пахарей» сменилась властью «князей-воинов», вероятно, с приходом «Рюриковичей» – то есть иноземных властителей скандинавского происхождения. Они не происходили от Сварога и других славянских богов и право свое взяли силой оружия.

Стоит упомянуть здесь былину «Вольга и Микула». По школьному истолкованию, в ней прославляется мощь простого труженика-пахаря в сравнении со знатью. Но мне думается, она отразила, в первоначальном своем смысле, именно этот процесс – встречу древнего князя-пахаря с новым князем-воином при осуществелнии основных функций того и другого: пахоты – у первого, сбор дани – у второго. В образе Микулы Селяниновича еще просматриваются следы божественного статуса: дружина Вольги слышит его за три дня до того, как они до него доезжают, а его сошку не может вынуть из земли пятеро Вольгиных могучих молодцев. Имя воина – Вольга – это Олег, первое династическое имя Рюриковичей. Помогая князю-воину Вольге собирать дань, князь-пахарь Микула фактически передает ему это, изначально свое право (без Микулы у Вольги из сборов явно ничего не выйдет). А в планах у него стоит устройство богатого пира для всей общины, что опять же входит в первейшие обязанности древнего князя:

Я как ржи-то напашу да во скирды сложу,
Я во скирды сложу да домой выволочу,
Домой выволочу да дома вымолочу,
А я пива наварю да мужичков напою,
А тут станут мужички меня похвативати:
«Молодой Микуля Селянинович!»…

Но и для Рюриковичей происхождение оставалось принципиально важным фактором, дающим право на власть. В скандинавской мифологии («Песнь о Риге») описано образование разных сословий: рабов, свободных, воинов и правителей. Из чего очевидно следует, что древние скандинавы очень хорошо понимали разницу между простолюдинами и знатью. Причем только Ярл (представитель военной знати) стал признанным сыном аса Хеймдалля и был им обучен некоторым священными искусствам. А уже сын Ярла, Кон, от которого в итоге появился титул конунга, владел сакральными умениями. В одной из исландских саг по поводу неравного сватовства приведена поговорка «глина не то, что золото» – имеющая в виду неравенство сословий как препятствие для брака.

Как уже упоминалось, скандинавские королевские династии выводили свой род от Одина или Фрейра, причем всю родословную могли расписать «по головам». Таких вполне историчных персонажей, как Харальд Прекрасноволосый, объединитель Норвегии, от Одина отделяло 26 поколений с перечислением предков поименно. В генеалогической песни «Перечень Инглингов» (автор ее Тьодольв из Хвинира, вторая половина IX в.) названы тридцать поколений конунгов, восходящие к богам. Вероятно, на пиру по поводу введения в наследство от наследника требовалось перечислить их все – знание своего божественного рода и было доказательством его властных прав. Конунги в той же мере несли сакральную функцию обеспечивать благополучие народа – «добрый урожай и мир», что и славянские князья. Если они не справлялись, их могли принести в жертву. А если справлялись хорошо, то после смерти тело могли расчленить на несколько частей и погрести в разных областях страны, закрепляя за ними охраняющую силу конунга – Одинова правнука. Примеры этого описаны в «Саге об Инглингах».

Рюриковичи на Руси были пришельцами, но это не сделало фактор происхождения менее важным. Прямое подтверждение этому содержится в летописи, передавшей легенду о призвании трех братьев. Явившись в Киев, чтобы вытеснить оттуда Аскольда и Дира, Олег говорит им: «Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода». Сам «миф о Рюрике» позднее дополнил первоначальную легенду о призвании трех братьев попытками установить родство между ними и Гостомыслом, который обозначен как «старейшина и князь» (в «Сказании о Словене и Русе и городе Словенске» из Хронографа 1679 года).

Ну и вот, мысленно обозрев все, что мы сейчас рассмотрели, представьте: невесткой Рюрика, женой Игоря, который «от рода княжа» становится дочь незнатного варяга – от простых, понимаете ли, человек. Но «девушка с веслом» в княгини не годилась – она просто не смогла бы исполнять обязанности княгини, обеспечивать плодородие и плодовитость народа. А эта сакральная способность, даруемая происхождением, была куда важнее красоты и добродетели.

«Поскольку ранним государствам не хватало монополии на применение законного насилия, – пишет Н. Н. Крадин[19 - Статья «Становление государственности на Руси в свете данных политической антропологии». В книге «Древнейшие государства Восточной Европы: 2010 год: Предпосылки и пути образования Древнерусского государства. Коллектив авторов. Университет Дмитрия Пожарского, Москва, 2012.], – чтобы противостоять сепаратизму, персона сакрализованного правителя являлась фигурой, консолидирующей и объединяющей общество. Правитель («священный царь») являлся «посредником» между божествами и подданными, обеспечивал, благодаря своим сакральным способностям, стабильность и процветание общества, объединял посредством дарений социальные коммуникации в единую сеть. Только с формированием эффективной системы власти отпадала необходимость в данных функциях «священного царя». (конец цитаты)

Для Древней Руси процессы формирования эффективной системы власти, сложения государства как такового, изучены еще недостаточно, но уже очевидно, что основные его признаки – письменные законы, княжеский суд, наличие гос. аппарата, то есть прослойки специальных функционеров-управленцев, – впервые фиксируются на Руси позднее эпохи княгини Ольги (с XI века), а частично вводятся ею самой. Но это означает, что на заре своей жизни она еще могла обладать властными полномочиями именно по принципу «священной царицы», то есть по праву высокого рождения, принадлежности к сакральному роду или возможности законно в него войти.

Принять сказочную версию о романе бедной девушки и князя можно было только в те времена, когда древний сакральный смысл княжеской власти уже забылся, а наука еще не занялась его восстановлением. Скажем, в Византии уже ко временам Ольги между происхождением и правом на высшую власть не было связи: императорского звания многократно достигали люди самого разного рода. Роман Лакапин-Старший, тесть Константина Багрянородного (к которому Ольга ездила в гости) был сыном крестьянина, а трона достиг путем успешной военной и политической карьеры, которая дала ему возможность выдать свою дочь Елену за юного наследника престола. То есть Елена августа, крестная мать Ольги, была внучкой простого крестьянина. Но это ведь уже не племенное княжение, а христианская монархия: святость монарха возникала из помазания, то есть давалась не его кровью, унаследованной от предков, а божьей волей и высшим церковным благословением. И в Византии давно уже имелось развитое государство, которое могло управляться без поддержки статуса «священного царя». (И тем не менее Романа Лакапина считали выскочкой, и Константин Багрянородный некоторые неудачные, с его точки зрения, политические решения тестя объяснял именно его низким родом.) Но во времена молодости Ольги на Руси этот механизм еще не работал. Более того: в «Повести о Петре и Февронии Муромских» бояре возмущаются тем, что простая крестьянка поставлена госпожой над их женами, и незнатное происхождение жены послужило причиной изгнания Петра и Февронии. А это уже XVI век, шестьсот лет христианства!

В версию «незнатного варяга» верил Николай Карамзин и написал об этом в своей «Истории государства Российского»:

…юный Игорь, приехав из Киева, увеселялся там некогда звериною ловлею; увидел Ольгу, говорил с нею, узнал ее разум, скромность и предпочел сию любезную сельскую девицу всем другим невестам. Обыкновения и нравы тогдашних времен, конечно, дозволяли Князю искать для себя супругу в самом низком состоянии людей (курсив мой – Е.Д.), ибо красота уважалась более знаменитого рода; но мы не можем ручаться за истину предания, неизвестного нашему древнему Летописцу, иначе он не пропустил бы столь любопытного обстоятельства в житии Св. Ольги. Имя свое приняла она, кажется, от имени Олега, в знак дружбы его к сей достойной Княгине или в знак Игоревой к нему любви».

Знаменитому русскому историографу простительно было полагать, что невинные нравы древних людей, еще не придумавших табель о рангах, красоту и добродетель ценили выше происхождения, – он жил в эпоху романтизма. В этом он уверен: «конечно, дозволяли», пишет он, и в этом так и слышится невысказанное сожаление типа «не то что сейчас». Но за достоверность собственно истории знакомства Ольги с Игорем Карамзин не ручался – в ПВЛ ведь этого эпизода нет, как и в ранних житиях.

Ему противоречит Саксон Грамматик, у которого есть такой эпизод:

«3атем во время трапезы Эрик принялся настойчиво расспрашивать свою невесту о том, за кого она предпочитает выйти замуж: за Фродо или за него; ведь, если относиться к брачным узам с должным уважением, королевским отпрыскам следует вступать в брак лишь с теми, кто равен им по знатности, дабы благородное происхождение одного из супругов не умалялось низким происхождением другого (курсив мой – Е.Д.)».

При выборе между столь противоположными мнениями двух авторов предпочтение стоит отдать Саксону: он жил в XII веке и знал взгляд на неравенство в браке, существовавший в раннем средневековье.

Есть еще одна причина считать, что власть самой Ольги рассматривалась как сакральная, что было возможно только при ее аристократическом происхождении, но об этом мы подробнее поговорим в другом месте.

Суммируя все вышеозначенное, мы можем сделать вывод: родитель Ольги действительно был «варягом», «неведомым» – поскольку имя его, увы, неизвестно, но вот «незнатным» он быть никак не мог.

Здесь мы неприметно перешли еще к двум темам: возможно ли, чтобы Ольга в замужестве меняла имя, а также не можем ли мы извлечь чего интересного из истории о знакомстве на перевозе. Но тут нам лучше создать новый раздел, ибо в трех словах ни одну из этих тем прояснить не получится.

Имя свое приняла она, кажется…

Идея, будто Ольга приняла свое имя от Олега уже после свадьбы с Игорем, своим существованием обязана Иоакимовской летописи. Давайте здесь коротко обрисуем, что это за памятник, о котором нам еще не раз придется вспомнить. Иоакимовская летопись – источник-фантом, хотя и весьма знаменитый. Ее авторство приписывается Иоакиму, греку по происхождению, первому новгородскому епископу, который якобы начал ее чуть ли не в виде личного дневника, где подробно описал впечатления от событий крещения Новгорода в 991 году и собственное в них участие. В середине XVIII века архимандрит Мельхиседек Борщов со ссылкой на «вымышленного», по словам В. Н.Татищева, монаха Вениамина, прислал Татищеву выписки из Иоакимовской летописи, в своем пересказе, а Татищев тоже пересказал их в сокращении, выбрав только то, чего нет в ПВЛ. Таким образом, оригинала «Иоакимовской летописи» в распоряжении науки нет, оригинального текста нет, а есть сокращенный пересказ с пересказа, сделанный языком середины XVIII века. Поэтому нет возможности путем лингвистического анализа установить, насколько она подлинна (как это было проделано с «Велесовой книгой»), где, когда и кем была создана, и остается либо верить, что была такая летопись, либо не верить и считать, что все это сочинено самим Татищевым, Борщовым, Вениамином либо еще кем-то. Как отмечала Татищев, в тех тетрадях, что попали к нему от монаха Вениамина, письмо новое, язык новый в смеси со старым, наречие новгородское. «У нас в Новеграде» – пишет автор, якобы епископ Иоаким.

По совокупности разных факторов, на которых мы не будем останавливаться (наша собственная задача и без того весьма объемна) ученые считают, что ИЛ, скорее всего, была создана на рубеже XVII–XVIII вв. Вся политическая направленность ИЛ, насколько отсюда можно разглядеть, «новгородоцентрична». В ней содержалось множество любопытных сведений и подробностей, которых нет ни в ПВЛ, ни в каких-то еще источниках[20 - Напомним, что еще существует «Псковский кроник» конца XVII века, совершенно фантастическая версия истории первых князей. Если бы «монах Вениамин» принес Татищеву выписки из него, мы сейчас имели бы другую версию событий.]. В том числе там указано якобы добрачное имя Ольги – Прекраса. Это логично: если она из рода Гостомысла, то имя ее должно быть славянским. А идея о родственной связи Ольги с Гостомыслом, напомним, сформировалась чуть раньше – в XVII веке и к временам архимандрита Мельхиседека уже считалась за факт. Вот, дословно, что написал Татищев, опираясь на ИЛ:

«…о роде ее в Минее неправо, якобы из простого люда была и на реке перевозилась, где ее Игорь узнал; более доказательно, что она была рода прежних князей славянских, внучка Гостомысла… имя ее славянское Прекраса Олег от любви во свое переименовал, а при крещении названа Елена»[21 - В.Н. Татищев, История Российская, часть 2, Примечание 77.].

Вообще имена древних персонажей ИЛ носят отчетливые следы стилизации (Воробей, Угоняй, Богумил Соловей). В том же русле создавались имена персонажей в русской романтической поэзии начала XIX века: Услад, Всемила, Извед, Светлана (это имя тогда и было придумано В. А. Жуковским, но прижилось). Традиция «говорящих» имен этого типа ярко проявилась в пьесах Крылова Ивана Андреевича: здесь есть еще одна Всемила – «княжна болгарская», волшебницы Добрада и Зломека, Прията, дочь Рифмоплета и Тараторы, Милон – племянник, Плутана – служанка… Или красавицы из сказок Чулкова Михаила Дмитриевича (XVIII век) – Прелепа и Прелеста. Для этих двух Прекраса была бы отличной третьей сестрой: все три имени образованы от прилагательных, подходящих эпитетов для юной героини – «прелепый» (очень красивый), «прелестный» и «прекрасный».

Ни в каких более аутентичных источниках имя Прекраса не встречается, но это, строго говоря, не доказательство его отсутствия: древнеславянских женских имен (особенно простонародных) до нас дошло вообще крайне мало. Из новгородских берестяных грамот можно почерпнуть следующие женские имена славянского происхождения: Сторонька (сокр. от Сторонислава), Милка, Безубая, Миляна, Нежка, Страхота, Втора (есть вариант прочтения как Взора), Неделька, Чудка[22 - По статье Чайкиной Ю. И. «Женские имена в новгородских берестяных грамотах». (Вестник Череповецкого государственного университета, 2012 номер 2, т. 1).]. Часть из них являются сокращенными от двусоставных имен (Нежка и Милка\Миляна – от чего-то вроде Милонега), а Чудка – это, скорее всего, указание на племя чудь. Девушка из славянского княжеского рода, скорее всего, носила бы двусоставное имя (как Предслава или Сторонислава). Образованное по другой модели (от прилагательного) имя Прекраса, как мне кажется, удачнее встает в один ряд со стилизациями типа Прелеста, Прията и Светлана, чем с аутентичными именами вроде Милка и Неделька.

Но более всего меня поражает это загадочное «Олег от любви во свое переименовал» (как и карамзинское «в знак Игоревой к нему любви»). Как вообще можно кому-то «от любви» вместо его имени дать свое собственное (или имя своего дяди)? «Знаешь, Наталья, – говорит Василий молодой жене после свадьбы, – очень люблю я дядьку моего Федора, он просто как отец мне был всегда, поэтому давай я тебя теперь буду звать не Наташей, а Федорой». Неубедительно звучит. И что еще важнее, прецедентов нет. Сейчас мы эту тему рассмотрим.

Иные мифы подвержены некоему «синдрому Мюнхгаузена»: успешно тянут за волосы сами себя. Из какого-то яркого факта выводят правило: «было один раз» в общественном сознании превращается в «бывало постоянно», а дальше через это якобы правило начинают объяснять и сам тот факт, который его породил. По исторической мифологии ходит утверждение, что-де у славян был обычай в браке менять невесте имя. В подтверждение ссылаются на примеры Ольги-Прекрасы и Рогнеды-Гориславы.

Что там было с Рогнедой? Пересказывать ее историю в целом не будем, но в примечаниях о ней Татищев пишет:

«…княгине имя в ином месте Рогнеда, а кое-где Рогмида[23 - У Я. Б. Княжнина в пьесе «Вадим Новгородский» (1789 г.) есть героиня по имени Рамида – видимо, это еще более измененное «Рогмида», из-за чего новообразование уже совершенно утратило связь с оригиналом.], а после брака имя дано славянское Горислава».

Источник этих его сведений – Радзивилловская летопись, где под 1128 годом приведен рассказ о женитьбе Владимира на Рогнеде и в конце есть фраза «и нарекоша ей имя Горислава». Эти же сведения приведены в Лаврентьевской летописи и восходят к той части владимирского свода начала XIII в. (и, возможно, предшествующих), которая принадлежит южнорусскому (переяславскому) источнику не позднее середины XII в. Однако ПВЛ (в том числе по Лаврентьевской летописи) больше нигде Рогнеду Гориславой не называет; под 1000 годом указано «преставися Рогнедь», из чего ясно следует, что до самой смерти она носила имя Рогнеда, а не какое-то новое. (Есть в науке мнение, что эти краткие сообщения «Преставилась Рогнеда», «Преставилась Малфредь» взяты летописцем из княжеского синодика, то есть списка для заупокойных поминаний членов княжеской семьи, где никаких иных сведений, кроме имен, не содержалось.) Эти сведения выглядят более достоверными, чем восходящее к XIII веку упоминание о переименовании, которое имеет скорее легендарный характер.

Из этих двух полуфактов (ибо то, о чем все знают, уже наполовину факт, даже если неправда) выросло представление, будто при выходе замуж древнеславянская девушка меняла имя. Некоторые аналоги действительно есть, но древнеславянские обычаи тут ни при чем – причина была другая. Достоверные исторические аналоги такому переименованию обнаруживаются, в частности, в Византии. В 425 году император Феодосий женился на молодой красавице, дочери ритора из Афин; она была язычница и носила имя Афинаида. Перед свадьбой ее крестили, и она получила имя Евдокия.

Другие два случая попадают не только на интересующую нас эпоху, но непосредственно в круг личных знакомых Ольги. В 957 году, когда она наносила визит в Царьград, в составе императорский семьи ее принимал Роман-младший – сын и соправитель Константина. Еще ребенком он был женат на дочери североитальянского короля Гуго; изначально та носила имя Берта – династическое для ее рода, но в замужестве получила имя Евдокия – традиционное для византийских императорских семей. Но Берта-Евдокия рано умерла, и Роман-младший заключил второй брак – с девушкой низкого происхождения, по имени Анастасия. Это имя, полученное, разумеется, при крещении, при ее вступлении в брак переменили на Феофано – династическое имя Македонской династии. Его же носила одна из дочерей Константина, сестер Романа, и в указанное время в этой семье было сразу две Феофано – дочь и невестка. Здесь логика уже ясна: наречение низкородной (либо иностранной) девушки династическим именем знаменовало ее вступление в царскую семью.

В той же Македонской династии есть еще один пример, по времени на несколько десятилетий раньше. Внучка Романа-старшего, Мария, при выходе замуж за болгарского царя Петра стала зваться Ириной. «Девушка же, сменив имя, была названа Ириной, – писал Лиутпранд Кремонский, – что значит «мир», – потому, что именно благодаря ей между болгарами и греками был заключен прочный мир»[24 - Лиутпранд Кремонский, Антаподосис. Книга третья. Москва, 2012, перевод с латинского И.В. Дьяконова.]. Одно христианское имя сменили на другое, и вот здесь мы видим связь со случаем Рогнеды-Гориславы: второе имя выбрано исходя из смысла произошедшей перемены. Но не странно ли – славяне дохристианской поры якобы имеют общий обычай с христианской Византией, пусть и примерно в ту же эпоху? Но ни в Византии, ни на Руси перемена имени при замужестве не составляла стойкого обязательного обычая: практически все остальные императрицы и княгини спокойно «донашивали» свое девичье имя.

Правда, из той эпохи до нас дошло слишком мало материала для сравнения. Ефанда, легендарная жена Рюрика? Известна только под этим именем. Малуша замужем не была. Другие жены Владимира по именам неизвестны. Анна, Владимирова византийская жена, имени не меняла.

Приписываемая Святославу жена по имени Предслава, якобы княжна угорская, у некоторых писателей носит «родное» имя Ильдико, но этот случай фактически сочинен писателями. Хотя если бы она от роду была Ильдико, а в замужестве – Предслава, это было бы логично. Вот как этот эпизод описывает Семен Скляренко в романе «Святослав». Княгиня Ольга по дороге из Константинополя едет через земли угорские и знакомится с семьей князя Такшоня: