Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

Постепенно гости и хозяева столковались. Язык готов заметно отличался от привычного Святославу и гридям северного, но многие слова совпадали: дом, селение, рука, сильный, страна, лодка, брат, сестра…

Оказалось, что у фрейи Химинхильд лошадей для них нет: есть лишь три кобылы, и те служат на пастбищах пастухам.

– Вам нужно ехать в Адомаху, – втолковывала она, показывая на восток. – Туда. Там город… не город, торг. Там продают скотину и лошадей.

– Далеко дотуда?

– По морю пять дней, если Бог даст добрую погоду.

– Нет ли где поближе? – в нетерпении воскликнул Святослав.

– Здесь в округе не живет богатых людей. Здесь нет скота на продажу, только для себя.

– Нам еще проводник нужен, – напомнил Градимир. – До Днепра. Протолча, остров Хортов. Знаешь?

На вопрос о проводнике фрейя Химинхильд лишь удивилась.

– Мы никогда не ездим в степь, – она покачала головой. – Только на пастбища, а зимой все живем здесь, у моря. Зачем нам забираться дальше? Ездят только торговцы и кочевники. Там, в Адомахе, ты найдешь людей, которые знают любые пути, даже в Шелковые страны, Иерусалим и Рум.

По закону гостеприимства, фрейя Химинхильд предложила русам переночевать, но Святослав решил не задерживаться. Им предстояло пять дней добираться до Адомахи, причем на восток, что удлиняло предстоящий путь в Киев.

– Мне надо скорее ехать домой, – ответил он на приглашение хозяйки и ухмыльнулся вдруг пришедшей мысли: – А не то мои домашние подумают, что я умер.

– Вот смеху-то будет… – протянул Градимир.

* * *

Пять дней мимо борта лодьи тянулись пустынные, скучные берега, покрытые солончаками и жесткой травой, порой – болотами. Теперь Святослав знал, что люди здесь есть, просто сидят поодаль от моря. Но Адомаха, как заверила фрейя Химинхильд, стоит вблизи берега, и они ее не пропустят. Хотя никто не брался предсказать, как выглядит хазарский город, который «не город, а торг».

Но вот наконец сероватые волны принесли их к устью реки. Плоские берега густо заросли лозой. Об этой реке говорила Химинхильд, называя ее Ликос – Волчья. Вдали за устьем виднелось нечто вроде селения. Вытащив в подходящем месте лодью, русы двинулись туда. Свободные от каких-либо укреплений, домики из сырцового кирпича вольно разбежались, какой куда хотел; зато не меньше иного городца оказался загон для скота, разделенный на множество загонов поменьше. За жердевыми загородками толпились быки, овцы, лошади; нашлись и верблюды, возле которых отроки застряли, тараща глаза. В Киев это чудо заходило редко. При каждом загоне сидела вооруженная стража. Еще дальше, со стороны степи, маячило три-четыре десятка степняцких веж и кибиток, еще дальше паслись какие-то табуны. И даже им, киевским гридям, после пустынных берегов стало неуютно вблизи такого обилия людей и животных.

Пришлось довольно долго слоняться меж строений, отыскивая, с кем поговорить. Хазары лишь лопотали по-своему и показывали пальцами в разные стороны. Наконец нашли гостиный двор – сооружение из кирпича-сырца, длинное, темное и пустое, по виду лишь тем отличное от помещения для полона, везомого на продажу, что дверь стояла нараспашку. Внутри обнаружился хозяин, понимающий в том числе и по-славянски. Он дал мальчишку, который отвел к хазарам-торговцам. Сперва долго шли мимо вереницы привязанных верблюдов – их держат подальше от лошадей, которые почему-то их не выносят и начинают биться, если верблюд шагает мимо. Возле одного снова застыли: это был всем верблюдам верблюд, огромный, как гора, с двумя крепкими горбами, будто скалистые вершины, с пышной гривой на длинной шее – «вроде как у льва», по словам Градимира.

– Которого Ульва? – спросил Девята.

– Не Ульв, а лев! Чащоба…

Наконец нашли купца, имевшего коней на продажу, по имени Ухтияр. Хазарин попался вредный и упрямый: на серебряные перстни глядел с пренебрежением, зато настойчиво предлагал меняться на мечи. Гриди еще на берегу замотали грязными тряпками рукояти, чтобы дорогие наборы не мозолили глаза охотникам до чужого добра, но хазарин как-то углядел, что у этих русов оружие в пятьдесят раз лучше, чем одежда.

Его послали к йотунам и ушли. Скоро на гостиный двор явился другой торговец, по имени Хирам, родом жид, сносно говорящий по-славянски и даже уверявший, что бывал в Киеве. С ним столковались насчет коней, а о проводнике он упомянул сам.

– Воевода, тебе же нужен человек, который знает дорогу отсюда до Днепра? – обратился он к Красену. Тот в основном и торговался, и Хирам за главного посчитал его. – Ты ведь не хочешь сам идти через степь, глядя на звезды?

– Мне нужен такой человек, – согласился Красен. – Но только если он не дорого запросит.

При всей своей любезности Хирам взял за двенадцать лошадей почти все серебро, что нашлось у русов, и посчитал стоимость лодьи. Осталось только на дорожные припасы, а еще требовалось купить седла и прочее снаряжение, хоть какой одежды и обуви не менее чем для пятерых.

– Он ничего не возьмет! – заверил Хирам. – Я сам дам вам два мешка сушеной рыбы и полмешка ячменя, если только вы его заберете с собой и пообещаете не выпускать из рук ближе Киава.

– Что еще за беса ты нам суешь? – удивился Святослав.

– Это истинный демон, – кивнул Хирам. – Он очень неуживчив, я нанял его, когда пострадал от разбоя и мне очень нужны были новые люди. Но он со всеми ссорится и чуть что затевает драку. Клянусь богом, я чуть не бросил его посреди степи. Вчера его побили одиннадцать раз – я сам виноват, что число стало нечетным, но эти его недозволенные речи… Не желаю с ним больше иметь дела, он навлечет на меня божий гнев. Но мне не разрешают оставить его здесь. Сам бог свел нас всех здесь: он проводит вас к Днепру, и пусть никогда не возвращается. Вас же всего девять, значит, больше девяти раз за день ему едва ли достанется.

Русы переглянулись. Навязывать себе на шею такое сокровище по пути через чужую, враждебную землю никому не хотелось. Но на оплату проводника не оставалось средств: разве что продать чей-нибудь меч – «или Девяту», как предлагал Икмоша, но оба предложения Святославу не нравились. «Я так похож на дурака, да? – ответил им один булгарин, с которым они пытались сговориться на гостином дворе. – Задаром идти через степь, рискуя своей жизнью, а потом чтобы вы, придя на место, меня просто убили, или взяли в рабство, или выгнали взашей без медного фоллиса? Кто вы такие, почему я должен вам верить?».

Вид русов и правда не особо внушал доверие, а денег на покупку оного не хватало.

– А этот твой бес точно дорогу знает? – усомнился Градимир.

– Расспросите его, и сами убедитесь.

– Он кто родом?

– Хазарин, но понимает по-славянски.

В тот же вечер Хирам привел проводника, который нес на плечах обещанные мешки с припасом. Они ждали драчливого здоровяка, но это оказался мужичок невысокого роста, худой, жилистый, чернявый, настолько обожженный солнцем, что возраст его определялся с трудом – больше двадцати, но меньше шестидесяти. Зато темные глаза горели недобрым огнем, правая бровь была изломана шрамом, а на лице – вернее, на роже, – виднелись две-три свежих ссадины. Звали его Елаш, но русы сразу стали называть «наше лихо».

– Слушай, ты! – Икмоша подошел к нему, не приближаясь вплотную, но всем своим видом выражая готовность размазать хазарина по стенке. – Мы идем к Днепру. Ты нас ведешь. Если приведешь по-хорошему, дадим тебе гривну серебра и коня. Задумаешь лихо – сверну шею.

– Трех коней, – угрюмо бросил Елаш. – Сворачивали уже такие…

– Двух!

– Двух коней и барана! Или возьми барана и пусть он тебя ведет через степь!

Еще два дня отдыхали в гостином дворе, объезжая своих новых лошадей, чтобы попривыкли к хозяевам. Не третий день, едва взошла утренняя звезда, тронулись в путь – прямо в степь, где не видно конца и края. Из Елаша Лихо удалось выжать, что к Днепру можно выйти дней за семь-восемь. Ну, если все будет хорошо…

* * *

Когда предстоящие перемены стали известны киевской дружине, радости они вызвали немного. Один только Стейнкиль обронил: «Повезло нам», – но взгляд его не потеплел при этом, а гриди вокруг стояли с настороженными лицами, лишь кое-кто пытался неуверенно улыбнуться. Улеб с трудом сдерживал желание сказать: «Я не виноват». Он понимал отроков: Святослава все любили, почитали, и теперь людям с трудом давалась мысль о том, чтобы заменить его другим, к тому же – одним из своих. Он и сам бы думал так же, если бы ему предлагали в князья… ну, Стейнкиля, Радольва… В общем, кого-то из тех, кто раньше был одним из многих. Ведь все двадцать лет своей жизни Улеб считался лишь троюродным братом Святослава, двоюродным племянником Эльги. Благодаря высокому роду отца и матери, их близости к князю Ингвару и его жене, Улеб считался лишь на полступеньки ниже Святослава, служил чем-то вроде моста между княжьей семьей и дружиной, которые и без него пересекались неоднократно. Но все же князь должен быть не таким. Князь – особенный. Святослав с рождения был особенным, а Улеб – нет.

Снова поползли разговоры: мог ли Улеб все же найти Святослава, если бы задержался на том берегу близ Карши подольше? В другой раз никому не пришло бы в голову, что Улеб мог нарочно оставить своего брата. Но когда выяснилось, что он стал наследником Святослава… Улеб не слышал подобных обвинений, но чувствовал, что гриди могут думать и об этом.

Хуже всех к новому вождю отнеслись остатки Икмошиной ватаги. Из нее в Киеве сейчас оказалось только трое: Добровой, Жарко и Гвездан. Они были детьми прежних жен Ингвара, перед его женитьбой на Эльге розданных гридям; рожденные от других мужчин, сейчас эти дуралеи начали болтать: дескать, а может, и мы тоже сыновья Ингвара, раз такое дело! Если Улебке можно, мы-то чем хуже?

– Мы уйдем! – объявил Добровой, оставшийся над ними старшим. – Святославу мы служили, а Улебке не будем! Мы, может, сами такие же князья!

Правда, на другой же день новоявленные «князья» исчезли: срочно отправились в Витичев, как объявил дружине Асмунд. Причем надолго, поскольку Желька, мать Добровоя и Жарко, уехала с ними. До этого Желька и три молодые бабы – жены Красена, Вемунда и Дремы, – все слонялись по городу и причитали о пропавших молодцах, чем тревожили умы. К Эльге Желька таскалась каждый день, но та, и без нее имея довольно забот, скоро велела не пускать. Молодухи остались на местах, но притихли. Видимо, кто-то им объяснил, что слишком громкие глотки замолкают навсегда. Однако любви к Улебу в дружине от этого не прибавилось. Такого отчуждения он не чувствовал еще никогда.

* * *

Конечно, толки о будущем Улеба не прошли мимо Горяны, которая жила у Эльги и слышала все, что вокруг княгини говорилось, если только девушку нарочно не высылали прочь.

– Я послала к твоему отцу, – в один из этих дней объявила ей Эльга. – Думаю, он приедет сам. И если все сладится, скоро ты будешь обручена.

Горяна поджала губы скобкой: так она делала, если была несогласна или недовольна, но, как ученая вежеству дева, перед старшими держала эти чувства при себе.

– Что тебе не нравится? – мягко спросила Эльга.