Княгиня Ольга. Пламя над Босфором

– В каком же виде он являлся людям? – с опасливым любопытством спросил отец Тодор и тоже перекрестился.

– Обычно он представал прекрасным юношей, с золотыми длинными волосами, с золотым оружием. Если же он гневался, то являл людям свой ужасный облик – огромного змея с двумя головами. И если его видели так, это означало, что ему требуется жертва. Раз в девять лет он требовал деву или юношу. Девять раз несчастные должны были обежать Белый остров, а после того их сбрасывали с белой скалы. У себя в палатах подземного царства он играет на гуслях, и от его веселья на море поднимается буря и гибнут корабли. Но в то время остров был куда больше, чем сейчас, на нем тогда росли леса, водилось разное зверье, бил из земли священный источник. Путь к источнику вел через ворота белого камня, и только чистые девы, служительницы, могли черпать оттуда воду. Зато она обладала свойством лечить любые болезни – особенно те, что сам морской владыка и насылал стрелами своих морских ветров. А через расселину ручеек стекал в подземное озеро – оно и было входом в царство мертвых. Но его, говорят, не видел никто из живых…

Жена Самодара – уже немолодая женщина, с морщинистым смуглым лицом и без передних зубов, потерянных после родов и кормления детей, – горестно вздохнула, вспоминая отца Христо, ее большого друга, и пятерых своих рано умерших младенцев, коих тот крестил и почти сразу отпевал. Раньше сказали бы, что его убили стрелы, те самые стрелы морского бога, а теперь все в воле Божьей, и по воле его здесь новый священник…

Самодар с недовольством покосился на жену:

– Госпожа моя Живка! Что ты развесила уши, а у наших гостей в кубках сохнет дно!

Очнувшись, хозяйка взялась за кувшин с вином. Улыбнулась, подойдя к Бояну, и от этого Самодар снова нахмурился. Низкий и притом нежный, будто теплая шелковая рука, ласкающая душу сквозь покровы одежды и тела, голос Бояна сводил с ума всех женщин – всякого возраста и рода. Удивительно, но при этом он вовсе не имел склонности к распутству. С женщинами высокородными он был снисходительно любезен, простых не замечал, но само его появление, а тем более всякое сказанное им слово чаровало их, и они тянулись к нему, как все живое тянется к солнцу. И, будто перед небесным светилом, целовали свою руку и посылали тайком поцелуи ему вслед – скорее благоговейные, чем страстные.

– И туда ты направляешься, на этот дьявольский остров? – Отец Тодор воззрился на Бояна со смесью изумления и негодования. – Хочешь увидеть адские врата?

– Всего этого уже нет, – успокоительно улыбнулся Боян. – Апостол Андрей изгнал дьявола и разрушил Белый остров. Теперь это совсем небольшой островок, на нем ничего нет – ни прежних лесов, ни источника, ни, само собой, святилища. Только клочок сухой земли, немного развалин да крест святого Андрея. Поклониться Андрееву кресту я и езжу каждую весну.

– А ты уже меня напугал! – с осуждением ответил отец Тодор. – Я знаю, селяне до сих пор славят своих старых дьяволов, всех этих якобы богов из камня, дерева и зеленой травы. Приносят жертвы самовилам и всяким прочим басурканам…[7 - Басуркан (тюрк.) – злой дух, ночной кошмар.]

– Но не я, конечно! – Боян снова улыбнулся. – Мне ли поклоняться старым богам – родичу василевсов, кормчих христианского корабля, земного Христа!

Пока они беседовали, ключник пробрался к багаину и что-то прошептал ему на ухо. Самодар нахмурился, огляделся. Ключник показал ему на селян у двери, и тот кивнул.

– Прости, отец Тодор, что я вас прерываю, – Самодар почтительно кивнул священнику и князю, – но мне доложили, приехали селяне из плавней. Говорят, на их село напали разбойники и отняли скот. И говорят, что это были русы. Если эта нечисть завелась в наших краях, нам стоит узнать об этом поскорее. Ты позволишь мне расспросить их?

– Зови их, – кивнул Боян и с любопытством огляделся.

Ключник сделал знак, но Смилян и родичи, оробевшие от всего услышанного, не решались выйти вперед, пока багаиновы слуги почти не вытолкали их. Комкая в руках овчинные шапки, они остановились у края тканого ковра на дальней, почетной половине покоя.

В хозяйской половине, ярко освещенной десятком свечей, было светло как днем. Смилян стоял прямо напротив баты Бояна и мог бы хорошо рассмотреть его и узнать – им и в прежние годы случалось встречаться, – но почему-то не получалось. Казалось, лицо царевича сияет, как солнце, так что на него невозможно взглянуть прямо. Будто святыня, оно отталкивало взгляд. А может, слепил непривычно яркий свет восковых свечей.

– Добрый вечер в дом… – бормотал Смилян, кланяясь. – Жить счастливо сто лет багаину Самодару и баты Бояну… Прощенья просим, что потревожили пир ваш и беседу…

– Подойди ближе, не бойся! – приветливо пригласил Боян. – Я не слышу, что ты бормочешь. У вас русы отняли скот? Откуда ты? Из какого села?

Смилян перекрестился, переступил с ноги на ногу, будто собирался идти по тонкому льду, и шагнул на ковер. Когда он в следующий раз поднял глаза, до сиденья Бояна оставалось три шага. Крестное знамение помогло, или свечи уже так не слепили глаза, но теперь он видел Бояна, как всякого человека… Но не мог прогнать впечатления, что это совсем не обычный человек, а некто высший, лишь принявший облик человека.

Да разве царский сын может быть обычным человеком?

Во внешности Бояна сказывалась легкая примесь степняцкой крови, но скорее как наследие жен, коих прежние болгарские ханы-князья брали из родов угорских и печенежских вождей, чем самих Кубрата и Аспаруха. Высокого роста, с большими дымчато-серыми глазами открытого разреза, с ямочкой на подбородке, он был не слишком красив лицом, но об этом никто не задумывался: главное очарование составлял голос и та внутренняя сила, что в нем звучала. Храня верность старинным обычаям, Боян носил болгарский кафтан, напоминавший о степном истоке его племени, и узкий пояс с узорными позолоченными бляшками.

Запинаясь, Смилян поведал, как два отрока искали в плавнях пропавшую корову и нашли сперва ее отрубленную голову, а потом разбойничий стан на острове. Пришлось позвать и Танчо. Отец и дядька силой выпихнули отрока на хозяйскую половину покоя, где он и застыл, будто каменный, уронив руки и потупившись.

– Ты, отроче, сам видел русов на острове? – раздался, казалось, прямо над головой звучный голос, касавшийся блаженством не слуха, а самой души.

Наверное, так говорили ангелы, что нарисованы в Андреевой церкви на стенах, когда приносили людям Божью волю.

– Видел… – прошептал Танчо себе под нос, но поднять глаза на царевича ему казалось так же немыслимо, как на солнце, если бы оно вдруг сошло с неба и село в трех шагах от него.

– Но как же они не видели тебя?

– А я подполз… Тайком… Мы с братом были оба… Он ждал, а я подполз.

– И близко?

– Вот как до… – Танчо не посмел сказать «как до тебя»: мнилось, будет дерзостью, что он-де близко до самого Бояна, и он просто показал рукой на носки его сапог. Простой некрашеной рыжей кожи, эти сапоги тем не менее сами источали некое сияние. – Видел их дозорного, и как они все спали. А их дозорный тоже спал.

– Вот как? – Боян усмехнулся. – Все спали?

– Потом один, молодой, проснулся и бросил в него кость. Все проснулись и стали браниться. А я тогда уполз назад к брату, и мы ушли в челне.

– Много их было? – спросил хмурый Самодар: ведь это в его комитате[8 - Комитат – административная единица деления древней Болгарии.] появились разбойники.

– Три или четыре десятка. Я видел, как они все спали. Начал считать, но тут он проснулся…

– А мы потом приплыли с селянами, их уж не застали, – вступил в беседу Смилян. – Кости видели той коровы, кострище и следы. От одной лодьи след. И по следам видно – три или четыре десятка.

– Тотчас же дружину пошлю… – начал Самодар.

– Не нужно, – Боян взглянул на него. – Я же направляюсь к побережью. Если эти люди еще здесь, мы их не минуем.

– Но у тебя всего полсотни!

– И по-твоему, багаин, пятьдесят княжеских багатуров – это мало на тридцать ли даже сорок русов?

– Но что, если их там больше? Что, если селяне видели не всех или ошиблись?

– А были другие жалобы? Они грабили еще кого-то?

– Больше ко мне никто не приезжал с этим.

– Но может, кто-то уже не в силах пожаловаться! – намекнул отец Тодор. – Если убит или взят в плен!

– Вот я и выясню, что там в плавнях происходит. Нам поможет Господь и святой Андрей! Ну, отроче, ты берешься показать мне тот остров, где погибла ваша корова? – обратился Боян к Танчо. – Да не смущайся ты так! Я не ел вашей коровы, так почему ты боишься меня больше, чем трех десятков русов? Мне даже с трудом верится, что ты так смело вел себя в тот день, как рассказываешь!

И тут наконец Танчо поднял глаза и робко улыбнулся. Немыслимо было сдержать улыбку для того, на кого с приязнью смотрел царевич баты Боян.

* * *

Родного брата княгини Ингваровы дозорные пропускали беспрепятственно. Держа путь на горящий костер, Эймунд миновал ряд темных шатров княжьего стана. Оба его высокородных зятя – князь и первый среди его воевод – сидели у огня, пламя бросало отсветы на белые рубахи. Они были увлечены беседой, но, подняв глаза на движение и увидев Эймунда, Мистина запнулся, взял с земли ветку и бросил в огонь.

– Да говори! – велел Ингвар, проследив за его взглядом и тоже заметив Эймунда. – Это наш с тобой общий шурин, и плесковский воевода, и он уже взрослый парень. Может, присоветует чего. Садись, – кивнул он Эймунду.

– Что я должен присоветовать? – настороженно осведомился тот, опускаясь на кошму.

– Дружина недовольна, что мы сидим в этих болотах уже который день, – ответил ему Мистина. – А я недоволен тем, что с каждым днем о нас знает все больше болгар. Эта ваша клятая корова…

Ингвар ухмыльнулся, потом, не удержавшись, засмеялся в голос.

– Ну, так получилось! – Эймунд смутился, но потом тоже засмеялся. – Кто же мог знать, что здешние коровы плавают в озерах, что твой морской змей!