Анорексия. Непоставленный диагноз

К бабушке приехали гости – ее названый сын с семьей. Приезжают они всегда ненадолго, но успевают раскрасить деревенскую унылую жизнь заразительным смехом и городскими новостями.

Попив чай и выложив все новости, гости торопливо собираются домой. Мы выходим на улицу их проводить, дядя Гоша садится за руль, тетя Лида открывает переднюю дверцу и, помахав нам рукой, кричит: – Маша, втяни живот, пупок торчит!

Братья смеются, бабушка что-то бурчит, а я недоуменно смотрю на живот. Что втянуть? Зачем втянуть?

Все, мысль о толстом животике и некрасивом пупке посеяна в мой маленький глупый мозг.

Сколько себя помню, я всегда было худющей. И всегда мне казалось, что я толстушка.

Даже самое ужасное лето рано или поздно заканчивается, и вот я дома.

Послезавтра в школу.

А еще через неделю мы пишем сочинение на тему: «Как я провел лето?».

Я пишу, мешая правду с ложью: о том, как бабушка пекла блины, как она любит меня, как я ей помогаю. Перед уроками мы с одноклассниками обсуждаем домашку, делимся впечатлениями, читаем сочинения друг друга. Я слушаю рассказы о том, как подружки провели лето, и завидую черной завистью. Девочки тоже были в деревнях у бабушек, но у них такие бабушки… Как из детских книжек. Идеальные бабушки!

Но ведь моя… тоже идеальная. Только не для меня. Или я для нее – неидеальная внучка?

Мне 10 лет

1999 год – один из самых запомнившихся в моей жизни. Нет, ничего особенного в этот период не произошло, но очень чувствовалось, что через несколько месяцев наступит Он – двадцать первый век! Каким он будет? Что принесет? Об этом говорили в телевизионных передачах и на уроках в школе, взрослые и дети, по радио и в газетах. Это волновало всех.

Рост 140 сантиметров, вес 32 килограмма. Спасибо ежегодному медосмотру, который мы проходили в школе. Это тоже нервно и почему-то довольно унизительно. Мальчишки хихикают и пытаются подсмотреть, что же происходит, когда в одном из кабинетов школы находятся врачи, медицинские сестры и девочки.

Я одна из самых высоких девочек в классе и при этом ужасно худая. Честно говоря, в девяностые почти не было пухлых детей: в нашем небольшом городе мало кто мог позволить себе фастфуд или даже мало-мальски хорошие продукты, все ели одинаково мало и одинаково скудно. Это было веселое и жуткое время.

Всю зиму девяносто девятого года мы сидели на уроках в верхней одежде и варежках, но умудрялись негнущимися пальцами на уроках труда создавать какие-то поделки, аппликации, что-то шили и лепили. Мы искренне хохотали и честно учили уроки.

Всю зиму девяносто девятого года мы ели картошку, варенную в мундире. О, вы не представляете, какое это лакомство!

Когда картошка готова, мы с мамой сливаем воду и перекладываем картофелины в большую миску, а затем, перекидывая горяченные картофелины из руки в руку, чтобы не обжечься, снимаем шкурку.

А дальше все просто. Мама любит картошку с квашеной капустой: накладывает в глубокую тарелку капусту, туда же отправляет крупно нарезанные картофелины, поливает растительным маслом и перемешивает.

А мы с папой любим просто картошку с маслом. Картофелина сначала посыпается солью, а затем макается в растительное масло. Пища богов, честное слово! И никому такой рацион не казался убогим. По крайней мере, нам, детям, безумно нравилось, и не было мыслей о том, что кто-то богат, а кто-то – беден. Возможно, от того, что в нашем небольшом городке все были одинаково бедны.

Я некрасива. Не знаю, как чувствуют себя красивые девочки, а вот таким некрасивым, как я, живется… непонятно. Обычные девчонки могут стать хорошенькими, а как быть тем, кому природа не оставила шансов?

Мой строгий папа взял на себя функции природы и не оставил мне шансов. Он всегда переживал, что излишне открытое тело может привлечь мальчиков, излишне красивое или яркое лицо может привлечь мальчиков, что-то еще может привлечь мальчиков…

Поэтому мне покупались вещи на несколько размеров больше, не разрешалось носить брюки и стричь волосы. Словом, к 10 годам я представляла собой этакого лохматого бровастого зверька. Зато я сидела с самым красивым мальчиком в классе и, конечно, была влюблена в него! В шестом классе я устрою ему настоящий допрос, а пока…

С завидной регулярностью – раз в неделю – я шлепалась в обморок. Девяностые сказывались на здоровье, мой гемоглобин был катастрофически низок. Кажется, тогда я была именно той, кем мечтают стать нынешние девчонки: худенькая, бледная, грустная, изможденная… Этакая аристократка в вещах с чужого плеча.

Все свободное время я читала и мечтала. Я мечтала быть красивой и волнующей, центром компании и звездой… города? Страны? Нет, всего мира! Оставаясь дома одна, я заворачивалась в покрывало, как в мантию, и сама с собой играла в королеву: вышагивала царственной походкой, отдавала приказы, странным эхом отдававшиеся в пустоте дома, медленно усаживалась на стул как на трон и, оттопырив мизинец, пила роскошный воображаемый чай из воображаемой фарфоровой чашечки.

В 10 лет я читала – о, ужас! – классику: произведения Достоевского, Тургенева, стихи Есенина и Блока. Не любила Пушкина, возможно, мне не нравились его оптимизм и веселость, не знаю. И, конечно, я продолжала мечтать. В своем воображении я побывала на всех светских мероприятиях и балах Петербурга девятнадцатого века, ерошила пшеничные кудри Сергея Есенина в полуденный зной села Константиново, молча стояла в углу гробоподобной комнатушки Раскольникова. Я странно жила.

Нашла фотографию тех времен. Новогодний утренник в школе, я в платье снежинки стою у ёлки. Да-а-а, платья снежинок в те времена были у всех. Мое взрослело вместе со мной – я надевала его каждый новый год, начиная с пяти лет. На первой фотографии в этом платье – детсадовской – я сижу на лавочке, платье стелется по полу, распущенные длинные кудри тоже почти на полу, я исподлобья смотрю на фотографа.

Я росла, платье становилось все короче, но налезало на меня. Фото четвертого класса: я ростом почти с ёлочку, установленную в кабинете, платье мне совсем коротко, худенькие длинные, как у цапли, ножки, – в белых колготках и белых же сандалиях. Длинные волосы, серебристая мишура, украшающая мой лоб, словно самая роскошная в мире алмазная диадема.

В 10 же лет началось мое половое созревание: прыщи и месячные. Не знаю, почему вместе с менструациями не появилась грудь, зато помню, как ужасно я мучилась от прыщей в то время, когда все одноклассницы обладали прекрасной чистой кожей. И как же меня ужасали месячные! Они начались совершенно внезапно, в декабре 99 года. Я тогда постоянно ходила на лечебную физкультуру в детскую поликлинику, боролась со сколиозом. Первые месячные начались во время занятия в поликлинике. Придя домой и обнаружив пару уже ставших коричневыми пятнышек на трусиках, я испытала настоящий шок и ужас. Что это? Я ранена? Я умираю? Что со мной?

Мама никогда не говорила со мной об этом. Возможно, считала, что еще слишком рано, возможно, просто не видела в этом необходимости. Вечером мама увидела это безобразие и наконец-то рассказала своей маленькой взрослеющей дочери, что же это такое. Рассказала, неловко подбирая фразы и боясь называть вещи своими именами.

А на следующий день о том, что я «стала девушкой» (цитата мамы), узнала практически вся родня. Ужасное чувство публичного обнажения, ужасное. Слишком сложное для десятилетнего ребенка, не способного пока еще с таким справиться.

Из последних лет двадцатого столетия родом и мой постоянный голод. Я все время хочу есть. Даже если только что поела и чувствую, что сейчас лопну, я все равно хочу есть. Не есть даже, а жрать. Я готова съесть все вкусности мира. Я не умею оставлять сладости или фрукты на завтра, я должна съесть все здесь и сейчас. Чуть позднее это изрядно скажется на моем весе и самоощущении, ну, а пока я живу в голодные, но яркие девяностые.

Каждые выходные меня отправляют к тете. Она мать моего братца Антона. Того самого, у которого нет папы.

И у меня вновь нет шанса отказаться, не поехать… Выходные у тети – это концентрация летних каникул в деревне. Хотя есть и некоторые положительные моменты: когда меня не трогают, я сижу в углу и читаю, пока остальные смотрят телевизор. Единственное условие: если вечером все сидят в зале с выключенным светом и смотрят какой-нибудь блокбастер, мне нельзя включить свет в другой комнате и читать. А смотреть все это мне неинтересно. Поэтому я сижу на полу и смотрю на книжный шкаф, на лакированной поверхности которого отражается экран телевизора. Так хотя бы интереснее.

Наверное, я лукавлю о том, что не могла отказаться. Мне просто было страшно. Мой любимый мужчина рассказывал, как в 14 лет ушел из дома и несколько месяцев жил один. Вот он – смог. А я боялась. Зря, наверное. Каждый вечер в деревне я представляла, как под покровом темноты захожу в сарай, угоняю старый велосипед и уезжаю в город. Однажды даже почти решилась на это. Но испугалась.

В этом же возрасте я впервые прочла роман «Унесенные ветром» и начала мечтать о превращении в прекрасную храбрую Скарлетт. Странная полярность тех лет – то ли болезненная истеричная Неточка Незванова, то ли сильная крепкая Скарлетт О'Хара – присуща мне до сих пор. И изрядно отравляет жизнь и мне, и моим близким.

Весь декабрь 1999 года разговоры в мире были только об одном: грядет Миллениум! Новое тысячелетие… Это же удивительно: родиться в одном столетии и перейти в другое!

Наступление двухтысячного года было особенным: и полуголодное – скромная картошка, селедка под шубой, оливье и мандарины, и очень обнадеживающее. Люди выходили на улицу и поздравляли незнакомцев с наступлением второго тысячелетия. Это был один из редких моментов, когда люди всего мира объединяются не перед лицом опасности или врага, а в надежде на счастье и чудо.

И мы надеялись.

Мне 12 лет

Двенадцать – это вам не десять. Нет, серьезно. В десять девочка еще ребенок: играет в куклы, прилежно учит уроки, разбивает коленки на пыльных дорогах родного города, читает детские детективы из серии «Черный котенок», неловко разогревает оставленный мамой обед и потихоньку учится готовить нехитрые блюда.

В двенадцать девочка начинает превращаться в подростка, юную девушку. Она то плачет, то смеется, то швыряет по всей комнате вещи, не может справиться с прыщами, растущей грудью и перепадами настроения и не понимает, почему ей вдруг не хочется ни читать, ни учить физику.

Впрочем, про «не хочется читать» это я загнула. А вот все остальное – полная правда.

Мне двенадцать, я корреспондент школьной газеты, активистка, немножечко спортсменка. И по-прежнему некрасива. Лохматость и кудрявость моих длинных волос превысила все нормы, равно как и мешковатость одежды. Я сижу с самым красивым мальчиком в классе. Чтобы вы понимали: он красив не только в моих глазах, но вообще, объективно. У него большие карие глаза, опушенные пышными ресницами, золотисто-каштановые волосы. Он ужасно учится, но таким красавчикам это простительно. Позади нас сидит белокурая красавица Карина, звезда класса и всего среднего звена, в нее уже влюблены старшеклассники и практически все наши мальчишки. Карина – это удар ниже пояса для любой девочки: красотка не просто красотка, но еще и отличница. Круглая безоговорочная красавица-отличница – это же несправедливо! А еще она умеет дружить и никогда не насмехается даже над самыми… жалкими одноклассниками. Карина – это маленькое голубоглазое божество шестого класса, надежда и опора школы в конкурсах красоты и олимпиадах по всем предметам.

Именно поэтому Потап чаще всего сидит вполоборота: мне достается его мужественное плечо, а Карине – не менее мужественный профиль. Он молча смотрит на нее, затаив дыхание, я так же молча страдаю, из-под ресниц глядя на него.

Нет, Потап не презирает меня, мы с ним настоящие друзья, иногда он даже провожает меня почти до самого дома, и тогда я сбиваюсь, стараясь шагать в ногу с ним, и вздрагиваю, когда он касается моего плеча или руки. И тем не менее на всех уроках и переменах Потап поворачивается к Карине. Ему даже не надо с ней разговаривать, им и так хорошо.

И однажды я не выдержала. Наверное, не выдержала не столько я, сколько гормоны, бушевавшие во мне на тот момент. Впрочем, не важно.

Я повторяла географию, Потап сидел рядом со мной и с нежностью смотрел на Карину.

– Ну, чем я хуже? – закричала я и удивилась тому, как громко и грубо прозвучал мой голос.

– Что? – не понял Потап.

– Ты все время смотришь на нее, дышишь ей, вздыхаешь по ней! Вот же я, рядом с тобой, и ты мне нравишься!