Театр
Елизавета Сунде
В мире, где искусство стало порицаемым занятием, а одарённые люди считаются едва ли не чумными, у каждого есть два пути: подавить в себе творческое начало, рискуя заболеть "эмпатическим недугом", или же переселиться в Театр и посвятить искусству всю жизнь, лишившись имени, воли, прошлого и будущего. Эта история о людях, выбравших разные пути. О поиске смысла, принятии себя и своих чувств. О таланте и усердной работе, о страхе, семье и бесконечном сражении с самим собой.
Елизавета Сунде
Театр
Глава 1. Падение.
Казимир
Последний раз я был в Театре с мамой, и она плакала весь вечер.
Сейчас я немного лучше понимаю её чувства, хотя тогда не обратил на них внимания. Мне было всего семь, священный возраст впечатлительной наивности: я восхищался каждой деталью интерьера, моя голова кружилась от высоты потолка, пальцы вплетались в металлические побеги виноградных лоз, обвивающих колонны. Я был покорён изяществом и отрешённостью мраморных ангелов. Меня завораживали блики заходящего солнца в мозаике цветных витражей. Люди вокруг казались необыкновенно-красивыми – женщины в длинных платьях, с цветами в волосах, мужчины в начищенных ботинках, с затейливыми перстнями и снежными манжетами рукавов…
Я был влюблён в актёров. Мне, мечтательному мальчишке, они казались существами из сказок. Необыкновенно-красивые, в невероятных костюмах, они двигались легко и плавно, смеялись мелодично, как если бы звенели колокольчики или перекликались струны. Кланялись гостям, гладили клавиши фортепиано. Пели одну и ту же песню из разных концов зала. Светловолосая актриса – на её лице были нарисованы хрупкие абрикосовые ветви с молодыми цветами – наклонилась ко мне с нежной улыбкой и вложила в мою ладонь восковой бутон лотоса.
А мама плакала. Отец обнимал её плечи, говорил что-то ей на ухо: «Вернёмся домой, если хочешь».
– Не хочу, Честер, – отвечала мама, качая головой. Её длинные серьги звенели, соприкасаясь хрустальными гранями. – Я хочу увидеть всё до конца.
За несколько мгновений до того, как погас свет, я спросил маму, что её так расстроило. Разве ей не нравится здесь? Разве это место не похоже на сказочный сон?
– Так и есть, Касси, моё солнышко. Но раньше.… Раньше оно было совсем другим.
Я не понял её тогда. Но теперь понимаю.
Ничего не изменилось в интерьере: те же мраморные ангелы у стен, те же колонны, возносящие искусственные лозы к потолку. Точно также свет заходящего солнца искажается в витражных окнах. То же место, то же время, только я другой. Мне больше не семь лет, я не держу маму за руку. Я стою посреди зала и прислушиваюсь к горькому вкусу разочарования.
Сказочное место, самое яркое и волшебное воспоминание детства, рушится на моих глазах.
Мраморные ангелы. Они были красивы когда-то, но сейчас их лица потемнели, в складках одежд скопилась душная пыль. Краски витражей выцвели от времени, кое-где потрескались и даже осыпались. Виноградные лозы вытерты до блеска, листья надколоты, на стеблях – пятна ржавчины. В старых канделябрах – старая паутина.
Была ли она здесь в тот вечер? Тогда я мог не заметить деталей, но мама наверняка видела, что это место умирает. Что никто не заботится о нём, не любит его красоту, не поддерживает его волшебство.
Говорю себе – не стоило приходить. Нужно было улыбнуться афише, воскресить в памяти самые яркие образы того вечера и уехать, погулять в городе, выпить кофе с кем-нибудь из случайно встреченных знакомых. Говорю – ещё не поздно уйти. Развернуться, пройти мимо безмолвного камердинера, преодолеть семьдесят две ступеньки и махнуть водителю, он наверняка даже не успел отогнать машину.
Разворачиваюсь. Прохожу мимо безмолвного камердинера.
Отдаю пальто и трость агенту. Принимаю из его рук маску.
– Прошу за мной, – приглашает он, – Аукцион вот-вот начнётся.
В прошлый раз мы приходили все вместе зимой: это был праздничный вечер, представление без повода. Теперь же, в середине лета, я попал на Аукцион. Ему тоже предшествовало представление, но уже с определённой целью – в наилучшем свете показать актёров. Одурманить зрителей напыщенной красотой, вычурными костюмами, надуманными образами, отработанными движениями. Мне становится скучно ещё в первые пять минут, и я отворачиваюсь, предпочитая разглядывать случайных соседей по ложе, нежели наблюдать за этим игрушечным маскарадом.
В этот раз людей намного меньше, чем я помню. Через два кресла от меня полный мужчина в лиловом пиджаке тяжело сопит, пытаясь прочесть что-то из программы в темноте. Рядом с ним женщина в позолоченной маске подносит к глазам лорнет. Я слышу, как они обмениваются бессмысленными замечаниями, оценивая актёров.
– Вот этот, слева, ничего. Чувствуется профессионализм.
– Слишком юн. Ничего больше не умеет.
Мне становится противно, и я снова отворачиваюсь. Не то чтобы меня на самом деле волновало происходящее: это мама ненавидела Аукционы. Я не испытываю к ним отвращения, не сопереживаю актёрам. Просто не думаю об этом. Мир искусства не входит больше в сферу моих интересов. Но если сегодня я позволил себе такую слабость, если я снова здесь – пусть это будет похоже на тот памятный вечер хоть немного. Ведь семилетний Казимир Войелло ничего не знал об Аукционах. Не знал, что нарядные гости Театра – потенциальные покупатели и спонсоры, а загадочные актёры со звонкими голосами – всего лишь товар.
В конце концов меня очаровывает музыка – плавная нарастающая мелодия, многоголосье скрипок, едва слышимое эхо флейт. Она ходят кругами, повторяя одно и то же, но каждый круг – на шажок шире предыдущего. Новые инструменты вплетают свои голоса в общий хор, звук становится всё глубже и многограннее. За одной мелодией я слышу другую: постепенно они сходятся, скрещиваются, сплетаются, балансируют на одной общей ноте. В мгновение затишья бархатистый бас виолончели поднимается над остальными, и весь зал, всё пространство от нас до затерянного в темноте потолка наполняется глубокой мягкой вибрацией. Плавное легато. Голос инструмента поднимается по ступеням нот вальсирующим шагом.
Я наблюдаю за человеком, идущим по натянутой струне высоко над сценой. Его длинные одежды развеваются, как если бы он стоял против ветра, но я знаю, что каждое движение невесомой материи направляется его телом. Идеальный баланс. Идеальный ритм. Это его шаги я слышу в музыке.
Человек, идущий по музыке.
Я сосредотачиваюсь на его фигуре, на круговом движении вскинутых рук. В эту минуту для меня не существует остальных, точно таких же канатоходцев вокруг, с одеждой того же цвета, выполняющих тот же акробатический трюк. Смотрю внимательно, но всё равно пропускаю мгновение – одно единственное мгновение, когда прерывается музыка, и его нога соскальзывает с троса.
Длинные волосы взлетают вверх вместе с прозрачной тканью – это похоже на крылья, огромные крылья прекрасной птицы. Тело актёра причудливо изгибается, он сплетает руки над головой, но тут же раскидывает их в стороны, и крылья складываются, обвивая его запястья. Следующее движение – ещё один невероятный изгиб – как если бы нырять в море, падать, тонким лезвием рассекая воду, и уже за чертой волны познавать невесомость. Мне кажется, что я вижу его лицо. Абсолютно спокойное, с закрытыми глазами, ни тени испуга. Неосознанно встаю и наклоняюсь вперёд, жадно поглощая каждую деталь его падения.
Сейчас он разобьётся.
Но когда я почти уверен в неизбежности удара, когда танцоры со сцены замечают это и разбегаются, как муравьи, к её краям – тогда он удивительным образом достаёт до одного из тросов. Сгибает ноги (я почти слышу звук, с которым натягивается струна под его коленями), и падение замедляется, а в следующее мгновение он снова взлетает вверх, и снова изгибается всем телом. Теперь это похоже на выстрел из лука – на саму стрелу или на тетиву, когда она поёт в движении.
Я не знаю, как это возможно, и не уверен, возможно ли вообще – но этот человек приземляется на точно такую же нить, с какой только что сорвался. Приземляется ногами и руками одновременно. Только белая материя и длинные серые волосы не успевают за ним, и опускаются медленно на его плечи, руки, ложатся на спину. Мне снова кажется, что я вижу его лицо, на этот раз – его тёмные глаза, смотрящие в зал. И снова – ни тени страха.
В следующее мгновение по залу проносится вздох облегчения – все поднимаются, роняют лорнеты и листы каталогов, какая-то женщина вскрикивает тонким неестественным голосом. Тогда я понимаю, что всё это невероятное действо – весь его полёт – видел только я, а остальные заметили лишь близость пола. Музыка не остановилась. Представление тоже.
Остановилось только моё сердце, и я усилием воли заставляю его биться дальше. Сажусь на своё место, складываю на коленях подрагивающие руки.
– Что это было? Он сорвался?!
– Не знаю… Не уверен… Я не видел…
Я видел. Я видел каждое мгновение, каждый жест. Видел всё от начала и до конца.
Он не сорвался.
Он…
***
В ярко освещённом медицинском кабинете звенит перетянутая нить злости и напряжения. Фельдшер, нервная девушка с коротко остриженными волосами, кромсает ножницами тонкую материю бинтов. Иоши Сора смотрит в потолок с неподражаемым выражением Присутствия-Не-Здесь – его обычное состояние в критической ситуации. Притвориться глухим и слепым. Непонимающим. Мёртвым. Таким, с какого не спросишь.
Но нервная девушка-фельдшер привыкла к такому его поведению, и потому не ждёт ответной реакции сию секунду. Она знает, что Сора не глухой. И ещё знает, что сегодня он не сможет молчать.
– А если бы ты не успел? Если бы просчитался? Если бы на этом тросе уже кто-то был? Ты поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь всех актёров на сцене! Это просто омерзительно, Сора, просто…. – говорит фельдшер и захлёбывается от возмущения.
– И думаешь, тебе это спустят с рук? Думаешь, можно срывать каждое представление, и тебе за это ничего не будет?! Да все уже сто раз догадались, зачем ты это делаешь, и я уверена, что Маэстро выставит тебя прямо сегодня, потому что ему абсолютно не сдался бездарный актёр, который не может даже по канату пройти, не превратив это в цирк одного идиота! – говорит она и разрывает тонкую материю бинта жестом убийцы. – Нельзя всё время оставаться здесь! Не так, как это делаешь ты! Ладно, шесть лет, ладно, десять, но ты мог бы возвращаться, как это делают другие, ты, ты….
– Может быть, – обрывает её Сора тихим низким голосом, – Мне попробовать твой способ? Ты ведь тоже не спешишь продвигаться по карьерной лестнице, младший фельдшер.
Она замахивается стеклянной баночкой дезинфектора, Сора привычно вскидывает руку, готовясь поймать её запястье, но одновременно с этим открывается дверь, и агент на пороге, раскрасневшийся от тревоги и спешки, выдыхает с облегчением.
– Слава богу, ты здесь! Сора, твой лот ушёл по первой ставке. Маэстро просил передать, что ждёт тебя в холле сию же секунду!