Соседи по Москве

– Я не понимаю твоей эйфории. Обычный спальный район. Те же дома, то же старье с болонками и дворняжками во дворах. Везде битое стекло. Они что тут, маньяки? Если, выпив пиво, не разобьют об асфальт бутылку, им жизни нет? И дворники еще спят. А наши в это время уже метут. И эта унылая рыжая глина кругом! Представляешь, каково здесь после дождя? Весной, когда снег тает? Ни одного угла не срежешь, увязнешь.

В детстве Валентина любила надувать шарики. Хотелось, чтобы каждый стал очень большим. И страшно было получить по губам, если лопнет. Девочка часто щупала прозрачные бока яркого красавца, стараясь уловить момент опасного напряжения. Тогда нужно было гасить азарт и завязывать нитку. Андрей вдруг представился ей таким шаром – еще один выдох, и он разлетится в клочья. Пора было останавливаться.

– Ну, что ты разворчался? Не только воронежские окраины похожи на московские, но и лондонские, и нью-йоркские, и берлинские. Города познаются по центру…

– А центр здесь обшарпанный, грязный, несуразный и сплошь заставленный машинами. У нас, кстати, пресловутая историческая часть лучше сохранилась. Она такая же, только на пару этажей ниже. И улицы гораздо уже.

– Хорошо, пусть дело только в масштабе, Андрюша. Но ты ведь зачем-то сюда рвался. Вспомни зачем. Тебя просто вымотала дорога. Скоро отдохнешь.

– Скоро? – воскликнул бедный парень, долбанул циферблат своих часов ногтем и обреченно махнул рукой.

– Андрюш, посмотри, какая церковка во-он там, через дорогу слева. Явно памятник архитектуры, а не новодел. До нее минут двадцать. Идем, если открыто, свечки поставим. И вернемся как раз к девяти.

– Свечки? Какие? Зачем? – Кажется, он перестал соображать, что она говорит. – Я никуда больше не пойду, Валюша, извини.

– Ладно, оставим церковь до лучших времен.

Они вернулись к подъезду. Не слишком выносливый мужчина опустился на скамейку, латанную разномастными кусками древних полированных шкафов. Двужильная Валентина сгоняла за пожитками. Она была из тех, кто бегает и за себя, и за сошедшего с дистанции не потому, что ей легко, а потому, что надо.

– Уже нагулялись? Как вам здесь? – спросила Оксана без любопытства, из вежливости.

– Замечательно! Посидим на воздухе, может, хозяйка раньше доберется.

– Дай Бог и ей, и вам.

«Добрая баба», – подумала Валентина. И присоединилась к хмурому другу.

А минуты капали, будто пыточная вода на темя, сводя с ума. Одна, две, три… Пятнадцать… Двадцать… Уже опохмелились под живучими американскими кленами местные пьяницы и болтали затвердевшими ненадолго голосами. Пробежала по делам Оксана, сочувственно улыбнувшись. «Не наврала, что уйдет», – отметила Валентина. Дети лениво прошествовали в школу – острых скул и черных глаз было так много, что даже Андрей встрепенулся и разделил изумление со своей девушкой. Они, конечно, слышали по телевизору о «национальных районах», но увиденное воочию задевало много грубее и чувствительнее. Дворники-азиаты вылезли из нор, спокойно оглядели фронт работ. И надолго дезертировали с него. В десять утра к ребятам неспешно приблизилась толстая женщина лет сорока с небрежно заколотыми волосами, в короткой узкой юбке и длинной широкой футболке.

– Надо думать, вы меня ждете, молодые люди? Арендаторы из Воронежа?

Если бы у Андрея были силы, задушил бы ее. А Валентина ничего, еще шутила:

– Нам тут за четыре часа предложили снять несколько разных квартир, но мы остались верны вашей.

– Привыкайте, в Москве все всегда всюду опаздывают, – улыбнулась необязательная владелица. Судя по домашним шлепанцам на ногах и отсутствию сумки, лично она застряла с какой-нибудь подругой в ближайшем дворе и чесала языком. Чего только не сделаешь для поддержания имиджа настоящей москвички. – Ну, поднимаемся.

В сносной двушке Андрей сразу опустился в кресло, вытянул длинные тощие ноги и бездумно уставился в потолок. Дедок надоумил его осмотреть каждый миллиметр пространства, испытать сантехнику и, если что-то не так, ткнуть хозяйку носом. Пусть или чинит, или цену сбавляет. Но парень впал в непреодолимую апатию. Снимать квартиру пришлось девушке.

– Как быть с регистрацией? – спросила она. – Что делать надо?

– В принципе достаточно позвонить по одному из сотни номеров – они в Интернете, в метро, везде. И купить бумажку.

– На этот адрес? – озадачилась Валентина.

– Да. Какой назовете, тот и нарисуют.

– Мне бы хотелось по-настоящему. Боязно как-то.

– Господи, ну и словечко, «боязно», – раздражилась хозяйка. – Хотите мотаться по конторам и часами стоять в очередях – пожалуйста. Я вас зарегистрирую как дальних родственников. То есть мы. По идее, чтобы дать согласие, мне придется явиться с взрослым сыном и мужем. Но учтите, через полгода все надо начинать сначала.

Законопослушная провинциалка горестно всплеснула руками, но с честного пути не свернула. Остальные формальности уладили быстро. Подписывая филькину грамоту договора и беря того же качества расписку об оплате залога и житья за месяц вперед, начинающая съемщица мысленно хохотала. К чему взрослым людям детские игры? В них обмениваются такими же «документами». Но когда сжала в похолодевшей ладони два комплекта ключей и выпроводила хозяйку, все оказалось настоящим. Она издала торжествующий вопль:

– Андрюша! Мы здесь, мы одни! Давай проверим, мягкая ли кровать!

Он уже стоял рядом и добежал до крохотной спальни быстрее возлюбленной. Оба плюхнулись на спину, блаженно вытянулись во весь рост… И уже через минуту крепко-крепко спали.

Леона

1

Леона стояла у входной двери в небольшом холле, откуда насквозь просматривались обе комнаты родной двушки на Ленинградке. Ей хотелось голосить от отчаяния и восторженно кричать. Невозможность издать эти звуки одновременно и была причиной ее молчания, которое длилось уже с четверть часа. Не получалось и сделать шаг вперед или убежать – ноги дрожали. Из кухни осторожно выглянула мама. У нее был такой вид, будто она ненароком сотворила из хаоса вселенную, разошлась и хотела продолжить, но силы кончились. И осталось только моргать припухшими красными веками. Дочь восприняла подсказку и тоже заплакала, будто ей было четыре годика, а не в шесть раз больше. Сквозь слезы удалось пробулькать:

– Какая у нас, оказывается, громадная квартира.

– Сорок три квадратных метра. Или сорок семь? Точно не знаю. Я ставлю чайник, приходи, – отозвалась мать и как-то бесплотно скрылась с глаз.

Новорожденную Леону привезли в этот дом. И сколько она себя помнила, свободное место в нем ограничивалось узкими проходами между добротно-широкими древними шкафами. И еще было по пустому квадрату метр на метр возле жестких пружинных еще диванов в обеих комнатах. В сущности, здесь жила бумага – книги, толстые литературные журналы, тонны машинописных листов, нотные тетради, рисунки и акварели в папках. С ними соседствовали виниловые пластинки и кассеты с музыкой и фильмами – с годами они были погребены под залежами дисков. Все это распирало шкафы, высилось на них до потолка, теснилось на стеллажах. Только семиметровую кухню миновала общая участь – там ели, принимали гостей, выпивали, закусывали, общались.

Если юной трусихе из Воронежа не хотелось из-за четверостишья какого-то москвича, очернителя социализма, прослыть диссиденткой, то бабушка Леоны таковой была и гордилась этим. Она собственноручно переводила на русский и перепечатывала запрещенную литературу. Таскала копии в неказистой хозяйственной сумке по Москве и передавала единомышленникам. Предоставляла ночлег людям, имен которых не называла дочерям, – станет гэбуха допрашивать, пусть ответить будет нечего. Она не служила конкретному вольнодумцу. Кумиру. А может, и служила, но не знала, кому именно. Конспирация. У тех, известных, все было по-настоящему – явки, пароли. Эзопов язык. Аресты. Высылка из страны и лишение гражданства. Речистые симпатичные дяди с Лубянки, которые упрашивали не губить молодость и не ломать жизнь близким. Слежка и паранойя. Знание, что несгибаемость и отказ от компромиссов – симптом шизофрении. И его одного достаточно, чтобы упечь в советскую психушку хоть академика. Герои и предатели. Некоторые «рабочие лошадки» обижались, если им не доверяли тайн. А эта – замотанная разведенная москвичка, кандидат исторических наук – никогда. Ход истории поворачивают случайности с именами, а обеспечивают безымянные закономерности. Она не стеснялась быть закономерностью.

– И что же это за случайности с именами? – вскидывался, например, писатель, который держал-держал в столе антисоветский рассказ и однажды, крепко вмазав, обнародовал идею своего заветного произведения. В народе, вернее, в ярчайших его представителях – собутыльниках, как водится, был стукач. Он излагал услышанное кураторам, обеспечивавшим госбезопасность. Затем автору вдруг отказывали в публикации невинного отчета о творческой командировке на БАМ. И вот уже он, гонимый, слышавший о подвалах Лубянки, не рисковал ночевать дома. Тогда друзья «организовывали надежную квартиру» на пару дней. Потом еще одну. И еще. Преступного же рассказа никто не читал и читать не собирался. Технически это часто становилось невозможно: борец жег рукопись, едва замечал косой взгляд уборщицы в редакции журнала, где хотел печататься, а бывало, и утром после попойки, вспомнив, что натрепал лишнего.

– В каждом из нас притаился бес собственной исключительности, – живо отвечала бабушка Леоны, моя тарелки перед тем, как втащить в кухню раскладушку для соратника. – Не в том смысле, что человек неповторим, а в том, что лучший, следовательно, имеет право, если не на все, то на большее. Но инстинкт выживания подсказывает, что надо быть как все. Тех, кто не желает справляться с бесами, общество изолирует в тюрьмы или могилы. Тем, кто неустанно старается усмирить внутри себя особо активных искусителей, потакает в меру. Завидует им и презирает одновременно. И ревниво следит, чтобы не зарывались. А потом вдруг является какой-нибудь одержимый с претензиями на тотальное лидерство. Тотальное лидерство, подчеркиваю. Он готов вести к счастью народ, а то и человечество. Его бес настолько силен, что бесы остальных, почти захиревшие, рвут цепи и встают на дыбы. И дальше уже все – общими усилиями.

– По-вашему, милейшая хозяйка, и Христос одержим, – подавлял зевоту накормленный гость.

– Бог с вами, что вы такое говорите! У Христа было всего-то двенадцать учеников, и он зарабатывал на них и их семьи, проповедуя и исцеляя больных. По деревням, обходя стороной города. Вот император Константин и его массово рванувшиеся в христиане придворные – наш случай. Знаете, бес исключительности распоясывается, когда его носителя, самого-самого во всем, обижают или унижают. И принимается особо лютовать, если тому что-то угрожает.

– Позвольте, тогда возникновение на исторической сцене одержимых – тоже закономерность, – усмехался собеседник.

– Наверное. То, что я вам говорила, – лишь схема. Но мне с ней легче жить. Так жить. Минута за минутой, день за днем, год за годом.

Тут претендующий на ночлег мужик обычно запускал пятерню в шевелюру или тер лысину и быстро интересовался:

– В этом доме водка есть?

В каком доме тогда ее не было?

Старшая дочь, тетка Леоны, с раннего детства подслушивала такие разговоры и, окончив школу, тоже ночами била по клавишам пишущей машинки. Приходилось молотить, ломая ногти и сбивая подушечки, чтобы нижние копии пусть с трудом, но читались. Она застала уже конец эпохи. В девяностых подпольщицы ненадолго впали в эйфорию, утратили скромность и торжественно заявили младшей: «Мы не зря боролись за свободу. Будь ее достойна». Затем привезли с дачи оставленные себе самиздатовские экземпляры – в годы репрессий их хранили в подвале, в бочках, вместо огурцов и капусты. От голубоватых шершавых тонких листов еще долго тянуло духом солений. Не забыли в дачных тайниках и журналы с автографами – публикации тех, кого за углом судьбы ждала опала. Разложили все, как легло. В квартире стало уже не протиснуться.

Это было зловещее предзнаменование. Бумагой, оружием, которым воевали за свободу, завалили все проходы в единственном жилище. Но кто же мог думать, что бабушка останется с грошовой пенсией, теткино НИИ ликвидируют, и инженеры еще долго не будут нужны. А способности к любому творчеству обернутся милостью, а не проклятьем, если Бог не забыл добавить человеку еще и способность впаривать их потребителю. Зато мама Леоны после напутствия двух участниц сопротивления приняла российский капитализм за чистую монету. Все шептались: «Нельзя торопиться, уходить из госсектора, Советы бессмертны, вот-вот такое начнется»! А она, лингвист, устроилась в совместное предприятие. Заочно получила второе высшее образование, нужное в бизнесе. И оказалась единственной кормилицей семьи.

Бабушка сетовала, мол, они, дети узников ГУЛАГа, наголодавшиеся в войну, – последние борцы за идею. А уже их дети не столько трудятся ради свободы, сколько треплются о ней. Страшно подумать, многим она нужна только для того, чтобы приникнуть к материальным благам, как в Европе и Америке. Тетка усмехалась и не возражала. Ее соратники – богемный люд, гений на гении, предпочитали ругать власть в кухнях. Зато как ругали! Высокохудожественно. Тогда дом и забили рисунками, нотными черновиками, переписанными лично авторами стихами. Руки часто были неверны от портвейна, но многие из тогдашних гостей стали знаменитыми. Время от времени тетка официально уходила замуж за одного из талантливых нищих. И неизбежно возвращалась, когда через год, когда через десять. После восемнадцати абортов рожать она не могла. А совместно нажитое с творцами не прихватывала из гордости.

Сбить с толку младшую старшей нетрудно: познакомила с двумя-тремя безудержными демиургами, и, пока одурманенная их мощной энергетикой идиотка опять начнет замечать нормальных мужчин, годы улетят. Так и случилось. Она вышла замуж за очередного гостя сестры и родила дочь – Леону Леонову. Едва повзрослев, девочка начала говорить, что назвать ее «в честь фамилии» было вопиющей безвкусицей. Мама с тетей обижались и сердились: «Когда-нибудь ты влюбишься в парня, вы поженитесь. Фамилию сменишь. Должно же что-то напоминать тебе об отце, о роде».

Культ ее отца был непререкаемым, но каким-то странным. О нем упоминали благоговейно и вполголоса. Он воплощал безбрежную скорбь, ибо был гениальным артистом и «погиб в авиакатастрофе на взлете к всемирной славе». Но почему-то в квартире не находилось ни одной его фотографии, афиши, театральной программки с именем, сколько Леона ни рылась в бумажных залежах. Девочка легко определила слабое звено – тетка. Та скорее подыгрывала матери, чтя гения. Наверное, из чувства вины за то, что познакомила их. И после долгих расспросов старшая сестра не выдержала: