Соседи по Москве

– Как что? Будем выбирать и покупать мебель, светильники, электроприборы… У нас теперь ничего нет. Ну, дочка, мы по натуре авантюристки. Давай попробуем выяснить, на что способны. Знаешь, я выбросила даже старую одежду. И мою, и твою. Оставила ровно столько, сколько поместится в два больших чемодана. В смысле, два тебе, два мне. Пустые чемоданы в темной комнате. Тряпки на полу в спальне. Надо обсудить, что мы хотим от ремонтников. Собрать вещи. Заказать такси. Ну… И… Если ты категорически против, едем вместе к тебе.

Мама все-таки сдалась. Но Леона уже обиделась и разъярилась. «Не получилось у нее, – вихрилось в голове, – не стала она идеальной матерью, утомилась за двадцать с небольшим лет. Захотела любить на расстоянии, уйти из практики в теорию. Чем я ее обременяю? Чему мешаю? Почему нельзя разговаривать со мной, как со взрослой»? И почти с ненавистью идеальная, надо полагать, дочь сказала:

– Я не против того, чтобы разъехаться. Только поскорее.

Прежде чем швырнуть в чемодан первую футболку, она успела заметить на дне конверт с надписью: «Продолжай откладывать свою зарплату, доченька. Если этих денег не хватит, я добавлю». Леону потянуло достать мамины наличные и сурово заявить: «Обойдусь». Но сдержалась. «Пусть будут на всякий случай. А то еще не пустит назад», – мстительно подумала она и быстро закидала конверт платьями.

2

Леона принципиально забила сезонным тряпьем только один чемодан. Уж сиротствовать так сиротствовать. И не заметила, что складывать оставшиеся вещи в другой и размещать его в темной комнате придется гонительнице. Она собралась и выскочила из дома за пятнадцать минут, чтобы не успеть наговорить гадостей. Чмокнула маму в щеку – двадцатилетняя привычка так расставаться и встречаться, но холодно, будто кляня себя за несдержанность. Мама успела погладить ее по волосам и сказать:

– Я там в холодильник сложила продукты на несколько дней. Храни тебя Бог, доченька. Позвони, как доедешь.

– Да, займись, Боже, моей девочкой, а я умываю руки! – крикнула Леона.

Соленые капли жгли губы, и она вдруг как-то мельком, но четко поняла, откуда берется третий ручей при настоящем плаче. Из носа! Унизительнее этих слез и соплей ничего не было. Преданный на своем третьем десятке ребенок ждал вызванное такси на улице и яростно не давал себе задрать разнесчастную голову и увидеть маму, бьющуюся в оконное стекло, как глупое насекомое. Или взять дрожащими руками с асфальта чинарик, попросить у какого-нибудь мужика огоньку и закурить – пусть наблюдает за самостоятельной жизнью изгнанницы.

Усевшись в машину, она соединилась с плеером наушниками. Установила почти максимальную громкость. Бетховен встряхнул мозг за пять секунд, и вдруг наступила полнейшая тишина. В ней Леона равномерно гоняла по сознанию, как лошадей по арене, буквы неуклюжего вопроса: «Как мама смогла?» Когда они уставали, замедляли бег и путали места в трех словах, девушка щелкала хлыстом обиды. И снова резво мелькало в голове: «Как мама смогла?» Казалось, даже при мысленном произнесении глагол зловеще свистел первой буквой, этим знаком бесповоротности. Дескать, уже смогла, и ничего никогда никак не исправишь. Леона завраждовала бы с «мудрецом», рискнувшим сказать, мол, пооскорбляешься всласть и начнешь оправдывать маму банальным, но действенным: «Она желала мне добра». Это – крест любящих обидчика: им легче простить его, чем потерять. Это – естество себялюбцев: они горазды внушать себе, что доктор причинил боль, когда лечил, а не когда убивал их, ни в чем не повинных. И не надо искать оттенки различий между теми и другими, потому что главное – способность любить. Неожиданно мученица подумала: «В этой симфонии тоже вопль растоптанной души, но красивый, звучный, торжественный. А у нас все то пискляво, то сипло. Мелко. Отвратительно». И лишь тогда поняла, что все это время слушала музыку и оглохла от нее. Она буквально выдрала мелодию из ушей и попросила таксиста сделать небольшой крюк. Захотелось подъехать к новому жилищу со стороны места работы.