Оправдания Евы

– В твою. Мы в соседний дом переехали, я тебя уже сто раз во дворе видела.

– Из окна?

Вот тут она смутилась и потупилась.

– Просто всех, кто хоть раз шел мимо, я запоминаю. Отличная зрительная память. И на слуховую тоже не жалуюсь, – быстро сказала я.

– А-а-а, – протянула она с облегчением. – Мне показалось, ты опять намекаешь…

– На что, Наташ?

– На полноту. Я стараюсь первая к девчонкам не подходить, чтобы не расстраиваться. А то многие сразу начинают обзываться.

– Умственно отсталые, что поделаешь.

– Ну, какая же ты смешная, Ариша, – опять развеселилась она.

«Ты тоже такая забавная, что дальше некуда», – подумала я.

С тех пор и смешим, и забавляем друг друга, как можем. Кстати, к девятому классу она выросла до ста шестидесяти сантиметров и носила сорок восьмой размер. А в одиннадцатый пришла с ростом сто семьдесят и сорок шестым размером. Справилась с жиром без диет, моя мама оказалась права, как всегда. Я несколько лет уговаривала Наташку похудеть до нижней границы сорок четвертого.

– Зачем? – спрашивала подруга.

– Гламурной будешь, короткий топ с джинсами наденешь, – легкомысленно отвечала я.

– Предпочитаю быть здоровой.

– Слушай, Наташ, все-таки даже старый французский подход – рост в сантиметрах минус сто десять – это сорок четвертый размер. А парижанки во все времена стремились быть не истощенными, просто изящными. И на здоровье не жаловались. Ну, похудеешь?

– Легко, Ариш. Только удержать вес не смогу. Чашка кофе на завтрак, яблоко на обед, сто пятьдесят граммов вареной рыбы, маленький помидор и зеленый салатный лист на ужин? Лучше смерть.

Меня скудость и однообразие меню не напрягает, поэтому я питаюсь так, как ехидно описала Наташка, каждый день. А она ест все, что хочет, пять дней в неделю, в воскресенье голодает, в понедельник выходит из голодания литром овощного сока. Но вес держит. И я ее за это уважаю. Потому что легче запретить себе жрать и быть совсем худой, чем за годы и годы ни разу не перейти из размера M в размер L. Сколько нас оттуда не вернулось, страшно представить.

Наташка считает свое нормальное телосложение моей заслугой. Если бы не я, дескать, она не начала бы мотаться по городу пешком и бегать за троллейбусами. Вряд ли кто-нибудь другой на ее жалобную мольбу зайти в кафешку ответил: «Дома поедим, нам еще в три места надо успеть» – и бессердечно поволок к метро. В итоге она так выматывалась, что сил открыть холодильник уже не оставалось. И сделала открытие – без перекусов можно жить не менее интересно и насыщенно, чем с ними. Вот и похудела. Мне впору было гордиться собой. Но я делала это не для ее фигуры, просто давала волю собственному темпераменту, поэтому меня украшала и до сих пор украшает скромность.

Иногда за бутылкой сухого белого мы с ней начинаем умиляться тому, что дружим уже двадцать пять лет. Потрясающе, но красное вино никогда не открывает эту тему. Под него мы только сплетничаем.

– Да, помнишь у Блока: «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет»? Четверть века – огромный срок. Дальше и заглядывать бесполезно. Да, Ариша?

– Да, Наташа. «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

И мы вслух хором читаем сначала Блока, потом Бродского. И дальше всех подряд, одна начинает, что в голову взбрело, другая подхватывает. Для нас обеих это и есть наша дружба. И еще мы очень ценим, что помним друг друга в те времена, когда то орали, то шептали стихи потрезву. У одной душа запросила, вторая сразу настроилась, и полилось.

Но в этот раз Наташке было явно не до развлечений. Я проворчала:

– Что у тебя стряслось? Горишь, тонешь? До вечера не можешь потерпеть? Стою тут с пеной зубной пасты на губах, в зеркало смотреть жутко…

– А мне жить невмоготу, – тихо проскулила она. – Я с ума сошла…

Мне хотелось досадливо крикнуть, что пить надо меньше, тем более с утра. Но, во-первых, подруга спиртным не злоупотребляет. Честно говоря, и употребляет-то нечасто. Во-вторых, связь прервалась. И мне показалось, что смартфон у Наташки отобрали. А она цепкая, с сильными, натренированными в музыкальной школе пальцами, из которых вырвать что-нибудь очень трудно. Я еще не успела испугаться. Быстро перезвонила.

– Ариша, – безвольно выдохнула она.

– Ты дома?

– Да…

И снова отключилась. На сей раз никаких подозрительных звуков не слышалось, но чувство тревоги уже ошпарило изнутри. Зубная щетка полетела мимо стакана. А я ринулась одеваться. Такси решила не вызывать: шесть минут до метро, двадцать в нем, четыре от него до дома Наташки. Какая машина сравнится со мной, когда я несусь к подруге знакомой дорогой. И кто в Москве будет связываться с любым транспортом на колесах, если до цели – полчаса.

Наташка говорила, что свихнулась. Ничего хорошего это не сулило. Однажды ее бросил парень с работы. Причем сделал это хамски: утром в толпе дожидавшихся лифта коллег внятно сказал, что ошибся в ней и уже нашел другую любовь. Коростылева молча поднялась на девятый этаж, переобулась у себя и зашла к нему в офис. Свидетели объяснения напряглись за компьютерами, и не зря. Минут десять по комнате летали бумага и другие расходные материалы, любовник вытерпел несколько оплеух и услышал множество новых оценок своих интимных пристрастий. Угомонилась оскорбленная женщина так же неожиданно, как и взбесилась.

– Зачем дебоширить в офисе? Ты в своем уме? – воскликнула я, когда она рассказала мне о происшествии.

– Если ты думаешь, что я буянила в состоянии аффекта, то ошибаешься. Унижение должно быть заслуженным и публичным, иначе это не работает.

– А если бы он тебе один на один сказал о разрыве? – не унималась я.

– Один на один и получил бы по морде, – спокойно ответила Наташка. – Тебя история Катьки со сволочной бабкой ничему не научила? Вспомни, Ариша.

Было дело. Наша подруга Екатерина, дочь двух профессоров, жена доктора наук и сама кандидат, год вежливо и настоятельно просила соседку не обзывать сына дебилом, идиотом, недомерком, уродом и пропащим хулиганом. Обещала бесплатную консультацию хорошего психолога, если у дамы возникают приступы ярости при виде ее ребенка. Мальчик умный, воспитанный, во дворе контактирует с ровесниками из приличных семей: мы с Наташкой с ним общаемся и точно это знаем. Но старуха ненавидела его тем сильнее, чем чаще и растеряннее мать пыталась доказать ей, что она обижает ангелочка, который изучает английский, китайский и углубленно физику с математикой. И поносила его исступленно и громко, стоило только увидеть.

Екатерина рассказала обо всем мужу и потребовала защиты. Но тот поднял руки, заранее сдаваясь: «Милая, я не в состоянии дискутировать на тему воспитания с малообразованным пожилым существом. Разберись с ней сама, как-нибудь по-женски. Это ваша единственная точка соприкосновения, но она есть. Ты же умная и тактичная, постарайся. Очень обяжешь». А сын плакал по ночам и выглядел одиноким и беззащитным. Екатерина была в отчаянии. Придумывала доводы, которые не могли не образумить вменяемого человека. Репетировала монологи, чтобы звучать и выглядеть убедительно. Но однажды, возвращаясь с заседания кафедры, услышала, как бабка заорала ее мальчику: «Опять носишься, пыль поднимаешь и вопишь громче всех, сучонок!» Тот всего лишь бежал к друзьям, окликая их по именам.

И тут с нашей ученой подругой что-то случилось. Она медленно подошла к длинной скамейке, на которой тесно расположилось несколько местных игуан. Во всяком случае, их бессмысленные глаза напоминали глаза рептилий. Направив указательный палец в грудь соседки, Екатерина четко произнесла:

– Если ты, гнусное чудовище, еще раз осмелишься хоть слово сказать моему ребенку, хоть взглянуть на него косо, пожалеешь. Маразматичка и дебилка. Я тебя предупредила.

Она успела заметить, как растерялась старуха, как все приятельницы отвели от нее взгляды и многие скривили губы в усмешках. Домой Екатерина ворвалась, чуть не плача. Она ненавидела и презирала себя. Опуститься до разговора с пожилым человеком на «ты» после этого самого разговора вновь казалось немыслимым. Об оскорблениях лучше было вообще не думать. «У женщины наверняка была тяжелая жизнь, и она не виновата, что превратилась в то, во что превратилась», – стенала Екатерина. Мы с Наташкой утешали ее, как могли:

– Тебя провоцировали больше года. Пытали муками сына. Что с того, что она старая? Разве возраст дает право измываться над беззащитными детьми? Разве не долг матери защищать своего ребенка всеми возможными средствами? Что тебе оставалось? Писать заявление в полицию? Веришь, что его приняли бы? Пусть эта тварь радуется, что ты ограничилась выговором. А могла бы и пристрелить. Оплакивать ее жизненные тяготы вообще не смей. Тетке лет семьдесят, она войну только по телевизору видела. Кстати, живет с тобой в одном доме. Сколько в нем квадратный метр жилплощади стоит?

– Господи, девочки, только бы сын и муж не узнали, что я натворила, – не поддавалась внушению Екатерина. – Какой стыд, я никогда больше не смогу себя уважать. Понимаете, я была уверена, что не способна так обращаться с людьми, потому что во мне нет материала, из которого эта способность лепится.

– Во всех людях такого материала навалом. Здоровая психика и богатый словарный запас называется, – сказала Наташка.

– Ты давно не учитываешь свои инстинкты? – поинтересовалась я. – Инстинкт самосохранения – тетка доводила тебя до нервного срыва. А от нервов все болезни и разводы, это я на собственной шкуре проверила. Материнский инстинкт защиты потомства: не все ли равно, физическую или психическую травму наносят детенышу, мать должна бросаться на врага и рвать его в клочья. Старая, то есть законченная, неисправимая уже дрянь понижает доброму талантливому мальчишке самооценку, гробит будущее. Он ведь не может понять, за что его ненавидит человек, которому он зла не делал, боли не причинял. Но усваивает, что на дух не переносить и гадить могут любому просто так. А его мамочка реверансами отделывается. Блюдет культуру общения. Ты свою цивилизованность, конечно, береги, но не обожествляй. А то сожрут живьем и тебя, и сына. Да еще и мужа слопают на десерт.

Екатерина продолжала себя терзать. Она была готова извиниться перед соседкой. Но от стыда не получалось выдавить из горла даже «здравствуйте». Проходила мимо, глядя в сторону. И не сразу заметила, что нападки на ребенка прекратились. Месяц, второй, третий он был беспечен и радовался жизни. На ее вопрос, не третируют ли его больше во дворе, рассмеялся:

– Нет, мамочка. Жаба переключилась на Юрку из третьего подъезда. Вчера его мать кричала ей с балкона: «За собой следи…» Дальше длинно и нецензурно.

Екатерина хотела потребовать, чтобы он не называл старушку жабой и не вздумал материться. Но почему-то не осуществила свое желание.

Меня не удивила профессорская дочка. Рано или поздно все жертвы хамов бывают вынуждены сопротивляться единственно понятным тем образом – тоже хамить. И обязательно перехамить, иначе только напрасно испачкаются. Многие, заткнув противника, входят во вкус. Эстеты. Их больше смущает не то, что пришлось отбиваться, а то, как неуклюже они это делали. Первый раз говорят о своей победе конфузливо, второй раз философски, мол, так устроена жизнь, а третий уже с гордостью: «Виртуозно я отбрила мерзавку». Потренируются на бабах, а потом и мерзавцам спуску не дают. Наша же Катька отнесла свой вынужденный триумф к постыдным деяниям, которые нельзя повторять. Хороший она человек. Потому и дружим.

А вот Наташка потрясла. Вывод, что унижать в ответ на унижение при всем честном народе надо быстро, в присутствии этого самого народа, и желательно с фейерверком, она сделала правильно. Но сознательно запустить фейерверк через десять минут после того, как тебя выставили скучной любовницей и дурой по жизни, дано не каждой. Не только я тогда оценила ее способности. Через пару дней после безобразного, в общем-то, инцидента Коростылеву вызвал начальник.

– Наталия Эдуардовна, успокоились?